Доставать продукты становилось все труднее и труднее; Микеле всеми способами старался помогать нам; делал он это или открыто — приносил нам часть своего завтрака и обеда, не обращая внимания на молчаливое осуждение своих домашних,— или же просто крал для нас продукты у своего отца. Однажды он пришел к нам, и я показала ему маленький хлебец, в котором к тому же было на три четверти кукурузной муки, и сказала, что у нас, кроме этого хлебца, ничего нет. Он ответил, что будет доставать нам хлеб, таская его понемножку у матери из ящика. Так он и делал. Каждый раз приносил нам несколько кусочков хлеба из белой муки, без примеси кукурузы или отрубей, никто уже в то время не пек такого хлеба в Сант Еуфемии. А ведь подумать, что Филиппо без конца жаловался и рассказывал всем, у кого было желание его слушать, что он и его семья голодают. Однажды Микеле вместо обычных трех или четырех ломтиков принес нам два целых хлебца: в то утро мать его как раз пекла хлеб, и Микеле решил, что никто ничего не заметит. Но они, конечно, заметили, и Филиппо орал как сумасшедший, что у него крадут запасы, хотя и не сказал, что украли хлеб: ведь он давно всем жаловался, что у него больше нет муки. Филиппо произвел расследование, как настоящий полицейский: он измерил высоту и ширину окошка, обследовал траву под окном в поисках следов, тщательно осмотрел рамы, нет ли на них царапин; на основании такого расследования Филиппо пришел к заключению, что в окошко, маленькое и находящееся высоко от земли, мог пролезть только ребенок, но сделать это он мог лишь
с помощью взрослого. Значит, решил Филиппо, это сделал Мариолино, сын одного из беженцев, а помогал ему, конечно, отец. Дело на том бы и закончилось, если бы Филиппо не сообщил об этих своих догадках жене и дочери. Стоило им услышать об этом, и предположения Филиппо превратились в достоверные факты. Сначала женщины перестали здороваться с беженцем и его женой, проходили мимо с гордым и обиженным видом; потом стали делать намеки:
— Ну как, хорош хлеб был сегодня? Или:
— Следите за Мариолино... он может разбиться, лазая по окнам.
И наконец однажды заявили прямо и без обиняков:
— Хотите знать, кто вы? Вся ваша семья воровская шайка.
Конечно, получился страшный скандал, кричали они так, что было слышно в окрестностях. Жена беженца, маленькая, болезненная женщина, всегда растрепанная и оборванная, повторяла визгливо:
— Иди, иди!
Не знаю, что она хотела этим сказать. А жена Филиппо кричала ей прямо в лицо, что все они воры. Они стояли друг против друга, как две разъяренные наседки, одна все твердила: «Иди, иди!» — а другая кричала, что все они воры. Беженцы окружили их, а те, знай, кричали, но не притрагивались друг к другу. Мы с Розеттой сидели в это время в своей комнатушке и как раз ели хлеб Филиппо. Нас, конечно, мучили угрызения совести, но мы все-таки при каждом выкрике женщин клали в рот по кусочку; и надо сознаться, что ворованный хлеб казался мне вкуснее своего именно потому, что он был ворованный и что нам приходилось есть его потихоньку. С этого дня Микеле старался брать хлеб так, чтобы не было заметно, отрезая по кусочку в разное время, и вправду никто больше ничего не заметил, и никаких скандалов после этого не было.
Но вот, наконец, апрель с его цветочками и вечным сосанием под ложечкой прошел; наступил май, началась жара, и к мукам голода и отчаяния прибавились теперь осы и мухи. В нашей хижине мух было так много, что мы целыми днями только и делали, что гоняли их; а ночью, когда мы ложились спать, мухи усаживались на веревки, на которые мы вешали одежду, и веревки становились черными. Осы гнездились под нашей крышей и летали целым роем, прогнать их было невозможно, потому что они отчаянно жалили. Не знаю, то ли от слабости, только мы стали страшно потеть, а когда началась жара, мы вдруг заметили, что превратились в двух оборванок, может быть, потому, что не могли как следует мыться и менять одежду. Мы и вправду стали похожи на двух нищенок без пола и возраста, как те, кто просит милостыню у ворот монастырей. Одежда, которой у нас было очень немного, превратилась в вонючие тряпки; чочи (туфель у нас давно уже не было) пришли в плачевное состояние, особенно с тех пор, как Париде положил на них заплатки из автомобильных покрышек, а наша каморка с роями мух и ос перестала быть для нас убежищем, как это было зимой, а превратилась в нечто похожее на тюрьму. Розетта, несмотря на всю свою кротость и терпение, страдала от такого положения вещей больше, чем я, потому что я родилась в деревне, а она родилась и всегда жила в городе. Однажды она мне сказала:
— Ты, мама, всегда говоришь о еде... а я согласилась бы голодать еще целый год, лишь бы у меня было чистое платье и я могла бы жить в чистой комнате.
Дело в том, что уже два месяца не было дождей и нам не хватало воды; Розетта уже не могла выливать себе на голову каждое утро ведро воды, как она это делала зимой, хотя тогда в этом было, пожалуй, меньше надобности, чем теперь.
В мае я узнала об одной вещи, по которой можно легко судить, до какого отчаяния дошли беженцы. Они созвали, кажется в доме у Филиппо, собрание, на котором присутствовали одни мужчины; на этом собрании было решено, что если англичане не придут в течение мая, то беженцы, все имевшие оружие — у некоторых был револьвер или охотничье ружье, у других ножи,— принудят крестьян, хотят они того или нет, объединить все запасы вместе с беженцами. Микеле — он тоже присутствовал на этом собрании — протестовал против такого решения, заявив, что станет на сторону крестьян. Тогда один из беженцев сказал ему:
— Хорошо, в таком случае мы тебя будем считать тоже крестьянином и поступим с тобой так же, как с ними.
Может, это собрание и не имело никакого значения, потому что беженцы в общем были неплохими людьми, и я не думаю, чтобы они прибегли к оружию; но такое решение показывает, до какого отчаяния они дошли. Я случайно узнала, что некоторые из них собирались покинуть Сант Еуфемию — благо погода стояла хорошая и тропинки просохли,— направляясь кто через линию фронта на юг, кто на север, где, по слухам, было не так голодно. Другие поговаривали о том, что надо идти пешком в Рим, потому что, говорили они, в деревне ты можешь околеть с голоду, а в городе тебе все-таки должны будут помочь, хотя бы из страха, что люди поднимут революцию. Одним словом, под горячим майским солнцем все пришло в движение, каждый опять начал думать только о своей шкуре; некоторые даже готовы были рискнуть жизнью, лишь бы выйти из этого положения неподвижности и бесконечного ожидания.
И вдруг в один из самых обычных дней мы узнали великую новость: англичане прорвали немецкие линии обороны и начали наступать, теперь уже на самом деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99