В пользу мутации была, конечно, внезапность: одноноги появились, что называется, в один прекрасный день, заселив сразу несколько улиц (кстати, куда делись квартиросъемщики, а?), а на другой прекрасный день их стало еще больше, а на третий – еще, а затем поголовье практически не росло.
Сторонники мутации считали, что одноноги состоят из раковых клеток. И, между прочим, противники против клеток ничего не возражали. Они пластались только за постепенность процесса, аргументируя то же самое не столько различиями, сколько общностью ряда черт.
Например, в ответ на совершенно удивительный якобы у мутантов якобы "инстинкт труда" (днем одноноги, считаясь безопасными, трудились на заводах – качественней, собранней и во много раз быстрей эмца традиционной конституции, причем – бесплатно), эволюционеры рисовали схему, где дневная работоспособность одноногов соответствовала рабочему дню просто пролетария, а ночная озверелость – отдыху после работы (ночью одноноги делали другое государственное дело: запугивали эмцев до смерти и – тоже бесплатно).
По мнению эволюционеров, в чего-нибудь такое нам тут и полагалось сдарвинировать, непременно полагалось, с чем, кстати, соглашались и оппоненты, тоже пользуя всяческую научность, но разве что объясняя жуть с мутационных позиций.
Между тем в разбойных кругах явно не хватало точных данных. Особенности организма, размножения, деторождения, питания – то есть чего жрет – да и, в конце концов, чего делает, когда догонит (избежавший не знал, чего именно избежал, а других никто уже не видел) – все это было тайной за семью печатями. И даже больше: удирая от них по ночам, наука имела самое приблизительное представление о том, как выглядит гад вблизи. И в этом плане снайперы обладали большим преимуществом перед наукой.
К примеру, любой снайпер мог с ходу отрапортовать, что тварь названа ни хрена не правильно. У одноногов было две ноги. Просто одна, коротенькая, чаще – левая, поджатая на подвид хвостика, болталась под самой сиделкой. Зато вторая – начинаясь здоровенной, как станина, лапой и заканчиваясь черт те где в вышине (это она производила то самое бдах-бдах во время прыжков) – кроме нижней громадности, поражала мощным коленным суставом, при помощи которого одноног мог зависать вперед-назад и обслуживать четыре станка на все четыре стороны, как многостаночник, блин. На главной ноге одноног стоял твердо, а скакал быстро. Но иногда – может, отдохнуть – опирался добавочно на одну из рук. Рук тоже было две, пальцев три, а размах – метров пять.
Этим, то есть размахом рук и конструкцией ног (так называемый "бройлерный эффект" в ипподромной терминологии) разность, можно сказать, и исчерпывалась. Одноноги, конечно, смахивали на шахматных коней и на громадные запятые, но запятые – не из-за голов, голова у них была даже еще меньше, чем у эмцев исходных форм, а из-за сутулости – черты, в то же время, основоположной для населения в целом. Все остальное – вплоть до цигарки в зубах и дебильной синей шапочки с надписью "SPORT" – рознилось разве незначительно, так что Волк со своего чердака ориентировался, в основном, по росту, а домоуправление, конечно же, уже давным-давно решило бы проблему одноногов в пользу, конечно, одноногов – как жильца более подходящего,– если б для этого не нужно было чё-то как-то решать, и если б не сомнение, чего это они такое делают по вечерам, встав в кружок и оттопырив ножной палец.
На площади Застрельщиков одноноги держались командами по пять-шесть голов. Благодаря непонятному чутью, они почти безошибочно оказывались там, куда влетал очередной "сервелат", и пока команда огораживала танк от чужих претензий, центровой снимал с водометной пушки связку бубликов. Затем одноноги становились в круг и, невысоко подпрыгивая, топтали их в пыль. Слышалось известное "бдах-бдах" и малоизвестный горловой скрип, которым одноноги выражали радость или, может быть, просто переговаривались.
Впрочем, обилие уродов давало кой-какие преимущества. Особенно – Клавдию. Он мог морщиться открыто. Всякая косорылость списывалась на казенный счет. И, будучи тайным язвенником в период обострения, он смотрелся всего-навсего недовольным зрителем. Подержав его на мушке – просто так,– Волк вздохнул, открыл второй глаз и уже двумя глазами стал смотреть поверх агентовой головы, потому что Клавдий не шел никуда, а его разговор с каким-то утлым дистрофиком был далеко и не слышно.
– Итак, насколько я понимаю, вчера я вам польстил,– сказал Клавдий.– Так? То есть вы еще и дурак. И по дурости не поняли, что вчерашний призыв не болтать следовало понять как приказ никуда и никому не доносить о вчерашнем визитере. Верно? Именно поэтому с докладом о нем вы отправились сегодня ко мне. А не застав меня, доложили… по инстанции. Так? И что еще?
Илья Израйлевич – а утлым дистрофиком был именно он – кривился тоже, потому что Клавдий, совсем по-дружески устроив руку на плече, на самом деле массировал сразу две болевые точки психиатра, отчего боль перемещалась с затылка в пах.
– Ну? Что вы рассказали еще? Он с вами говорил?
– Он спгосил, за кого его пгинимают,– пискнул Илья Израйлевич.
– Забавно. И что вы ответили?
– Н-ничего. Это было во сне. Он спгосил: "За кого люди почитают меня?" Я сказал: "Не знаю". А он спгосил: "А вы за кого почитаете меня?" Я хотел сказать "ни за кого", но увидел, что он спит.
– Так. И дальше?
– Дальше… ой! дальше пгоснулся Петг. А он сказал: "Я говогю тебе: ты – Петг". И Петг меня пгогнал.
– Я спрашиваю, что вы у него нашли? Или, может быть, вы не успели?
– Успел. Потом. Пгедставляете, четыге кагмана и – говно ничего. Только вот это,– Илья Израйлевич поспешно сунул руку за пазуху и выудил кусок вафельного полотенца, свернутый конвертиком.– Я гешил… если вас заинтегесует…
Клавдий взял лоскут за уголок и, встряхнув, язвенно перекосил рот. При желании это можно было считать язвительной улыбкой.
– Примерно, поровну,– хмыкнул он.– Другая половина, надо понимать, в инстанциях… Вы, вероятно, хотите, чтоб теперь я думал про вас как-нибудь усложненно? Что-нибудь вроде двойного агента? А?
– У-ой! – вздернулся психиатр.
– Нет. Дудки. Я думаю по-прежнему,– Клавдий отпустил плечо и вытер ладонь трофейным лоскутком.– Я по-прежнему думаю, что вы просто сволочь. Но вдобавок сочувствую. Мне вас жаль.
– По… почему?
– Почему? – В жару язва ползла вширь. Клавдий представлял ее большой, с полтинник. Она ползла вширь и тлела, как газетный лист под увеличительным стеклом.– Потому что вам негде существовать. Если б у нас была идеология – плевать что, любое дерьмо, просто точка отсчета,– вы могли бы числиться в борцах. Против или за. Или если б вам хоть платили, хоть килькой, верно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49