Вслед за этими объяснениями последовали бесконечные вопросы и ответы. И беженцы и крестьяне хотели услышать, как идет война и скоро ли она кончится. Но эти люди знали не
больше нас: несколько месяцев они провели в горах среди неграмотных крестьян, едва ли слышавших, что вообще где-то идет война. Когда беженцы убедились, что эти двое ничего не знают, но нуждаются в помощи, все понемногу рассеялись, повторяя друг другу, что эти люди — англичане и поэтому опасно иметь с ними дело, кто-нибудь может донести и, если до немцев дойдет, что здесь были англичане, может случиться что-нибудь нехорошее. В конце концов англичане остались одни посреди мачеры в ярком солнечном свете, одетые в лохмотья, небритые, с растерянными лицами.
Надо сознаться, что и я немного побаивалась общаться с ними — не столько из-за себя, сколько из-за Розетты, но именно Розетта заставила меня устыдиться этого, сказав:
— У бедняжек такой растерянный вид, мама... сегодня ведь рождество, а им нечего есть; им, вероятно, хотелось бы провести этот день с семьями, но они не могут сделать этого... Пригласим их пообедать с нами?
Мне стало стыдно, и я подумала, что Розетта праша: как я могу презирать беженцев, если веду себя так же, как они. Поэтому мы объяснили англичанам, что приглашаем их на рождественский обед, и они с большим удовольствием приняли наше приглашение.
Мне очень хотелось отпраздновать рождество как следует, главным образом из-за Розетты — ведь до того она праздновала этот день лучше, чем дочь синьоров,— и я мобилизовала для праздничного обеда все свои ресурсы. Я купила у Париде курицу и зажарила ее в печке вместе с картошкой. Затем приготовила домашнее тесто, хотя у меня оставалось уже совсем мало муки, и сделала из него пельмени. У меня было еще несколько сосисок, и я нарезала их тоненькими ломтиками, украсив крутыми яйцами. Приготовила я и сладкое: за неимением ничего лучшего, я измельчила в порошок несколько сладких рожков, смешала полученный порошок с мукой, изюмом, кедровыми орешками и сахаром и испекла в печке лепешку, оказавшуюся хотя и твердой, но вкусной. Вино я тоже купила у Париде, и еще была у меня бутылка марсалы, которую мне продал один из беженцев. Фруктов у нас было много: в Фонди деревья ломились от апельсинов, и они стоили поэтому очень
дешево, за несколько дней до рождества я купила пятьдесят килограммов, и мы целыми днями ели апельсины. Я подумала, что надо пригласить и Микеле, и сказала ему об этом, когда он направлялся к дому своего отца. Он сразу согласился, и мне показалось, что он сделал это главным образом из антипатии к своей семье. Но Микеле сказал мне:
— Дорогая Чезира, сегодня ты поступила очень хорошо... если бы ты не пригласила этих двух англичан, я перестал бы уважать тебя.
Микеле снизу позвал своего отца и, когда тот выглянул в окно, сказал ему, что мы пригласили его обедать и что он согласился. Филиппо, понизив голос, чтобы его не услышали англичане, начал умолять Микеле не делать этого:
— Не ходи туда, ведь эти англичане — беглецы, если немцы узнают об этом, нам несдобровать.
Микеле пожал плечами и, не слушая отца, пошел к нашему домику.
Мы покрыли рождественский стол тяжелой льняной скатертью, которую нам дали взаймы крестьяне. Розетта украсила стол зелеными листьями с красными ягодами, похожими на те, которые продают на праздниках в Риме. На одной тарелке лежала курица — немного маловато на пять человек,— в других тарелках была колбаса, яйца, сыр, апельсины и сладкое. Я испекла к этому дню хлеб, поэтому он был совсем свежий, даже еще горячий; хлебцы я разрезала на пять частей, дав каждому по куску. Во время обеда дверь оставалась открытой, потому что в хижине не было окон и свет проникал только через дверь. За дверью сиял солнечный день, был виден Фонди, залитый солнцем, и вся долина, до самого моря, сверкавшего в солнечных лучах. Покончив с пельменями, Микеле завязал с англичанами разговор о войне. Он высказывал свое мнение вполне откровенно и говорил как равный с равными; англичане были несколько удивлены: может быть, они не ожидали услышать подобные слова в таком месте и притом от оборванца, каким казался Микеле. Микеле сказал им, что они допустили ошибку, высадившись в Сицилии, а не около Рима; не сделай они этой ошибки, они теперь заняли бы уже и Рим и всю Италию южнее Рима. Продвигаясь шаг за шагом по Италии, союзники разрушали все на своем пути и доставляли невероятные страдания населению, оказавшемуся, образно выражаясь, между молотом и наковальней: наковальней были союзники, а молотом — немцы. Англичане отвечали, что они ничего этого не знали, что они солдаты и подчиняются приказу. Тогда Микеле набросился на них с другим: почему они воюют, во имя какой цели? Англичане ответили, что они ЕОЮЮТ, чтобы защититься от немцев, желающих покорить себе всех, включая их, англичан. Микеле сказал, что этого недостаточно: люди ждут от них, чтобы они создали после войны новый мир, более справедливый, более свободный и счастливый, чем старый. Если им не удастся создать такой мир, то, значит, они проиграли войну, даже если в действительности они ее и выиграют. Офицер со светлыми волосами слушал Микеле с недоверием и отвечал ему коротко и немногословно, матрос же, очевидно, вполне сочувствовал Микеле, хотя и не говорил этого из уважения к своему начальнику. Наконец офицер прекратил опор, заявив, что теперь самым важным является выиграть войну, в остальном же он вполне полагается на свое правительство, у которого, несомненно, уже есть план того, как можно создать этот новый мир, о котором говорит Микеле. Мы все поняли, что он не хочет компрометировать себя, принимая участие в подобном разговоре. Микеле тоже это понял, хотя ему и было неприятно, но он тут же предложил выпить за новый мир, который возникнет после войны. Мы наполнили стаканы марсалой и выпили за мир будущего. Микеле был растроган, на глазах у него блестели слезы, он предложил еще один тост — за всех союзников, включая и русских, которые как раз на этих днях одержали, насколько нам было известно, большую победу над немцами. Нам всем было очень весело, как й полагается на рождество; на один момент мне даже показалось, что между нами исчезли различия в языке и воспитании, что мы все братья и что этот день, в который много веков назад родился в хлеву Иисус, был свидетелем рождения чего-то подобного Иисусу, чего-то доброго и НОЕОГО, благодаря чему люди станут лучше. Под конец обеда был произнесен еще один тост за здоровье обоих англичан, после которого мы все расцеловались: я поцеловала Микеле, Розетту и обоих англичан, а они поцеловали нас, и все мы говорили друг другу:
— С рождеством и с Новым годом.
Первый раз в Сант Еуфемии я почувствовала себя по-настоящему счастливой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
больше нас: несколько месяцев они провели в горах среди неграмотных крестьян, едва ли слышавших, что вообще где-то идет война. Когда беженцы убедились, что эти двое ничего не знают, но нуждаются в помощи, все понемногу рассеялись, повторяя друг другу, что эти люди — англичане и поэтому опасно иметь с ними дело, кто-нибудь может донести и, если до немцев дойдет, что здесь были англичане, может случиться что-нибудь нехорошее. В конце концов англичане остались одни посреди мачеры в ярком солнечном свете, одетые в лохмотья, небритые, с растерянными лицами.
Надо сознаться, что и я немного побаивалась общаться с ними — не столько из-за себя, сколько из-за Розетты, но именно Розетта заставила меня устыдиться этого, сказав:
— У бедняжек такой растерянный вид, мама... сегодня ведь рождество, а им нечего есть; им, вероятно, хотелось бы провести этот день с семьями, но они не могут сделать этого... Пригласим их пообедать с нами?
Мне стало стыдно, и я подумала, что Розетта праша: как я могу презирать беженцев, если веду себя так же, как они. Поэтому мы объяснили англичанам, что приглашаем их на рождественский обед, и они с большим удовольствием приняли наше приглашение.
Мне очень хотелось отпраздновать рождество как следует, главным образом из-за Розетты — ведь до того она праздновала этот день лучше, чем дочь синьоров,— и я мобилизовала для праздничного обеда все свои ресурсы. Я купила у Париде курицу и зажарила ее в печке вместе с картошкой. Затем приготовила домашнее тесто, хотя у меня оставалось уже совсем мало муки, и сделала из него пельмени. У меня было еще несколько сосисок, и я нарезала их тоненькими ломтиками, украсив крутыми яйцами. Приготовила я и сладкое: за неимением ничего лучшего, я измельчила в порошок несколько сладких рожков, смешала полученный порошок с мукой, изюмом, кедровыми орешками и сахаром и испекла в печке лепешку, оказавшуюся хотя и твердой, но вкусной. Вино я тоже купила у Париде, и еще была у меня бутылка марсалы, которую мне продал один из беженцев. Фруктов у нас было много: в Фонди деревья ломились от апельсинов, и они стоили поэтому очень
дешево, за несколько дней до рождества я купила пятьдесят килограммов, и мы целыми днями ели апельсины. Я подумала, что надо пригласить и Микеле, и сказала ему об этом, когда он направлялся к дому своего отца. Он сразу согласился, и мне показалось, что он сделал это главным образом из антипатии к своей семье. Но Микеле сказал мне:
— Дорогая Чезира, сегодня ты поступила очень хорошо... если бы ты не пригласила этих двух англичан, я перестал бы уважать тебя.
Микеле снизу позвал своего отца и, когда тот выглянул в окно, сказал ему, что мы пригласили его обедать и что он согласился. Филиппо, понизив голос, чтобы его не услышали англичане, начал умолять Микеле не делать этого:
— Не ходи туда, ведь эти англичане — беглецы, если немцы узнают об этом, нам несдобровать.
Микеле пожал плечами и, не слушая отца, пошел к нашему домику.
Мы покрыли рождественский стол тяжелой льняной скатертью, которую нам дали взаймы крестьяне. Розетта украсила стол зелеными листьями с красными ягодами, похожими на те, которые продают на праздниках в Риме. На одной тарелке лежала курица — немного маловато на пять человек,— в других тарелках была колбаса, яйца, сыр, апельсины и сладкое. Я испекла к этому дню хлеб, поэтому он был совсем свежий, даже еще горячий; хлебцы я разрезала на пять частей, дав каждому по куску. Во время обеда дверь оставалась открытой, потому что в хижине не было окон и свет проникал только через дверь. За дверью сиял солнечный день, был виден Фонди, залитый солнцем, и вся долина, до самого моря, сверкавшего в солнечных лучах. Покончив с пельменями, Микеле завязал с англичанами разговор о войне. Он высказывал свое мнение вполне откровенно и говорил как равный с равными; англичане были несколько удивлены: может быть, они не ожидали услышать подобные слова в таком месте и притом от оборванца, каким казался Микеле. Микеле сказал им, что они допустили ошибку, высадившись в Сицилии, а не около Рима; не сделай они этой ошибки, они теперь заняли бы уже и Рим и всю Италию южнее Рима. Продвигаясь шаг за шагом по Италии, союзники разрушали все на своем пути и доставляли невероятные страдания населению, оказавшемуся, образно выражаясь, между молотом и наковальней: наковальней были союзники, а молотом — немцы. Англичане отвечали, что они ничего этого не знали, что они солдаты и подчиняются приказу. Тогда Микеле набросился на них с другим: почему они воюют, во имя какой цели? Англичане ответили, что они ЕОЮЮТ, чтобы защититься от немцев, желающих покорить себе всех, включая их, англичан. Микеле сказал, что этого недостаточно: люди ждут от них, чтобы они создали после войны новый мир, более справедливый, более свободный и счастливый, чем старый. Если им не удастся создать такой мир, то, значит, они проиграли войну, даже если в действительности они ее и выиграют. Офицер со светлыми волосами слушал Микеле с недоверием и отвечал ему коротко и немногословно, матрос же, очевидно, вполне сочувствовал Микеле, хотя и не говорил этого из уважения к своему начальнику. Наконец офицер прекратил опор, заявив, что теперь самым важным является выиграть войну, в остальном же он вполне полагается на свое правительство, у которого, несомненно, уже есть план того, как можно создать этот новый мир, о котором говорит Микеле. Мы все поняли, что он не хочет компрометировать себя, принимая участие в подобном разговоре. Микеле тоже это понял, хотя ему и было неприятно, но он тут же предложил выпить за новый мир, который возникнет после войны. Мы наполнили стаканы марсалой и выпили за мир будущего. Микеле был растроган, на глазах у него блестели слезы, он предложил еще один тост — за всех союзников, включая и русских, которые как раз на этих днях одержали, насколько нам было известно, большую победу над немцами. Нам всем было очень весело, как й полагается на рождество; на один момент мне даже показалось, что между нами исчезли различия в языке и воспитании, что мы все братья и что этот день, в который много веков назад родился в хлеву Иисус, был свидетелем рождения чего-то подобного Иисусу, чего-то доброго и НОЕОГО, благодаря чему люди станут лучше. Под конец обеда был произнесен еще один тост за здоровье обоих англичан, после которого мы все расцеловались: я поцеловала Микеле, Розетту и обоих англичан, а они поцеловали нас, и все мы говорили друг другу:
— С рождеством и с Новым годом.
Первый раз в Сант Еуфемии я почувствовала себя по-настоящему счастливой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99