юбки, фуфайки, которые я связала в Сант Еуфемии из сальной деревенской шерсти, несколько пар чулок, носовые платки. Положила я в чемодан и остатки наших запасов: овечий сыр, купленный у евангелиста, кило с небольшим «глазастой» фасоли и маленькую буханку темного хлеба, которую я испекла из остатков кукурузной муки и отрубей. Я поколебалась, брать ли с собой тарелки и стаканы, которые купила у крестьян, но потом решила оставить их на подоконнике. Вот и все. Заперев чемоданы, мы на минутку уселись с Розеттой на кровать и осмотрелись вокруг: наша комнатка уже приняла печальный вид нежилого помещения, из которого люди уходят навсегда. Все мое нетерпение и радость сразу исчезли, на сердце стало как-то тревожно. Я думала о том, что в этих грязных четырех стенах, на этом земляном полу я провела самые горькие и ужасные дни своей жизни, мне и хотелось уйти отсюда и было жаль оставлять Сант Еуфемию. Я прожила в этой комнатке девять месяцев день за днем, час за часом, минуту за минутой, переходя от надежды к отчаянию, от боязни к решимости, от воли жизни к желанию смерти. Но больше всего я ждала одного: освобождения,— потому что свобода не только прекрасна, но л справедлива, если
все люди становятся в равной мере свободными. И я вдруг поняла, что жизнь людей, которые ждут и надеются на освобождение, полна более глубокого смысла, чем жизнь тех, кто ничего не ждет и ни на что не надеется. Переходя от своего личного и маленького к общему и большому, я стала думать, что то же самое можно сказать о людях, ожидающих более важных событий, как, например, второго пришествия Христа на землю или установления справедливости для бедняков. Уходя навсегда из этой комнатки, я на самом деле почувствовала, будто покидаю ну если не храм, то, во всяком случае, святое место, потому что здесь я много страдала и очень долго ждала и надеялась на что-то хорошее не только для себя, но для других.
Мы положили чемоданы на голову и уже направлялись к шалашу, чтобы попрощаться с крестьянами, но вдруг увидели, что среди людей на мачере началась паника. На этот раз люди разбегались не от пушечных залпов, доносившихся теперь издалека, как громовые раскаты удалявшейся грозы, а от размеренного яростного треска из зарослей под самой вершиной горы. Один из беженцев остановился и закричал нам:
— Пулеметы! Немцы обстреливают американцев из пулеметов!
Беженец тут же побежал дальше. Все бросились кто куда и попрятались по пещерам и всяким дырам, только мы с Розеттой стояли посреди мачеры, а стук пулемета становился все свирепее. Я было тоже решила бежать в какое-нибудь укрытие, но при мысли, что нам придется возвращаться к полной страхов жизни, которую мы вели здесь девять месяцев, и возвращаться именно теперь, когда мы собирались навсегда расстаться с этой жизнью, мне стало противно. Я зло крикнула Розетте:
— Пулеметы? А я тебе вот что скажу: наплевать мне на пулеметы, я все равно пойду вниз.
Розетта не стала возражать: скука и усталость сделали и ее храброй. Мы решили не прощаться с крестьянами, которые попрятались неизвестно где, и, не обращая внимания на стук пулемета, не спеша пошли по тропинке в долину. Мы спускались, переходя с одной мачеры на другую, и скоро убедились, что правильно сделали, уйдя из Сант Еуфемии: треск пулемета уже не был слышен, кругом все казалось спокойным и обычным, Был прекрасный майский день, солнце сильно пекло, живые изгороди по краям тропинки пахли дикими розами и пылью, над цветами жужжали пчелы, как будто войны никогда и не было.
Но война была, и очень скоро мы увидели ее следы. Прежде всего нам повстречались два солдата, я решила, что они американцы — по их разговору, конечно, а не по мундирам, которые были мне неизвестны. Оба они были молодые, смуглые и маленького роста: они выскочили из кустов прямо на нас. Один из них сказал: «Хелло» — или что-то вроде этого; другой сказал несколько слов по-английски, которых я не поняла. Они пересекли тропинку и продолжали подыматься прямо через заросли, пригнувшись, с ружьем в руке, посматривая из-под каски вверх на вершину горы, откуда опять доносился треск пулемета. Это были первые американцы, с которыми мы встретились, да и то случайно; но теперь, думая о войне, я прихожу к выводу, что во время войны все происходит случайно, без всякой на то причины: человек идет налево — и его убивают, а если бы пошел направо, то с ним ничего не случилось бы. Я сказала Розетте:
— Ты видела этих солдат?
А она мне:
— Я думала, что они все высокие и белокурые, а эти двое маленькие и смуглые.
Я не знала, что ей на это ответить, но позже убедилась, что в американской армии были люди всяких рас и всякого цвета кожи: негры и белокожие, блондины и брюнеты, высокие и низкие. Эти два солдата, как я узнала позже, были американцы итальянского происхождения, таких итало-американцев было очень много, по крайней мере в частях, занявших ту местность, где мы находились.
Продолжая идти вниз, мы наткнулись на пункт первой помощи Красного Креста, расположенный под большим деревом недалеко от тропинки. Прямо под деревом стояла раскладная койка и походная аптечка, около
них было несколько солдат, и как раз в тот момент, когда мы подходили, еще два солдата принесли на носилках раненого. Мы остановились и стали смотреть, с какими трудностями эти два солдата протаскивают носилки к пункту Красного Креста. Раненый лежал с закрытыми глазами и казался мертвым. Но он был жив, потому что те двое разговаривали с ним, наверно, успокаивали его, чтобы он потерпел, что скоро они будут на месте, а он слегка кивал им головой, как будто хотел сказать, что все понял, чтобы они не беспокоились о нем: он потерпит. Как-то страшно было видеть все это на горном склоне, под ярким майским солнцем, среди цветущих кустов, доходивших до пояса людям, несшим носилки. Сначала мне почудилось, что лежавший на носилках раненый умер, а теперь у меня все перепуталось: будто солдаты не были солдатами, что пункт Красного Креста не был пунктом Красного Креста, в общем что все это было не всамделишным, а каким-то странным, как во сне. Я сказала Розетте:
— Этого человека ранил пулемет... а ведь могло ранить нас.
Я сказала это только для того, чтобы убедить самое себя, что пулемет существует на самом деле и что опасность тоже существовала. Но и это меня не убедило.
Ну, хватит об этом. Переходя с мачеры на мачеру, мы пришли вниз, к развилине у реки, к домику, в котором когда-то жил покойный Томмазино. Последний раз, когда мы здесь были, все казалось пустынным, как все места, где были немцы, потому что немцы везде создавали Еокруг себя пустыню; не знаю, как это им удавалось, только люди, едва завидев их, прятались и исчезали. Теперь здесь было много народу — крестьян и беженцев, спускавшихся, как и мы, с гор, кто пешком, кто на ослах и мулах, нагруженных вещами,— все возвращались по своим домам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
все люди становятся в равной мере свободными. И я вдруг поняла, что жизнь людей, которые ждут и надеются на освобождение, полна более глубокого смысла, чем жизнь тех, кто ничего не ждет и ни на что не надеется. Переходя от своего личного и маленького к общему и большому, я стала думать, что то же самое можно сказать о людях, ожидающих более важных событий, как, например, второго пришествия Христа на землю или установления справедливости для бедняков. Уходя навсегда из этой комнатки, я на самом деле почувствовала, будто покидаю ну если не храм, то, во всяком случае, святое место, потому что здесь я много страдала и очень долго ждала и надеялась на что-то хорошее не только для себя, но для других.
Мы положили чемоданы на голову и уже направлялись к шалашу, чтобы попрощаться с крестьянами, но вдруг увидели, что среди людей на мачере началась паника. На этот раз люди разбегались не от пушечных залпов, доносившихся теперь издалека, как громовые раскаты удалявшейся грозы, а от размеренного яростного треска из зарослей под самой вершиной горы. Один из беженцев остановился и закричал нам:
— Пулеметы! Немцы обстреливают американцев из пулеметов!
Беженец тут же побежал дальше. Все бросились кто куда и попрятались по пещерам и всяким дырам, только мы с Розеттой стояли посреди мачеры, а стук пулемета становился все свирепее. Я было тоже решила бежать в какое-нибудь укрытие, но при мысли, что нам придется возвращаться к полной страхов жизни, которую мы вели здесь девять месяцев, и возвращаться именно теперь, когда мы собирались навсегда расстаться с этой жизнью, мне стало противно. Я зло крикнула Розетте:
— Пулеметы? А я тебе вот что скажу: наплевать мне на пулеметы, я все равно пойду вниз.
Розетта не стала возражать: скука и усталость сделали и ее храброй. Мы решили не прощаться с крестьянами, которые попрятались неизвестно где, и, не обращая внимания на стук пулемета, не спеша пошли по тропинке в долину. Мы спускались, переходя с одной мачеры на другую, и скоро убедились, что правильно сделали, уйдя из Сант Еуфемии: треск пулемета уже не был слышен, кругом все казалось спокойным и обычным, Был прекрасный майский день, солнце сильно пекло, живые изгороди по краям тропинки пахли дикими розами и пылью, над цветами жужжали пчелы, как будто войны никогда и не было.
Но война была, и очень скоро мы увидели ее следы. Прежде всего нам повстречались два солдата, я решила, что они американцы — по их разговору, конечно, а не по мундирам, которые были мне неизвестны. Оба они были молодые, смуглые и маленького роста: они выскочили из кустов прямо на нас. Один из них сказал: «Хелло» — или что-то вроде этого; другой сказал несколько слов по-английски, которых я не поняла. Они пересекли тропинку и продолжали подыматься прямо через заросли, пригнувшись, с ружьем в руке, посматривая из-под каски вверх на вершину горы, откуда опять доносился треск пулемета. Это были первые американцы, с которыми мы встретились, да и то случайно; но теперь, думая о войне, я прихожу к выводу, что во время войны все происходит случайно, без всякой на то причины: человек идет налево — и его убивают, а если бы пошел направо, то с ним ничего не случилось бы. Я сказала Розетте:
— Ты видела этих солдат?
А она мне:
— Я думала, что они все высокие и белокурые, а эти двое маленькие и смуглые.
Я не знала, что ей на это ответить, но позже убедилась, что в американской армии были люди всяких рас и всякого цвета кожи: негры и белокожие, блондины и брюнеты, высокие и низкие. Эти два солдата, как я узнала позже, были американцы итальянского происхождения, таких итало-американцев было очень много, по крайней мере в частях, занявших ту местность, где мы находились.
Продолжая идти вниз, мы наткнулись на пункт первой помощи Красного Креста, расположенный под большим деревом недалеко от тропинки. Прямо под деревом стояла раскладная койка и походная аптечка, около
них было несколько солдат, и как раз в тот момент, когда мы подходили, еще два солдата принесли на носилках раненого. Мы остановились и стали смотреть, с какими трудностями эти два солдата протаскивают носилки к пункту Красного Креста. Раненый лежал с закрытыми глазами и казался мертвым. Но он был жив, потому что те двое разговаривали с ним, наверно, успокаивали его, чтобы он потерпел, что скоро они будут на месте, а он слегка кивал им головой, как будто хотел сказать, что все понял, чтобы они не беспокоились о нем: он потерпит. Как-то страшно было видеть все это на горном склоне, под ярким майским солнцем, среди цветущих кустов, доходивших до пояса людям, несшим носилки. Сначала мне почудилось, что лежавший на носилках раненый умер, а теперь у меня все перепуталось: будто солдаты не были солдатами, что пункт Красного Креста не был пунктом Красного Креста, в общем что все это было не всамделишным, а каким-то странным, как во сне. Я сказала Розетте:
— Этого человека ранил пулемет... а ведь могло ранить нас.
Я сказала это только для того, чтобы убедить самое себя, что пулемет существует на самом деле и что опасность тоже существовала. Но и это меня не убедило.
Ну, хватит об этом. Переходя с мачеры на мачеру, мы пришли вниз, к развилине у реки, к домику, в котором когда-то жил покойный Томмазино. Последний раз, когда мы здесь были, все казалось пустынным, как все места, где были немцы, потому что немцы везде создавали Еокруг себя пустыню; не знаю, как это им удавалось, только люди, едва завидев их, прятались и исчезали. Теперь здесь было много народу — крестьян и беженцев, спускавшихся, как и мы, с гор, кто пешком, кто на ослах и мулах, нагруженных вещами,— все возвращались по своим домам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99