Поскольку же последующий ход событий полностью подтверждал опасения Сталина, то шаги Эйзенхауэра, направленные на окончание корейской войны, импонировали ему.
Не менее памятным мне событием была важная речь, с которой выступил Эйзенхауэр вскоре после смерти Сталина, а именно 16 апреля 1953 года. Мне пришлось участвовать в подготовке оценки этого выступления президента для представления ее советскому руководству. У меня и некоторых моих коллег было ощущение, что в речи Эйзенхауэра заложено искреннее желание переломить развитие мировых событий, остановить набиравшую все больший размах гонку вооружений. Однако надо прямо сказать, что убедительно донести это наше ощущение до понимания вышестоящего начальства мы не смогли, тем более что конструктивное начало в речи президента было утоплено в стереотипных обвинениях по адресу советского режима. Новые советские руководители фактически были поставлены перед необходимостью, прежде чем принять протянутую руку мира, признать одностороннюю вину Советского Союза за все происшедшее после Второй мировой войны, покаяться в своих грехах или, по крайней мере, списать эти грехи на Сталина. Рассчитывать на положительное восприятие новым советским руководством в тот момент такой постановки вопроса, конечно, было совершенно нереалистично.
Когда спустя годы мне удалось узнать подлинную историю подготовки апрельской речи Эйзенхауэра, я убедился в том, что его собственный замысел, который лишь угадывался в свое время, был действительно весьма конструктивным, но замысел этот оказался практически полностью извращен теми, кто приложил руку к подготовке речи.
Излагая свой первоначальный замысел речи одному из помощников, Эммету Хьюзу, президент говорил: «Послушай, я устал – и, думаю, все устали – от голых обвинений советского режима. Я считаю, будет неправильно – по существу, глупо, – если я встану перед миром, чтобы произнести еще одну из таких обвинительных речей. Вместо этого важно на деле одно: что мы имеем предложить миру? Что мы готовы сделать, чтобы улучшить шансы на сохранение мира?»
И президент изложил Хьюзу четкую конструктивную концепцию своей речи. Лейтмотивом речи, согласно замыслу президента, должна была стать тема опасностей, которыми чревата гонка вооружений. Он хотел подчеркнуть, что гонка вооружений в худшем случае приведет к атомной войне, а в лучшем – к лишению каждого народа плодов его собственного труда. Возможен другой путь – путь разоружения, который позволит обратить средства, поглощаемые гонкой вооружений, на те вещи, которые необходимы для достойной жизни человека: продукты питания, одежду, дома, больницы, школы.
В заключение президент сказал Хьюзу: «Что мы скажем о советском правительстве? Я хотел бы встать и сказать: я не собираюсь их обвинять. Прошлое говорит само за себя. Меня интересует будущее. Оба правительства – и их, и наше – включают сейчас новых людей. Перед нами чистая грифельная доска. Давайте начнем говорить друг с другом. И то, что у нас есть сказать, давайте скажем так, чтобы каждому человеку на Земле это было понятным. Вот что предлагаем мы. Если вы, Советский Союз, можете предложить лучшее, мы хотим услышать это».
Выслушав президента, Хьюз счел необходимым обратить его внимание на то, что изложенный им замысел речи не очень согласуется с позициями, которых придерживался государственный секретарь Джон Фостер Даллес, с которым он, Хьюз, имел накануне беседу как раз на эту тему. Эйзенхауэр отреагировал очень резко: «Если г-н Даллес и его просвещенные советники действительно считают, что они не могут всерьез говорить о мире, тогда я оказался не в том приходе. Ибо если мы собираемся говорить о войне, то я знаю людей, с которыми надо советоваться об этом, – они находятся не в государственном департаменте. Итак, или мы бросим валять дурака и предпримем серьезное усилие ради мира, или забудем об этой затее с речью».
Но из рассказа того же Хьюза стало известно, как мучительно проходила дальнейшая работа над речью президента, поскольку его замысел действительно был воспринят, мягко говоря, без всякого энтузиазма как Даллесом, который поначалу вообще был против идеи выступления президента с подобной речью, так и многими его единомышленниками в окружении Эйзенхауэра.
Неудивительно поэтому, что в конечном варианте речь президента получилась совершенно не такой, какой она должна была быть, судя по воспоминаниям Хьюза. В частности, по настоянию Даллеса в нее был вставлен перечень «лакмусовых тестов», которые предлагалось пройти новым советским руководителям для доказательства своей доброй воли.
В целом, в прямом противоречии с первоначальным замыслом Эйзенхауэра, по меткому определению американского исследователя его президентства Б. Кука, речь 16 апреля явилась скорее «первым выстрелом в послесталинской фазе «холодной войны», а не приглашением нового советского руководства к серьезному разговору с целью покончить с ней. К тому же вслед за президентом, буквально через два дня после него, Даллес произнес свою собственную большую речь, выдержанную в резком, вызывающем тоне по отношению к СССР, что также не способствовало благоприятному восприятию в Москве даже того позитивного, что оставалось в речи президента.
Конечно, сейчас невозможно с определенностью сказать, как повернулось бы дело, если бы речь Эйзенхауэра 16 апреля получилась такой, какой она была задумана им самим, тем более с учетом того обстоятельства, что в тот момент новое советское руководство было поглощено своими, сугубо внутренними раздорами. Думается все же, что шансов на положительный результат в этом случае было бы значительно больше.
К сожалению, и следующая памятная речь Эйзенхауэра – «Атомы для мира», произнесенная на заседании Генеральной Ассамблеи ООН в декабре 1953 года, тоже оказалась не серьезной инициативой, а очередным пропагандистским ходом, рассчитанным, по признанию другого американского исследователя его президентства, Р. Гартгоффа, на то, чтобы, с одной стороны, выставить в невыгодном политическом свете Советский Союз, а с другой – снять с атомной энергии негативный ореол. «Предложение о согласованной взаимной конверсии Советским Союзом и Соединенными Штатами некоторой части их атомного оружия, – говорил Гартгофф, – не могло быть принято Москвой. Это был пропагандистский жест, ход в психологической войне».
Тот факт, что это предложение в случае его реализации было бы односторонне выгодно Соединенным Штатам, признал в своих мемуарах и сам президент. «Наши технические эксперты заверили меня, – писал он, – что если бы даже русские согласились сотрудничать в осуществлении такого плана, Соединенные Штаты могли бы позволить себе уменьшить свой запас расщепляющихся материалов на количество в два или три раза большее того количества, которое могли бы выделить русские, и все еще улучшить наши относительные стратегические позиции (выделено мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Не менее памятным мне событием была важная речь, с которой выступил Эйзенхауэр вскоре после смерти Сталина, а именно 16 апреля 1953 года. Мне пришлось участвовать в подготовке оценки этого выступления президента для представления ее советскому руководству. У меня и некоторых моих коллег было ощущение, что в речи Эйзенхауэра заложено искреннее желание переломить развитие мировых событий, остановить набиравшую все больший размах гонку вооружений. Однако надо прямо сказать, что убедительно донести это наше ощущение до понимания вышестоящего начальства мы не смогли, тем более что конструктивное начало в речи президента было утоплено в стереотипных обвинениях по адресу советского режима. Новые советские руководители фактически были поставлены перед необходимостью, прежде чем принять протянутую руку мира, признать одностороннюю вину Советского Союза за все происшедшее после Второй мировой войны, покаяться в своих грехах или, по крайней мере, списать эти грехи на Сталина. Рассчитывать на положительное восприятие новым советским руководством в тот момент такой постановки вопроса, конечно, было совершенно нереалистично.
Когда спустя годы мне удалось узнать подлинную историю подготовки апрельской речи Эйзенхауэра, я убедился в том, что его собственный замысел, который лишь угадывался в свое время, был действительно весьма конструктивным, но замысел этот оказался практически полностью извращен теми, кто приложил руку к подготовке речи.
Излагая свой первоначальный замысел речи одному из помощников, Эммету Хьюзу, президент говорил: «Послушай, я устал – и, думаю, все устали – от голых обвинений советского режима. Я считаю, будет неправильно – по существу, глупо, – если я встану перед миром, чтобы произнести еще одну из таких обвинительных речей. Вместо этого важно на деле одно: что мы имеем предложить миру? Что мы готовы сделать, чтобы улучшить шансы на сохранение мира?»
И президент изложил Хьюзу четкую конструктивную концепцию своей речи. Лейтмотивом речи, согласно замыслу президента, должна была стать тема опасностей, которыми чревата гонка вооружений. Он хотел подчеркнуть, что гонка вооружений в худшем случае приведет к атомной войне, а в лучшем – к лишению каждого народа плодов его собственного труда. Возможен другой путь – путь разоружения, который позволит обратить средства, поглощаемые гонкой вооружений, на те вещи, которые необходимы для достойной жизни человека: продукты питания, одежду, дома, больницы, школы.
В заключение президент сказал Хьюзу: «Что мы скажем о советском правительстве? Я хотел бы встать и сказать: я не собираюсь их обвинять. Прошлое говорит само за себя. Меня интересует будущее. Оба правительства – и их, и наше – включают сейчас новых людей. Перед нами чистая грифельная доска. Давайте начнем говорить друг с другом. И то, что у нас есть сказать, давайте скажем так, чтобы каждому человеку на Земле это было понятным. Вот что предлагаем мы. Если вы, Советский Союз, можете предложить лучшее, мы хотим услышать это».
Выслушав президента, Хьюз счел необходимым обратить его внимание на то, что изложенный им замысел речи не очень согласуется с позициями, которых придерживался государственный секретарь Джон Фостер Даллес, с которым он, Хьюз, имел накануне беседу как раз на эту тему. Эйзенхауэр отреагировал очень резко: «Если г-н Даллес и его просвещенные советники действительно считают, что они не могут всерьез говорить о мире, тогда я оказался не в том приходе. Ибо если мы собираемся говорить о войне, то я знаю людей, с которыми надо советоваться об этом, – они находятся не в государственном департаменте. Итак, или мы бросим валять дурака и предпримем серьезное усилие ради мира, или забудем об этой затее с речью».
Но из рассказа того же Хьюза стало известно, как мучительно проходила дальнейшая работа над речью президента, поскольку его замысел действительно был воспринят, мягко говоря, без всякого энтузиазма как Даллесом, который поначалу вообще был против идеи выступления президента с подобной речью, так и многими его единомышленниками в окружении Эйзенхауэра.
Неудивительно поэтому, что в конечном варианте речь президента получилась совершенно не такой, какой она должна была быть, судя по воспоминаниям Хьюза. В частности, по настоянию Даллеса в нее был вставлен перечень «лакмусовых тестов», которые предлагалось пройти новым советским руководителям для доказательства своей доброй воли.
В целом, в прямом противоречии с первоначальным замыслом Эйзенхауэра, по меткому определению американского исследователя его президентства Б. Кука, речь 16 апреля явилась скорее «первым выстрелом в послесталинской фазе «холодной войны», а не приглашением нового советского руководства к серьезному разговору с целью покончить с ней. К тому же вслед за президентом, буквально через два дня после него, Даллес произнес свою собственную большую речь, выдержанную в резком, вызывающем тоне по отношению к СССР, что также не способствовало благоприятному восприятию в Москве даже того позитивного, что оставалось в речи президента.
Конечно, сейчас невозможно с определенностью сказать, как повернулось бы дело, если бы речь Эйзенхауэра 16 апреля получилась такой, какой она была задумана им самим, тем более с учетом того обстоятельства, что в тот момент новое советское руководство было поглощено своими, сугубо внутренними раздорами. Думается все же, что шансов на положительный результат в этом случае было бы значительно больше.
К сожалению, и следующая памятная речь Эйзенхауэра – «Атомы для мира», произнесенная на заседании Генеральной Ассамблеи ООН в декабре 1953 года, тоже оказалась не серьезной инициативой, а очередным пропагандистским ходом, рассчитанным, по признанию другого американского исследователя его президентства, Р. Гартгоффа, на то, чтобы, с одной стороны, выставить в невыгодном политическом свете Советский Союз, а с другой – снять с атомной энергии негативный ореол. «Предложение о согласованной взаимной конверсии Советским Союзом и Соединенными Штатами некоторой части их атомного оружия, – говорил Гартгофф, – не могло быть принято Москвой. Это был пропагандистский жест, ход в психологической войне».
Тот факт, что это предложение в случае его реализации было бы односторонне выгодно Соединенным Штатам, признал в своих мемуарах и сам президент. «Наши технические эксперты заверили меня, – писал он, – что если бы даже русские согласились сотрудничать в осуществлении такого плана, Соединенные Штаты могли бы позволить себе уменьшить свой запас расщепляющихся материалов на количество в два или три раза большее того количества, которое могли бы выделить русские, и все еще улучшить наши относительные стратегические позиции (выделено мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115