Беспокоило ли это меня? Да, беспокоило. Что же делать: смириться или попробовать как-то исправить положение? Может, взяться за чтение? Эта идея внезапно увлекла меня – мысленно я уже рисовал себе картину, как все в Берлине и Беркли будут поражаться моим знаниям. С чего же начать? Может, спросить Манни? Нет, этого мне не хотелось. Еще раньше я заметил, что при штабе округа есть библиотека, и решил за неимением лучшего отправиться туда.
Пошел я в библиотеку на следующий же вечер. Я начал просматривать авторов по алфавиту и, находясь где-то между Фолкнером и Фицджеральдом, вдруг увидел за столом библиотекаря Эрику. Как же это я сразу ее не заметил? В Берлине мне попадались девушки и пошикарнее и поэффектнее, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления. Сделав вид, будто мне нужно посмотреть сперва в одно окно, потом в другое, я обошел ее кругом. Со всех сторон она была бесподобна. Брюнетка с плутоватым личиком, стройная, даже какая-то величественная, без всяких украшений. Интересно, кто она – немка или американка?
Пока я кружил вокруг ее стола, она пару раз взглянула на меня, и я испугался, что, если не сяду, она вызовет полицию. Я взял с полки первую попавшуюся книжку – "По эту сторону рая" Фицджеральда – и, открыв посередине, уткнулся в нее, но, прочитав несколько строчек, остановился: все мысли вертелись вокруг той девушки за столом, что, разумеется, было несправедливо по отношению к Фицджеральду. Как мне с ней познакомиться? Можно, конечно, выписать какую-нибудь книгу, но что сказать потом?
Обдумав все как следует, я сочинил небольшую речь – нечто из ряда вон выходящее, долженствовавшее показать, что мне не чужды мировые проблемы. Нужно только привлечь ее внимание, решил я, и дальше дело пойдет. Уж потом я понял, что надо было бы сказать все, что угодно, – только не то, что я сказал. Худшего начала нельзя было придумать. А сказать надо было, например: "И что это такая симпатичная девушка делает в библиотеке?" или, может, "Что вы делаете после работы?" – все было бы лучше. Я же решил сделать ход конем.
Сейчас трудно представить себе, насколько животрепещущим был тогда расовый вопрос. Я находился под влиянием тех людей в Нашвилле, которые считали, что Верховный Суд поступил опрометчиво, запретив сегрегацию в школах. С точки зрения северян, любой, кто не проклинал сегрегацию, был просто невежественным хамом, которому место в Ку-клукс-клане; одним из расистов, заполнивших эти покрытые мраком бескультурья южные штаты. Но я понимал все иначе. Мы ни к кому не испытывали чувства ненависти. Да, мы высоко ценили унаследованные нами европейские устои и, несмотря на все их недостатки, предпочитали придерживаться их, а не начинать жить по-африкански. Если у других народов есть право на собственные традиции, разве можно лишать такого права нас? Мы видели себя мучениками, брошенными на съедение львам из "Нью-Йорк таймс". Пройдет всего лишь несколько лет, и все эти наши представления окажутся столь же устаревшими, как утверждение о том, что Земля – плоская. Сейчас я уже не помню своих тогдашних аргументов – впечатление такое, будто они принадлежали кому-то еще. Но в то время я относился к либералам так же, как, наверно, евреи относились к нацистам.
Услышав, как девушка говорила по телефону по-немецки, я обратился к ней на ее родном языке.
– Не думаете ли вы, что в такой библиотеке, как эта, должны иметься книги, освещающие обе стороны проблемы?
– Не знаю. Это зависит от проблемы. По-вашему, у нас должны быть книги, прославляющие фашизм?
– Я имею в виду проблемы Америки.
– Ну, это вам лучше знать. Вы считаете, у нас должны быть книги, прославляющие преступность и нищету?
– Вы шутите, а я говорю вполне серьезно. Почти все книги об Америке, которые у вас есть, написаны либералами. Вам не кажется, что и консерваторы тоже должны быть представлены?
– А какая именно проблема вас волнует?
– Все. Но в особенности уничтожение сегрегации в школах. Я не смог найти у вас ни одной книги, в которой оно бы осуждалось.
– Не могли бы вы порекомендовать какую-нибудь такую книгу?
Надо же, простейший вопрос, а я его не предусмотрел! И уж совсем плохо было то, что я не знал, как на него ответить. Открыто за сегрегацию выступала лишь группа дряхлых сенаторов, и их творение рекомендовать было никак не возможно.
– Ну, для начала ваша библиотека могла бы приобрести "Новую политическую науку" Эрика Фегелина. – Это была и вправду замечательная книга, хотя об уничтожении сегрегации там не было ни слова. Но в ней, по крайней мере, излагались консервативные идеи, и, может быть, решил я, если эта девушка когда-нибудь и заглянет в нее, она подумает, что мне удалось там найти нечто, что прошло мимо нее.
– Заполните, пожалуйста, бланк, я ее для вас закажу.
Я сел заполнять бланк, чувствуя, что она меня приметила. И много лет спустя я никак не мог понять, почему она тогда просто-напросто не поставила меня на место, сказав, например: "Пошел вон, грязный расист, и возвращайся, когда научишься жить в двадцатом веке!" Но Америка где-то далеко, а время близилось к вечеру, и ее донимали совсем другие дела.
– Вы живете в Берлине? – спросил я.
– С войны. А выросла я в Кенигсберге.
– Почему вы работаете в библиотеке?
– Десять лет назад работу было найти нелегко. Американцы хорошо платили, а потом, тут были еще всякие льготы. Вот я здесь и прижилась. Так проще. Сейчас, может быть, пора подыскивать себе что-нибудь получше.
– А какую работу вы бы хотели?
– Любую, лишь бы хорошо платили. У меня отец на содержании, а потом я помогала брату платить за учебу в институте.
– А чем занимается ваш брат?
– Он инженер-строитель. Работы у него много, но все равно долги еще остались.
– А ваш отец не работает?
– С войны. Ему тяжело пришлось. В Кёнигсберге он был профессором. Он, конечно, хотел, чтобы я пошла учиться, но не получилось.
– А вам не хотелось бы пойти учиться?
– Сейчас уже поздно. Мне двадцать шесть лет. К тому времени, когда брат сможет содержать отца, будут все тридцать. – Она пожала плечами. – Такова жизнь.
Она уже бросила писать на своих карточках и теперь сидела, вертя в руках карандаш.
– Вам нравится здесь работать?
– В общем, да. Люди тут приятные. А почему вы спрашиваете?
– Просто интересуюсь.
– А почему интересуетесь?
– Потому что вы очень красивая. Такая красивая девушка должна быть манекенщицей или актрисой.
Эта непростительная банальность была, однако, сущей правдой. Я думал, что, польщенная моими словами, она рассмеется, но она все сидела, потупив взгляд.
– Я и сама раньше так считала. Все говорили, что я красивая; я только и ждала, когда какой-нибудь мужчина подойдет ко мне на Курфюрстендамм и скажет, что прекраснее девушки он еще не встречал и просто обязан снять меня в своем новом фильме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Пошел я в библиотеку на следующий же вечер. Я начал просматривать авторов по алфавиту и, находясь где-то между Фолкнером и Фицджеральдом, вдруг увидел за столом библиотекаря Эрику. Как же это я сразу ее не заметил? В Берлине мне попадались девушки и пошикарнее и поэффектнее, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления. Сделав вид, будто мне нужно посмотреть сперва в одно окно, потом в другое, я обошел ее кругом. Со всех сторон она была бесподобна. Брюнетка с плутоватым личиком, стройная, даже какая-то величественная, без всяких украшений. Интересно, кто она – немка или американка?
Пока я кружил вокруг ее стола, она пару раз взглянула на меня, и я испугался, что, если не сяду, она вызовет полицию. Я взял с полки первую попавшуюся книжку – "По эту сторону рая" Фицджеральда – и, открыв посередине, уткнулся в нее, но, прочитав несколько строчек, остановился: все мысли вертелись вокруг той девушки за столом, что, разумеется, было несправедливо по отношению к Фицджеральду. Как мне с ней познакомиться? Можно, конечно, выписать какую-нибудь книгу, но что сказать потом?
Обдумав все как следует, я сочинил небольшую речь – нечто из ряда вон выходящее, долженствовавшее показать, что мне не чужды мировые проблемы. Нужно только привлечь ее внимание, решил я, и дальше дело пойдет. Уж потом я понял, что надо было бы сказать все, что угодно, – только не то, что я сказал. Худшего начала нельзя было придумать. А сказать надо было, например: "И что это такая симпатичная девушка делает в библиотеке?" или, может, "Что вы делаете после работы?" – все было бы лучше. Я же решил сделать ход конем.
Сейчас трудно представить себе, насколько животрепещущим был тогда расовый вопрос. Я находился под влиянием тех людей в Нашвилле, которые считали, что Верховный Суд поступил опрометчиво, запретив сегрегацию в школах. С точки зрения северян, любой, кто не проклинал сегрегацию, был просто невежественным хамом, которому место в Ку-клукс-клане; одним из расистов, заполнивших эти покрытые мраком бескультурья южные штаты. Но я понимал все иначе. Мы ни к кому не испытывали чувства ненависти. Да, мы высоко ценили унаследованные нами европейские устои и, несмотря на все их недостатки, предпочитали придерживаться их, а не начинать жить по-африкански. Если у других народов есть право на собственные традиции, разве можно лишать такого права нас? Мы видели себя мучениками, брошенными на съедение львам из "Нью-Йорк таймс". Пройдет всего лишь несколько лет, и все эти наши представления окажутся столь же устаревшими, как утверждение о том, что Земля – плоская. Сейчас я уже не помню своих тогдашних аргументов – впечатление такое, будто они принадлежали кому-то еще. Но в то время я относился к либералам так же, как, наверно, евреи относились к нацистам.
Услышав, как девушка говорила по телефону по-немецки, я обратился к ней на ее родном языке.
– Не думаете ли вы, что в такой библиотеке, как эта, должны иметься книги, освещающие обе стороны проблемы?
– Не знаю. Это зависит от проблемы. По-вашему, у нас должны быть книги, прославляющие фашизм?
– Я имею в виду проблемы Америки.
– Ну, это вам лучше знать. Вы считаете, у нас должны быть книги, прославляющие преступность и нищету?
– Вы шутите, а я говорю вполне серьезно. Почти все книги об Америке, которые у вас есть, написаны либералами. Вам не кажется, что и консерваторы тоже должны быть представлены?
– А какая именно проблема вас волнует?
– Все. Но в особенности уничтожение сегрегации в школах. Я не смог найти у вас ни одной книги, в которой оно бы осуждалось.
– Не могли бы вы порекомендовать какую-нибудь такую книгу?
Надо же, простейший вопрос, а я его не предусмотрел! И уж совсем плохо было то, что я не знал, как на него ответить. Открыто за сегрегацию выступала лишь группа дряхлых сенаторов, и их творение рекомендовать было никак не возможно.
– Ну, для начала ваша библиотека могла бы приобрести "Новую политическую науку" Эрика Фегелина. – Это была и вправду замечательная книга, хотя об уничтожении сегрегации там не было ни слова. Но в ней, по крайней мере, излагались консервативные идеи, и, может быть, решил я, если эта девушка когда-нибудь и заглянет в нее, она подумает, что мне удалось там найти нечто, что прошло мимо нее.
– Заполните, пожалуйста, бланк, я ее для вас закажу.
Я сел заполнять бланк, чувствуя, что она меня приметила. И много лет спустя я никак не мог понять, почему она тогда просто-напросто не поставила меня на место, сказав, например: "Пошел вон, грязный расист, и возвращайся, когда научишься жить в двадцатом веке!" Но Америка где-то далеко, а время близилось к вечеру, и ее донимали совсем другие дела.
– Вы живете в Берлине? – спросил я.
– С войны. А выросла я в Кенигсберге.
– Почему вы работаете в библиотеке?
– Десять лет назад работу было найти нелегко. Американцы хорошо платили, а потом, тут были еще всякие льготы. Вот я здесь и прижилась. Так проще. Сейчас, может быть, пора подыскивать себе что-нибудь получше.
– А какую работу вы бы хотели?
– Любую, лишь бы хорошо платили. У меня отец на содержании, а потом я помогала брату платить за учебу в институте.
– А чем занимается ваш брат?
– Он инженер-строитель. Работы у него много, но все равно долги еще остались.
– А ваш отец не работает?
– С войны. Ему тяжело пришлось. В Кёнигсберге он был профессором. Он, конечно, хотел, чтобы я пошла учиться, но не получилось.
– А вам не хотелось бы пойти учиться?
– Сейчас уже поздно. Мне двадцать шесть лет. К тому времени, когда брат сможет содержать отца, будут все тридцать. – Она пожала плечами. – Такова жизнь.
Она уже бросила писать на своих карточках и теперь сидела, вертя в руках карандаш.
– Вам нравится здесь работать?
– В общем, да. Люди тут приятные. А почему вы спрашиваете?
– Просто интересуюсь.
– А почему интересуетесь?
– Потому что вы очень красивая. Такая красивая девушка должна быть манекенщицей или актрисой.
Эта непростительная банальность была, однако, сущей правдой. Я думал, что, польщенная моими словами, она рассмеется, но она все сидела, потупив взгляд.
– Я и сама раньше так считала. Все говорили, что я красивая; я только и ждала, когда какой-нибудь мужчина подойдет ко мне на Курфюрстендамм и скажет, что прекраснее девушки он еще не встречал и просто обязан снять меня в своем новом фильме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125