Все было не так. Все было абсолютно не так. И сбоку на столе, допустим, лежала не милицейская фуражка кверху дном, а рулон ватмана. А посередине – целая стопка бумаг. И человек над ней, одетый в глухой пасторский сюртук, не стучал по зубам шариковой авторучкой, а без всяких пауз – что-то вписывая, зачеркивая и ставя быстрые знаки на полях – почти упирал в столешницу безукоризненно пасторский прямой пробор.
Узнать в нем монаха с автоматом было трудно, и Фомин не узнал. Зато, не удивленный ничем из увиденного и с прежним престранным чувством знакомости всего, он вдруг понял, отчего не стал думать, что комнатенка похожа на душевую: она выглядела точь-в-точь, как седьмое отделение Октябрьского РОВД, куда его, Фомина, доставляли обычно за уличный дебош и сопротивление властям. И хотя такого факта в его биографии не было вовсе, поручиться в точности – взболтанный, как бутылка кефира – Лев Николаевич теперь не мог ни за что.
– Ну что… Все? – глядя в лист, спросил пастор.
– Ну,– откликнулся амбал.
– Так… Хорошо. Начнем с яйца!
– В смысле – щас? – спросил амбал, поигрывая шприцом.
– В смысле аб ово,– сказал пастор, все так же не поднимая головы.– Отдохни пока.
И амбал прислонился к стене непрочитанной "шней", и Фомин почувствовал себя немножко лучше, хотя тоже не понял латинского выражения и по-прежнему висел в ремнях, похожий снизу на большой винт с чечевичной головкой.
– Аб ово, но кратко,– уточнил пастор. Он перебирал бумаги.– Так, это не то, это… Ага! Вот. Уважаемый гражданин э-э… Фомин. Разрешите принести вам глубокие извинения за допущенный относительно вас произвол. Так… Во-вторых, хочу заверить вас, что все без исключения виновные в незаконных репрессиях будут сурово наказаны. Вернее, нет. Будут наказаны не все. Некоторые наказаны уже. У-же…
Повторив это слово, пастор наконец поднял задумчивый взгляд, и Фомин не испугался еще раз, потому что мертвое и стальное, как автобусный бампер, лицо не пугало ничем, как не пугает бампер автобуса, устремленного мимо и куда-то вдаль.
– У-же… Хорошо. В-третьих: следует открыто признать, что действия относительно вас носили недопустимый характер. Считаю нужным подчеркнуть, что вся операция планировалась и проводилась прежним руководством. Но нельзя забывать, что эта преступная деятельность повлекла за собой как материальный ущерб… Ну, это канализационный засор у вас дома. Так? Еще что? А?
– Что? – аукнулся Фомин.
– Я вас спрашиваю. Что еще? Чувствуете как себя? Чувствуете как, говорю?
– Хорошо,– ответил Лев Николаевич.
– Как материальный, так и серьезный ущерб здоровью! – с удовольствием заключил пастор.– От лица властей могу гарантировать, что любые ваши жалобы и претензии к прежнему руководству будут приниматься и рассматриваться самым благожелательным образом. Претензии есть?
– У меня? – чуть светлей спросил Фомин.
– Рацион питания, условия содержания, обращение… Например, вами потеряно семь килограммов веса. Это важно. Чем вас кормили? В последний период?
– В ка…кой? – в полуголос выговорил Лев Николаевич.
– В наборном цехе вами съедена килька,– пастор поднял за уголок короткий листок.– А я имею в виду – дальше. Весь период содержания в псевдодоме для душевнобольных. Точнее, от следственного эксперимента в подвале – раз, по допрос у полковника включительно – два. По отчетам нигде ничего не значится. Кто вас кормил?
– Меня? – еще живее спросил Фомин.
– Очень хорошо! – заметил пастор.– "Не-по-правимый ущерб здоровью",– продиктовал он себе и отложил листок.– Хорошо. Ну, вес – это мы восстановим, это важно. Ну и… и все! По первой части у меня все. Вопросы есть?
Освободившейся рукой он сделал знак, и амбал, подойдя к Фомину, взял в щепоть кусок щеки и повалял его между пальцев. При этом Лев Николаевич опять испытал странное ощущение: осязая даже длину ногтей, он осязал их как бы через пальто. Тем не менее, опять опрокинутый в пол, он очень ясно различил, что амбал, хоть и сквозь штаны, вогнал иглу впритирку с первым проколом.
И это было тем более странным, так как по-настоящему он чувствовал только одно: бессловесное шевеление во рту, которое почему-то никак не попадало в слова.
– А я…– наконец выколупнул он.– А это… что?
– Интенсивная реабилитация. То есть восстановление весовых параметров. Вопрос несущественный. Дальше.
– Нет, а… Просто мне говорили, что я…
– Все случаи угроз, оскорблений и клеветы следует изложить в письменном виде. Такая возможность, как сказано, будет предоставлена. Дальше.
– А это… рляй? – пискнул Фомин.
– Так… Не будем терять времени. Поднять.
И поднятый Фомин увидел бампер, деловито почесывающий бровь.
– Следует иметь в виду, что среднестатистический индивид производит в день триста граммов фекальных масс. При округленной численности населения в пять миллиардов единиц, ежедневный результат составляет полтора миллиона тонн. И, соответственно, пятьсот сорок семь с половиной миллионов в год. С округлением до полумиллиарда и с учетом существования вида в течение трех миллионов лет, общее количество названной субстанции исчисляется числом с восемнадцатью нулями. А именно: полтора квинтиллиона тонн. При том, что вес современной Земли обозначается числом с двадцатью одним нулем, то есть пять целых девяносто восемь сотых секстиллиона тонн. Однако простая разница весов еще не есть вес собственно Земли, так как в расчетах допущена сознательная погрешность в сторону уменьшения – без учета напластования цивилизаций, возможно предшествовавших современной. А также без учета жизнедеятельности животных…
– Апо-кака-липсис,– вдруг брякнул Фомин.
– …и особенностей ряда областей, где процесс фекализации идет интенсивней. Например, в виду потребления преимущественно растительной пищи,– без тени в голосе пояснил пастор.– Однако и наш результат позволяет предположить, что собственно Земля исходно являлась небесным телом гораздо меньшего диаметра. И, соответственно, с большей скоростью обращения. И в этом свете, например, продолжительность жизни Адама в девятьсот тридцать лет воспринимается как заурядный биографический факт…
– Перво-толчок! – опять брякнул Фомин. И настороженно затих.
Дело в том, что брякал, в сущности, не он. Проще было бы сказать, что не получив прямого ответа, но получив взамен такую картину мира, Лев Николаевич все-таки решил, что это все-таки не рай, и обрадовался жизни как таковой. А под такую радость осыпалась в пыль и прочая чепуха, вроде куцего сержанта из седьмого отделения, и разом освобожденный Фомин резвился Санчиковыми словечками – без неподоспевших еще опасений про то, что если это не рай, так, может быть, ад.
Но все было гораздо мутней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22