Кицунэ же множество раз удавалось перехитрить богов, но в данном случае он не намерен был рисковать.
– Выбора у тебя нет, – сообщил он. – Надо немедленно отправлять их подальше от этой страны.
Барсук тяжело задумался.
– Эта Михо, – сказал он не таким скрипучим, как обычно, голосом, – эта Михо – замечательная жена. Насколько это возможно для женщины. Да, конечно, в последнее время она была ко мне не слишком добра…
– Непонятно только почему, – вставил лис, и кончик его языка так и светился ехидством.
– А Казу? Как же это, Казу, детка моя драгоценная! Что же с ней будет?
– Раньше надо было думать, – проворчал Кицунэ. – Привести дитя в этот мир, не позаботившись заранее о его безопасности и счастье, – само по себе преступление, и родителям, виновным в этом, надо удалять гениталии. – Он бы наговорил еще много чего, да заметил в круглых глазенках барсука самые натуральные слезы. Кицунэ положил лапу на плечо Тануки. Никогда прежде он не видел его в таком отчаянии. – Все будет хорошо. Пойдем-ка к ручью, тебе умыться надо. А потом, если хочешь, я провожу тебя домой.
– Ладно, – буркнул Тануки. – Спасибочки. – Но тут призадумался. – Мне сначала надо кое-что найти, – заявил он.
В зеленых глазах лиса мелькнул огонек подозрения.
– Да? И что ж такое тебе надо найти?
Он решил, что где-то в кустах припрятан кувшинчик сакэ.
– Семя хризантемы, – тихо сказал Тануки.
– Вот оно что, – понимающе кивнул Кицунэ. – Понятное дело. Семя хризантемы. Я тебе помогу. Пошли.
* * *
По лесу барсук с лисом мчались сломя голову, но ярдах в тридцати от пещеры остановились, перевели дух и огляделись. Смеркалось, кругом стояла тишина. Под сосенкой неподалеку от пещеры Казу играла с соломенной куколкой. У входа жарился на углях ямс к ужину. От этого запаха у Тануки слюнки потекли, и Кицунэ еле его удержал.
– Михо внутри, – сказал лис. – Очень хорошо. Я пойду поговорю с ней. Спасу твою голову от встречи с горшком.
– Вот спасибо. У меня голова и без того раскалывается. Кицунэ скрылся в пещере, а Тануки подошел к Казу.
Увидев его, она радостно заверещала.
– Папа! – Он нагнулся, и они обнялись. – Папа идет кушать? – спросила она. Она обожала смотреть, как отец с искренним пылом накидывается на еду.
При упоминании о еде Тануки невольно повернул голову к дымящемуся ямсу, и его ротовую полость вновь затопила слюна. Однако, продемонстрировав сдержанность, какой не предположили бы и знатоки тануки, он вновь обернулся к дочери.
– Не идет, – произнес он, едва ворочая в вязких потоках языком. – А вот ты открой рот. И пошире.
Девчушка сделала как было велено – она думала, ее угостят медовой сотой или сладкой ягодкой.
– Нет, не чтобы есть, – сказал отец. – Открой пошире. Немного пощиплет и перестанет. Не бойся! Тануки не боятся.
И с этими словами он вдавил семя хризантемы в нёбо Казу. Она поморщилась, на глазах выступили слезы, но она терпела, а он давил все сильнее и сильнее, и семя глубоко вошло в мягкую ткань нёба. Он залепил дырочку воском – пока не зарастет.
– Ты должна кое-что пообещать папе. Это очень, очень важно. Ты меня слушаешь?
– Да, – ответила она, слегка закашлявшись.
– Никогда-никогда, даже когда вырастешь, станешь взрослой дамой, как твоя мама, никогда не вынимай изо рта то, что я туда положил. Поняла? Обещаешь?
Казу едва исполнилось два с половиной года, но она была на редкость сообразительной. Она поняла, что от нее требуется. И пообещала. Наградой и утешением ей был кусок сладкой рисовой лепешки, которую Тануки прихватил для нее из мешка с ворованным добром, припрятанного на склоне горы. Он снова ее обнял.
– А теперь давай беги в пещеру, посмотри, чем это мама с лисом занимаются?
Девочка скрылась в пещере, Тануки несколько мгновений смотрел ей вслед, а затем развернулся так стремительно, что мошонка запарусила, и исчез в лесу.
* * *
Всего несколько часов спустя, когда луна скрылась и ночь стала настолько черной, что даже пластический хирург Майкла Джексона не сумел бы ее хоть чуточку осветлить, Михо и Казу тихонько спускались с горы.
Михо по совету Кицунэ собиралась держать путь к морю.
– Может, сумеешь уговорить какого рыбака отвезти тебя до Койсю, – сказал лис. – Если придется, расплатись своим телом. В Койсю найдешь другую лодку, чтобы переправиться через пролив. Может, какую новомодную, как ее, моторизованную. Возможно, придется и там с кем переспать, но не спеши – вдруг твой костюмчик тебя выручит.
На Михо было мужское кимоно, оставшееся у Тануки со времен Киото. Кицунэ помог ей соорудить из сухого мха парик и накладную бороду. Казу сидела у нее на спине в закрытой плетеной корзине, из которой торчали ветки. Если не приглядываться – ни дать ни взять старик с хворостом идет.
Встретимся в Когнито, счастье мое,
Кто-то точно решит, что мы спятили,
А ты будешь блистать инкогнито –
С усами и в клоунском платье.
* * *
Надо признаться, перспектива нового приключения будоражила Михо. Всю жизнь ее разбирало любопытство. И именно любопытство толкало на немыслимые поступки, заставляло принимать романтические решения, вследствие которых она и попала в нынешнее затруднительное положение.
Отъезд был неизбежен, и от этого становилось легче. Еще до того как она узнала, что вызвала гнев богов – вот уж ханжи! – Михо готовилась покинуть гору. Отлучки Тануки становились все продолжительнее, домой он возвращался либо пьяный, либо с похмелья, весь в грязи, провонявший блудом. Впрочем, чему тут было удивляться? Да и не он один во всем виноват. Она по собственной воле вышла замуж за тануки. А тануки… он тануки и есть. Однако для воспитания впечатлительной девочки обстановка была неподходящая. Тем более если учесть, что в жилах ребенка тоже течет кровь тануки.
Когда-то, когда Михо собирала вещи, намереваясь покинуть монастырь, настоятель зашел к ней попрощаться. Он посмотрел на нее пристально и сказал:
– Помни, оно есть оно, и ты есть оно, и ошибки быть не может.
Она не совсем поняла, что значат его слова. И вообще не была уверена, что они что-то значат. Может, это была очередная буддийская заумь, рассчитанная на то, чтобы обуздать вольный разум. Тем не менее эти слова действовали на нее умиротворяюще, придавали гибкость и силу, и она резво пробиралась между скалами и спускалась с крутых склонов, шепча их себе и наслаждаясь их звучанием:
«Оно есть оно.
Ты есть оно.
Ошибки быть не может».
На нёбе у Казу созрел нарыв. Помня о своем обещании, она его не трогала, даже языком. Но иногда повизгивала от боли. Михо, решив, что девочка капризничает, потому что хочет спать и устала сидеть в корзине, как могла ее утешала. Старалась не трясти. Пела колыбельные.
Так и брели мать с дочерью сквозь тьму. Без отдыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Выбора у тебя нет, – сообщил он. – Надо немедленно отправлять их подальше от этой страны.
Барсук тяжело задумался.
– Эта Михо, – сказал он не таким скрипучим, как обычно, голосом, – эта Михо – замечательная жена. Насколько это возможно для женщины. Да, конечно, в последнее время она была ко мне не слишком добра…
– Непонятно только почему, – вставил лис, и кончик его языка так и светился ехидством.
– А Казу? Как же это, Казу, детка моя драгоценная! Что же с ней будет?
– Раньше надо было думать, – проворчал Кицунэ. – Привести дитя в этот мир, не позаботившись заранее о его безопасности и счастье, – само по себе преступление, и родителям, виновным в этом, надо удалять гениталии. – Он бы наговорил еще много чего, да заметил в круглых глазенках барсука самые натуральные слезы. Кицунэ положил лапу на плечо Тануки. Никогда прежде он не видел его в таком отчаянии. – Все будет хорошо. Пойдем-ка к ручью, тебе умыться надо. А потом, если хочешь, я провожу тебя домой.
– Ладно, – буркнул Тануки. – Спасибочки. – Но тут призадумался. – Мне сначала надо кое-что найти, – заявил он.
В зеленых глазах лиса мелькнул огонек подозрения.
– Да? И что ж такое тебе надо найти?
Он решил, что где-то в кустах припрятан кувшинчик сакэ.
– Семя хризантемы, – тихо сказал Тануки.
– Вот оно что, – понимающе кивнул Кицунэ. – Понятное дело. Семя хризантемы. Я тебе помогу. Пошли.
* * *
По лесу барсук с лисом мчались сломя голову, но ярдах в тридцати от пещеры остановились, перевели дух и огляделись. Смеркалось, кругом стояла тишина. Под сосенкой неподалеку от пещеры Казу играла с соломенной куколкой. У входа жарился на углях ямс к ужину. От этого запаха у Тануки слюнки потекли, и Кицунэ еле его удержал.
– Михо внутри, – сказал лис. – Очень хорошо. Я пойду поговорю с ней. Спасу твою голову от встречи с горшком.
– Вот спасибо. У меня голова и без того раскалывается. Кицунэ скрылся в пещере, а Тануки подошел к Казу.
Увидев его, она радостно заверещала.
– Папа! – Он нагнулся, и они обнялись. – Папа идет кушать? – спросила она. Она обожала смотреть, как отец с искренним пылом накидывается на еду.
При упоминании о еде Тануки невольно повернул голову к дымящемуся ямсу, и его ротовую полость вновь затопила слюна. Однако, продемонстрировав сдержанность, какой не предположили бы и знатоки тануки, он вновь обернулся к дочери.
– Не идет, – произнес он, едва ворочая в вязких потоках языком. – А вот ты открой рот. И пошире.
Девчушка сделала как было велено – она думала, ее угостят медовой сотой или сладкой ягодкой.
– Нет, не чтобы есть, – сказал отец. – Открой пошире. Немного пощиплет и перестанет. Не бойся! Тануки не боятся.
И с этими словами он вдавил семя хризантемы в нёбо Казу. Она поморщилась, на глазах выступили слезы, но она терпела, а он давил все сильнее и сильнее, и семя глубоко вошло в мягкую ткань нёба. Он залепил дырочку воском – пока не зарастет.
– Ты должна кое-что пообещать папе. Это очень, очень важно. Ты меня слушаешь?
– Да, – ответила она, слегка закашлявшись.
– Никогда-никогда, даже когда вырастешь, станешь взрослой дамой, как твоя мама, никогда не вынимай изо рта то, что я туда положил. Поняла? Обещаешь?
Казу едва исполнилось два с половиной года, но она была на редкость сообразительной. Она поняла, что от нее требуется. И пообещала. Наградой и утешением ей был кусок сладкой рисовой лепешки, которую Тануки прихватил для нее из мешка с ворованным добром, припрятанного на склоне горы. Он снова ее обнял.
– А теперь давай беги в пещеру, посмотри, чем это мама с лисом занимаются?
Девочка скрылась в пещере, Тануки несколько мгновений смотрел ей вслед, а затем развернулся так стремительно, что мошонка запарусила, и исчез в лесу.
* * *
Всего несколько часов спустя, когда луна скрылась и ночь стала настолько черной, что даже пластический хирург Майкла Джексона не сумел бы ее хоть чуточку осветлить, Михо и Казу тихонько спускались с горы.
Михо по совету Кицунэ собиралась держать путь к морю.
– Может, сумеешь уговорить какого рыбака отвезти тебя до Койсю, – сказал лис. – Если придется, расплатись своим телом. В Койсю найдешь другую лодку, чтобы переправиться через пролив. Может, какую новомодную, как ее, моторизованную. Возможно, придется и там с кем переспать, но не спеши – вдруг твой костюмчик тебя выручит.
На Михо было мужское кимоно, оставшееся у Тануки со времен Киото. Кицунэ помог ей соорудить из сухого мха парик и накладную бороду. Казу сидела у нее на спине в закрытой плетеной корзине, из которой торчали ветки. Если не приглядываться – ни дать ни взять старик с хворостом идет.
Встретимся в Когнито, счастье мое,
Кто-то точно решит, что мы спятили,
А ты будешь блистать инкогнито –
С усами и в клоунском платье.
* * *
Надо признаться, перспектива нового приключения будоражила Михо. Всю жизнь ее разбирало любопытство. И именно любопытство толкало на немыслимые поступки, заставляло принимать романтические решения, вследствие которых она и попала в нынешнее затруднительное положение.
Отъезд был неизбежен, и от этого становилось легче. Еще до того как она узнала, что вызвала гнев богов – вот уж ханжи! – Михо готовилась покинуть гору. Отлучки Тануки становились все продолжительнее, домой он возвращался либо пьяный, либо с похмелья, весь в грязи, провонявший блудом. Впрочем, чему тут было удивляться? Да и не он один во всем виноват. Она по собственной воле вышла замуж за тануки. А тануки… он тануки и есть. Однако для воспитания впечатлительной девочки обстановка была неподходящая. Тем более если учесть, что в жилах ребенка тоже течет кровь тануки.
Когда-то, когда Михо собирала вещи, намереваясь покинуть монастырь, настоятель зашел к ней попрощаться. Он посмотрел на нее пристально и сказал:
– Помни, оно есть оно, и ты есть оно, и ошибки быть не может.
Она не совсем поняла, что значат его слова. И вообще не была уверена, что они что-то значат. Может, это была очередная буддийская заумь, рассчитанная на то, чтобы обуздать вольный разум. Тем не менее эти слова действовали на нее умиротворяюще, придавали гибкость и силу, и она резво пробиралась между скалами и спускалась с крутых склонов, шепча их себе и наслаждаясь их звучанием:
«Оно есть оно.
Ты есть оно.
Ошибки быть не может».
На нёбе у Казу созрел нарыв. Помня о своем обещании, она его не трогала, даже языком. Но иногда повизгивала от боли. Михо, решив, что девочка капризничает, потому что хочет спать и устала сидеть в корзине, как могла ее утешала. Старалась не трясти. Пела колыбельные.
Так и брели мать с дочерью сквозь тьму. Без отдыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57