Из всех людей, с которыми мы встретились в этих горах, они были самыми несимпатичными, не потому, что они были такими уж плохими людьми, может быть, в мирные времена, встретив их в обычной обстановке, я не нашла бы в них ничего несимпатичного, во война вскрыла в них, как и ЕО многих других, такие черты характера, которые в мирное время остались бы незаметными. Тут мне хочется отметить, что война для всех большое испытание: чтобы узнать людей, надо видеть их во время войны, а не в мирные времена — не тогда, когда есть законы, уважение к другим людям и благочестие, а тогда, когда ничего этого нет и каждый человек проявляет свои наклонности, ничто не сдерживает его и он ни к чем(у не питает уважения.
Эти двое в момент заключения перемирия находились со своим полком в Риме, дезертировали и спрятались сначала в городе, а потом удрали из Рима и теперь пробирались к себе домой. Около месяца они скрывались у крестьянина на склоне Горы Фей. На меня сразу произвело плохое впечатление то, как они говорили об этом крестьянине, который дал им кров и пристанище: они отзывались о нем презрительно, называя его мужиком и невежей, не умеющим ни читать, ни писать, а дом его, по их словам, был настоящим хлевом. Один из них даже оказал, смеясь:
— Ну что ж поделаешь, на безрыбье и рак рыба.
Дальше они рассказали, что им пришлось уйти с Горы Фей, потому что крестьянин намекнул им, что не мог держать их больше у себя, потому что ему нечем было их кормить; тут брюнет заметил, что это неправда, если бы у них были деньги, то продукты, конечно, нашлись бы, потому что все крестьяне — жадный, корыстный народ. В общем, они шли на Юг и надеялись перейти линию фронта.
Наступило время завтракать, и Микеле неохотно предложил им разделить с нами наш обычный завтрак, то есть хлеб с сыром. Брюнет сказал нам, что хлеб они возьмут с удовольствием, а сыр у них есть — целая головка, которую они украли у жадного крестьянина, покидая его дом. Говоря это, он вытащил из дорожного мешка головку сыра и показал нам ее. Меня охватило неприятное чувство, не столько потому, что он украл — в эти времена все крали и воровство перестало быть преступлением,— а потому, что он говорил об этом таким тоном; мне казалось, что такая откровенность неприлична Б человеке, который Имеет чин старшего лейтенанта и по манерам которого видно, что он был синьором. Кроме того, подумала я, это был очень некрасивый поступок: в благодарность за гостеприимство унести у крестьянина то немногое, чем он располагал. Но я ничего не сказала. Мы уселись на траве и принялись за еду; закусывая, мы все время разговаривали, вернее, слушали рассказы брюнета, который говорил безостановочно и все время о себе; по его словам можно было понять, что он крупный землевладелец у себя на родине и отличился как офицер на войне. Блондин слушал его, щуря глаза от солнца, и время от времени возражал ему, делая это довольно ехидно, но тот, не смущаясь, продолжал хвастаться. Брюнет, например, говорил:
— У меня дома есть усадьба...
А блондин:
— Скажи лучше, что у тебя есть два или три клочка земли величиной с носовой платок.
— Нет, это поместье, которое можно объехать только верхом на лошади.
— Даже пешком достаточно сделать всего несколько шагов, чтобы обойти все твое поместье.
Или еще:
— Я взял с собой патруль и пошел в лес. Ну а в лесу сидела в засаде по крайней мере сотня неприятельских солдат.
— Брось уж, я ведь тоже был там и видел, что их было не больше пяти или шести.
— Я тебе говорю, что их было не меньше сотни... Когда они вылезли из кустов, у меня не было времени считать их, в такой момент не считают врагов, а заняты совсем другим, но их, конечно, была целая сотня, если не больше.
— Сбавь немножко, говорю тебе, их было не больше пяти или шести человек.
И так далее. Брюнет врал без зазрения совести, нахально и уверенно, блондин возражал ему неохотно и вяло. Наконец, брюнет рассказал нам, что он делал в день перемирия, когда итальянская армия разбрелась кто куда.
— Я был прикомандирован к интендантству у нас в деревне; военный магазин ломился от всякой всячины. Как только я узнал, что война кончена, я, не теряя ни минуты, погрузил на грузовую машину все, что смог: консервы, сыр, муку, другие продукты,— и отвез все это прямо к себе домой, в дом моей матери.
Он смеялся, очень довольный своей находчивостью, сверкая своими белыми и ровными зубами; тогда Микеле, до сих пор молчавший, сказал ему сухо:
— Короче говоря, вы украли.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что за минуту до этого вы были офицером итальянской армии, а минутой позже стали вором.
— Дорогой синьор, я не знаю, кто вы, ни как вас зовут, но я мог бы...
— Что?
— Кто сказал, что я украл?.. Я сделал только то, что делали все, если бы я не взял эти запасы, их взял бы кто-нибудь другой.
— Может быть, но украли их вы.
— Заткните глотку, иначе я могу...
— Посмотрим, что вы можете.
Блондин сказал, посмеиваясь, брюнету:
— Мне очень жаль, Кармело, но ты сам должен признать, что этот синьор положил тебя на обе лопатки.
Брюнет пожал плечами и сказал Микеле:
— Мне вас просто жалко, с таким человеком, как вы, я даже не хочу терять время на споры.
— Ну что ж,— поучающим тоном начал Микеле,— я сам скажу, почему вы вели себя, как вор... почему вы не только украли, но и хвастаетесь этим... Вам кажется, что вы поступили очень умно... если бы вы стыдились того, что сделали, то можно было бы подумать, что вас толкнула на это нужда... или что вы были увлечены безумием толпы... но вы хвастаетесь, показывая этим, что вы не отдаете себе отчета в том, что вы сделали, и что вы готовы сделать это опять.
Брюнет, выведенный из себя тоном Микеле, вскочил на ноги, схватил толстый сук и, размахивая им, крикнул:
— Или вы замолчите, или...
Микеле не успел ответить: блондин усмирил своего друга, сказав с ехидной улыбочкой:
— А ведь он тебя опять задел, а?
Ярость Кармело обратилась на Луиджи:
— Ты молчи, ты сам брал продукты со мной, что? Разве мы не были вместе?
— Я не соглашался, но мне пришлось послушаться... ты был моим начальником. Ну что, опять ты задет?
Завтрак мы закончили в молчанье, брюнет был страшно сердит, блондин посмеивался.
После завтрака мы еще некоторое время молчали. Но Кармело не мог успокоиться, что его назвали вором, и опять вызывающе обратился к Микеле:
— Можно узнать, кто вы такой, что так легко высказываете суждения и называете вором человека, гораздо более высоко стоящего, чем вы? Я могу назвать себя: я — Кармело Али, офицер, землевладелец, имею диплом юриста, имею медаль за храбрость, я — кавалер короны Италии. А вы кто?
Блондин, усмехнувшись, заметил:
— Забываешь сказать, что ты еще секретарь фашистской организации у нас в деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Эти двое в момент заключения перемирия находились со своим полком в Риме, дезертировали и спрятались сначала в городе, а потом удрали из Рима и теперь пробирались к себе домой. Около месяца они скрывались у крестьянина на склоне Горы Фей. На меня сразу произвело плохое впечатление то, как они говорили об этом крестьянине, который дал им кров и пристанище: они отзывались о нем презрительно, называя его мужиком и невежей, не умеющим ни читать, ни писать, а дом его, по их словам, был настоящим хлевом. Один из них даже оказал, смеясь:
— Ну что ж поделаешь, на безрыбье и рак рыба.
Дальше они рассказали, что им пришлось уйти с Горы Фей, потому что крестьянин намекнул им, что не мог держать их больше у себя, потому что ему нечем было их кормить; тут брюнет заметил, что это неправда, если бы у них были деньги, то продукты, конечно, нашлись бы, потому что все крестьяне — жадный, корыстный народ. В общем, они шли на Юг и надеялись перейти линию фронта.
Наступило время завтракать, и Микеле неохотно предложил им разделить с нами наш обычный завтрак, то есть хлеб с сыром. Брюнет сказал нам, что хлеб они возьмут с удовольствием, а сыр у них есть — целая головка, которую они украли у жадного крестьянина, покидая его дом. Говоря это, он вытащил из дорожного мешка головку сыра и показал нам ее. Меня охватило неприятное чувство, не столько потому, что он украл — в эти времена все крали и воровство перестало быть преступлением,— а потому, что он говорил об этом таким тоном; мне казалось, что такая откровенность неприлична Б человеке, который Имеет чин старшего лейтенанта и по манерам которого видно, что он был синьором. Кроме того, подумала я, это был очень некрасивый поступок: в благодарность за гостеприимство унести у крестьянина то немногое, чем он располагал. Но я ничего не сказала. Мы уселись на траве и принялись за еду; закусывая, мы все время разговаривали, вернее, слушали рассказы брюнета, который говорил безостановочно и все время о себе; по его словам можно было понять, что он крупный землевладелец у себя на родине и отличился как офицер на войне. Блондин слушал его, щуря глаза от солнца, и время от времени возражал ему, делая это довольно ехидно, но тот, не смущаясь, продолжал хвастаться. Брюнет, например, говорил:
— У меня дома есть усадьба...
А блондин:
— Скажи лучше, что у тебя есть два или три клочка земли величиной с носовой платок.
— Нет, это поместье, которое можно объехать только верхом на лошади.
— Даже пешком достаточно сделать всего несколько шагов, чтобы обойти все твое поместье.
Или еще:
— Я взял с собой патруль и пошел в лес. Ну а в лесу сидела в засаде по крайней мере сотня неприятельских солдат.
— Брось уж, я ведь тоже был там и видел, что их было не больше пяти или шести.
— Я тебе говорю, что их было не меньше сотни... Когда они вылезли из кустов, у меня не было времени считать их, в такой момент не считают врагов, а заняты совсем другим, но их, конечно, была целая сотня, если не больше.
— Сбавь немножко, говорю тебе, их было не больше пяти или шести человек.
И так далее. Брюнет врал без зазрения совести, нахально и уверенно, блондин возражал ему неохотно и вяло. Наконец, брюнет рассказал нам, что он делал в день перемирия, когда итальянская армия разбрелась кто куда.
— Я был прикомандирован к интендантству у нас в деревне; военный магазин ломился от всякой всячины. Как только я узнал, что война кончена, я, не теряя ни минуты, погрузил на грузовую машину все, что смог: консервы, сыр, муку, другие продукты,— и отвез все это прямо к себе домой, в дом моей матери.
Он смеялся, очень довольный своей находчивостью, сверкая своими белыми и ровными зубами; тогда Микеле, до сих пор молчавший, сказал ему сухо:
— Короче говоря, вы украли.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что за минуту до этого вы были офицером итальянской армии, а минутой позже стали вором.
— Дорогой синьор, я не знаю, кто вы, ни как вас зовут, но я мог бы...
— Что?
— Кто сказал, что я украл?.. Я сделал только то, что делали все, если бы я не взял эти запасы, их взял бы кто-нибудь другой.
— Может быть, но украли их вы.
— Заткните глотку, иначе я могу...
— Посмотрим, что вы можете.
Блондин сказал, посмеиваясь, брюнету:
— Мне очень жаль, Кармело, но ты сам должен признать, что этот синьор положил тебя на обе лопатки.
Брюнет пожал плечами и сказал Микеле:
— Мне вас просто жалко, с таким человеком, как вы, я даже не хочу терять время на споры.
— Ну что ж,— поучающим тоном начал Микеле,— я сам скажу, почему вы вели себя, как вор... почему вы не только украли, но и хвастаетесь этим... Вам кажется, что вы поступили очень умно... если бы вы стыдились того, что сделали, то можно было бы подумать, что вас толкнула на это нужда... или что вы были увлечены безумием толпы... но вы хвастаетесь, показывая этим, что вы не отдаете себе отчета в том, что вы сделали, и что вы готовы сделать это опять.
Брюнет, выведенный из себя тоном Микеле, вскочил на ноги, схватил толстый сук и, размахивая им, крикнул:
— Или вы замолчите, или...
Микеле не успел ответить: блондин усмирил своего друга, сказав с ехидной улыбочкой:
— А ведь он тебя опять задел, а?
Ярость Кармело обратилась на Луиджи:
— Ты молчи, ты сам брал продукты со мной, что? Разве мы не были вместе?
— Я не соглашался, но мне пришлось послушаться... ты был моим начальником. Ну что, опять ты задет?
Завтрак мы закончили в молчанье, брюнет был страшно сердит, блондин посмеивался.
После завтрака мы еще некоторое время молчали. Но Кармело не мог успокоиться, что его назвали вором, и опять вызывающе обратился к Микеле:
— Можно узнать, кто вы такой, что так легко высказываете суждения и называете вором человека, гораздо более высоко стоящего, чем вы? Я могу назвать себя: я — Кармело Али, офицер, землевладелец, имею диплом юриста, имею медаль за храбрость, я — кавалер короны Италии. А вы кто?
Блондин, усмехнувшись, заметил:
— Забываешь сказать, что ты еще секретарь фашистской организации у нас в деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99