Но ведь мы — деревенские бедняки, а ты — городская синьора: нам — клопы, а тебе — шелковые простыни.
Она признавала, что я права, но говорила это так, как будто смеялась надо мной; согласившись сначала, она сделала неожиданное заключение, что клопы тоже божьи твари, и уж если бог их сотворил, значит, они на что-нибудь годятся. Под конец она сказала, что положит нас на сеновал, где они держат сено для мула. Сено кололось в нем тоже были, наверное, насекомые, но это были чистые насекомые, которые ползали по нашему телу, щекотали нас, но не пили нашей крови.
Я прекрасно понимала, что долго так не могло продолжаться.
В этом доме все было отвратительно: и постель и еда. Кончетта была ужасная неряха, делала она все
наспех, небрежно, кухня была черна от грязи, которая годами налипала на кастрюли и тарелки, воды в кухне не было, и хозяйка никогда ничего не мыла, стряпала впопыхах, как попало. Кончетта каждый день готовила одно и то же блюдо, которое в Чочарии называют «минестрина»: нарезала тонкими ломтиками домашний хлеб, клала его в глиняную миску и заливала отваром из фасоли. Это блюдо едят холодным после того, как жидкость пропитает хлеб и он превратится в /тюрю. Я никогда не любила минестрину, а у Кончетты, отчасти из-за грязи — мы обязательно каждый раз находили в миске мух или тараканов,— отчасти ' потому, что даже этого простого блюда Кончетта не умела делать как следует, меня от него просто тошнило. Ели мы по-крестьян- ски все из одной миски, каждый облизывал свою ложку и опять погружал ее в тюрю. Поверите ли, когда я сделала ей замечание, что я каждый раз вытаскиваю из миски вместе с хлебом и фасолью кучу дохлых мух, эта хамка мне ответила:
— Ешь, ешь. Что за беда, если и съешь муху? Это такое же мясо, как телятина.
Наконец, видя, что Розетта совершенно не может есть эту гадость, я стала ходить с Кончеттой на проезжую дорогу, проходившую мимо их сада. Здесь теперь прямо на дороге был рынок, перебравшийся из города жизнь в котором стала опасной из-за фашистов, которые все отбирали, и воздушных тревог. На дороге встречались крестьянки, торгующие свежими яйцами, фруктами, мясом и даже рыбой. Они запрашивали бешеные цены, а когда я пробовала торговаться, отвечали:
— Ну и ешь свои деньги, а я буду есть яйца.
Они знали, что время теперь голодное и что деньги в голодное время теряют свою стоимость, поэтому и драли втридорога. Кое-что я все-таки покупала, но была вынуждена угощать семью Кончетты, и деньги у меня текли как вода, так что я серьезно призадумалась.
Мы хотели уйти отсюда, но куда? Англичане все еще не приходили, и я сказала Кончетте, что нам, пожалуй, стоит попытаться найти какой-нибудь возок или хотя бы пешком добраться до деревни, где жили мои родители, и там уж ждать конца войны. Она сейчас же с большим воодушевлением встретила мое сообщение:
— Конечно, так будет лучше. Только у себя дома человек может делать, что ему вздумается. Разве кто-нибудь может заменить родную мать? Ты правильно это придумала, здесь тебе все не по душе: у нас клопы, минестрина тебе не по вкусу; а в доме твоих родителей те же самые клопы и такая же минестрина покажутся тебе раем. Почему бы и нет? Завтра Розарио отвезет вас на повозке, это будет прекрасная прогулка.
Мы были очень довольны и доверчиво ждали следующего дня и Розарио, который должен был откуда-то вернуться. Розарио вернулся с целым коробом плохих новостей: немцы хватали мужчин, фашисты арестовывали всех, кто отваживался ездить по дорогам, англичане бросали бомбы, американцы спускались на парашютах, и везде царили голод, нехватки, суматоха; между англичанами и немцами скоро будет большая битва как раз в тех краях, где находится деревня моих родителей, и в немецкой комендатуре сказали, что все жители вывезены из деревни и помещены в концентрационный лагерь возле Фрозиноне. Еще Розарио сказал нам, что ездить по дорогам опасно из-за самолетов, которые спускаются очень низко и обстреливают людей из пулеметов, стараясь их убить; ходить по горным тропинкам тоже опасно, потому что в горах много дезертиров и разбойников, убивающих людей ни за что. Одним словом, нам обеим гораздо выгоднее ждать прихода англичан здесь, в Фонди, а ждать осталось совсем недолго, потому что союзная армия наступает и будет здесь не позже как через неделю. Многое из того, что он сказал, было ложью, но была в его словах и правда, которую он так искусно перемешал с ложью, что и ложь казалась правдой. Бомбежки и обстрелы из пулеметов были правдой, неправдой же было то, что около деревни моих родителей должна была произойти битва и что из деревни выселили всех жителей. Мы были очень напуганы и одиноки, других сведений, кроме привезенных Розарио, у нас не было, и нам и в голову не пришло, что он нарочно сочинил эти дурные вести, чтобы задержать нас у себя в доме и продолжать наживаться на нас. Времена, действительно, были тяжелые, а у меня была дочь, и я не могла взять на себя ответственность пуститься с нею в путь, рискуя встретиться с опасностями, о которых го
ворил нам Розарио, даже если была только одна возможность из ста столкнуться с ними. Поэтому я решила отложить поездку в родную деревню до более спокойных времен и ожидать прихода союзников в Фонди.
Из дома Кончетты нам, во всяком случае, надо было уйти и как можно скорее, хотя бы потому, что их дом, как я об этом уже говорила, стоял в очень уединенном месте среди апельсиновых садов, и мы были здесь совершенно беззащитны; сыновья же Кончетты внушали мне все меньше и меньше доверия. Я уже сказала, что они оба были молчаливы, но когда начинали говорить, то в их словах сказывался характер, который мне совсем не нравился. Один из них рассказал нам, например, просто так, в шутку:
— В одной албанской деревне нас обстреляли, ранив двух человек. Знаешь, что мы сделали в отместку? Так как мужчины все удрали, то мы захватили женщин, самых хорошеньких, конечно, и всех их отутюжили как следует... Одни из них сами пошли на это, даже были рады, потаскушки, наставить рога своим мужьям; других мы заставили, и некоторым из них пришлось лежать со столькими мужчинами, что они потом еле стояли на ногах и были похожи на мертвецов.
Меня такие рассказы приводили в ужас, а Кончетта смеялась и приговаривала:
— Вот это парни! Дело известное, что парням нравятся девушки; у наших парней кровь горячая.
На Розетту эти рассказы производили еще большее впечатление чем на меня: она бледнела, и ее всю трясло. Однажды я сказала сыновьям Кончетты:
— Перестаньте говорить об этом в присутствии моей дочери, при девушках о таких вещах не говорят.
Я бы предпочла услышать их протесты, даже ругательства, но они ничего не сказали, только посмотрели на Розетту блестящими, как горящие угли, глазами, внушавшими мне страх, а их мать то и дело повторяла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Она признавала, что я права, но говорила это так, как будто смеялась надо мной; согласившись сначала, она сделала неожиданное заключение, что клопы тоже божьи твари, и уж если бог их сотворил, значит, они на что-нибудь годятся. Под конец она сказала, что положит нас на сеновал, где они держат сено для мула. Сено кололось в нем тоже были, наверное, насекомые, но это были чистые насекомые, которые ползали по нашему телу, щекотали нас, но не пили нашей крови.
Я прекрасно понимала, что долго так не могло продолжаться.
В этом доме все было отвратительно: и постель и еда. Кончетта была ужасная неряха, делала она все
наспех, небрежно, кухня была черна от грязи, которая годами налипала на кастрюли и тарелки, воды в кухне не было, и хозяйка никогда ничего не мыла, стряпала впопыхах, как попало. Кончетта каждый день готовила одно и то же блюдо, которое в Чочарии называют «минестрина»: нарезала тонкими ломтиками домашний хлеб, клала его в глиняную миску и заливала отваром из фасоли. Это блюдо едят холодным после того, как жидкость пропитает хлеб и он превратится в /тюрю. Я никогда не любила минестрину, а у Кончетты, отчасти из-за грязи — мы обязательно каждый раз находили в миске мух или тараканов,— отчасти ' потому, что даже этого простого блюда Кончетта не умела делать как следует, меня от него просто тошнило. Ели мы по-крестьян- ски все из одной миски, каждый облизывал свою ложку и опять погружал ее в тюрю. Поверите ли, когда я сделала ей замечание, что я каждый раз вытаскиваю из миски вместе с хлебом и фасолью кучу дохлых мух, эта хамка мне ответила:
— Ешь, ешь. Что за беда, если и съешь муху? Это такое же мясо, как телятина.
Наконец, видя, что Розетта совершенно не может есть эту гадость, я стала ходить с Кончеттой на проезжую дорогу, проходившую мимо их сада. Здесь теперь прямо на дороге был рынок, перебравшийся из города жизнь в котором стала опасной из-за фашистов, которые все отбирали, и воздушных тревог. На дороге встречались крестьянки, торгующие свежими яйцами, фруктами, мясом и даже рыбой. Они запрашивали бешеные цены, а когда я пробовала торговаться, отвечали:
— Ну и ешь свои деньги, а я буду есть яйца.
Они знали, что время теперь голодное и что деньги в голодное время теряют свою стоимость, поэтому и драли втридорога. Кое-что я все-таки покупала, но была вынуждена угощать семью Кончетты, и деньги у меня текли как вода, так что я серьезно призадумалась.
Мы хотели уйти отсюда, но куда? Англичане все еще не приходили, и я сказала Кончетте, что нам, пожалуй, стоит попытаться найти какой-нибудь возок или хотя бы пешком добраться до деревни, где жили мои родители, и там уж ждать конца войны. Она сейчас же с большим воодушевлением встретила мое сообщение:
— Конечно, так будет лучше. Только у себя дома человек может делать, что ему вздумается. Разве кто-нибудь может заменить родную мать? Ты правильно это придумала, здесь тебе все не по душе: у нас клопы, минестрина тебе не по вкусу; а в доме твоих родителей те же самые клопы и такая же минестрина покажутся тебе раем. Почему бы и нет? Завтра Розарио отвезет вас на повозке, это будет прекрасная прогулка.
Мы были очень довольны и доверчиво ждали следующего дня и Розарио, который должен был откуда-то вернуться. Розарио вернулся с целым коробом плохих новостей: немцы хватали мужчин, фашисты арестовывали всех, кто отваживался ездить по дорогам, англичане бросали бомбы, американцы спускались на парашютах, и везде царили голод, нехватки, суматоха; между англичанами и немцами скоро будет большая битва как раз в тех краях, где находится деревня моих родителей, и в немецкой комендатуре сказали, что все жители вывезены из деревни и помещены в концентрационный лагерь возле Фрозиноне. Еще Розарио сказал нам, что ездить по дорогам опасно из-за самолетов, которые спускаются очень низко и обстреливают людей из пулеметов, стараясь их убить; ходить по горным тропинкам тоже опасно, потому что в горах много дезертиров и разбойников, убивающих людей ни за что. Одним словом, нам обеим гораздо выгоднее ждать прихода англичан здесь, в Фонди, а ждать осталось совсем недолго, потому что союзная армия наступает и будет здесь не позже как через неделю. Многое из того, что он сказал, было ложью, но была в его словах и правда, которую он так искусно перемешал с ложью, что и ложь казалась правдой. Бомбежки и обстрелы из пулеметов были правдой, неправдой же было то, что около деревни моих родителей должна была произойти битва и что из деревни выселили всех жителей. Мы были очень напуганы и одиноки, других сведений, кроме привезенных Розарио, у нас не было, и нам и в голову не пришло, что он нарочно сочинил эти дурные вести, чтобы задержать нас у себя в доме и продолжать наживаться на нас. Времена, действительно, были тяжелые, а у меня была дочь, и я не могла взять на себя ответственность пуститься с нею в путь, рискуя встретиться с опасностями, о которых го
ворил нам Розарио, даже если была только одна возможность из ста столкнуться с ними. Поэтому я решила отложить поездку в родную деревню до более спокойных времен и ожидать прихода союзников в Фонди.
Из дома Кончетты нам, во всяком случае, надо было уйти и как можно скорее, хотя бы потому, что их дом, как я об этом уже говорила, стоял в очень уединенном месте среди апельсиновых садов, и мы были здесь совершенно беззащитны; сыновья же Кончетты внушали мне все меньше и меньше доверия. Я уже сказала, что они оба были молчаливы, но когда начинали говорить, то в их словах сказывался характер, который мне совсем не нравился. Один из них рассказал нам, например, просто так, в шутку:
— В одной албанской деревне нас обстреляли, ранив двух человек. Знаешь, что мы сделали в отместку? Так как мужчины все удрали, то мы захватили женщин, самых хорошеньких, конечно, и всех их отутюжили как следует... Одни из них сами пошли на это, даже были рады, потаскушки, наставить рога своим мужьям; других мы заставили, и некоторым из них пришлось лежать со столькими мужчинами, что они потом еле стояли на ногах и были похожи на мертвецов.
Меня такие рассказы приводили в ужас, а Кончетта смеялась и приговаривала:
— Вот это парни! Дело известное, что парням нравятся девушки; у наших парней кровь горячая.
На Розетту эти рассказы производили еще большее впечатление чем на меня: она бледнела, и ее всю трясло. Однажды я сказала сыновьям Кончетты:
— Перестаньте говорить об этом в присутствии моей дочери, при девушках о таких вещах не говорят.
Я бы предпочла услышать их протесты, даже ругательства, но они ничего не сказали, только посмотрели на Розетту блестящими, как горящие угли, глазами, внушавшими мне страх, а их мать то и дело повторяла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99