Это была странная трава и странные деревья. Елки умели бояться проходящего и следить за ним, делая заметный поворот ствола. Трава состояла из стеблей с большим количеством суставов. Разбухнув от почвенной слизи, она лопалась на концах, выдавливая множество мелких цветков. Действие это сопровождалось пискотней и дрожанием, и смотреть на траву в такое время было неприятно.
Почва в лесу состояла из мокрой земли, но она не могла дышать. Ее душил долголетний слой прели. Иной раз, думая, что осталась одна, она беззвучно раскрывала рот и сглатывала кусок пласта – совсем так, как, желая вдоха, глотает тонущий зверь,– и если подбежать быстро, можно было застать, как тяжело, осыпая в себя клочья хвои и глиняные окатыши, почва делает глубокий вдох.
Рот был темен, как рот убитого. Но почва жила и дышала. Просто она была больна, и ей было больно. Ее иссасывали мелкие ростки, запустившие в нее полупрозрачные щупальца. В нее врастали деревья, проламывая голыми корнями до глубины, до выболевшего нутра, где – в щелях и нишах – еще тлела непереваренная мясная гниль. И Женя Пропеллер, которому и принадлежал этот пристальный взгляд, не любил траву и очень жалел почву, стараясь наступать на нее как можно меньшей площадью.
Конечно, взгляд Пропеллера был своеобразен. Но, во-первых, так хорошо Жмурову плешь не знал больше никто (на правах юродивого Женя шлялся по лесу беспрепятственно, только иногда Петр приказывал выстричь ему какой-нибудь клок, будто Женя облысел). А во-вторых, здешний лес не нравился и Волку. Он считал, что лес так же похож на лес, как чердак, на котором он просидел три дня. Но Анна убедил его, что, находясь здесь для охраны Никодима Петровича, Волк сумеет разговорить того на дело Пинчука. (Пока это не удавалось. Дело Пинчука двигалось совсем в другую сторону. Но об этом – чуть позже.)
Сам Анна недолюбливал Жмурову плешь потому, что чувствовал себя здесь дураком. Ощущение восстанавливалось каждый раз, а их было уже два, по разу в день. Он не мог приладиться к босой и добродушной роже Петра, который – в соломенной шляпе и с садовыми ножницами – махал ему из своего розария. Он не попадал в здешний ритм. И не вписывался в быт.
Дело в том, что здесь и то и другое было так незначительно, что как бы отсутствовало.
В домике за розарием (дом почему-то назывался "нерестилищем") обычно жили пять-шесть разбойников, которым, по усмотрению Петра, следовало отдохнуть. Этим – то есть выбором кандидатов – диктат и ограничивался. И заканчивался. Не разрешалось только дуриком ломать розы и запускать воздушных змеев, видных издалека (был прецедент). Остальное – неопределенное и размытое "все" – использовалось на свой вкус. Кто отправлялся на пруд удить карасей, кто просто отдыхал от жизни, лежа где-нибудь под березой, кто – ходил, а вернее – бродил себе по лесу. Научные дискуссии велись на веранде, за вечерним чаем.
Наконец, понемногу озверев от райской пустопорожности, отпускники вновь начинали хотеть мыслить и страдать и просились на ипподром, и это был итог реабилитационного периода, и в этом заключалась маленькая хитрость Петра, хотя он и не хитрил, а думал как лучше.
Появление Никодима Петровича пришлось именно на этот момент – момент надоевших карасей и прочитанных эпитафий. И с этого момента дело (а называть его следует по-прежнему делом Пинчука) приняло странный оборот.
Начал, конечно, Мухин, воспаленным шепотком, но зато всем подряд пересказав свое видение – про то, как над спящим в конюшне Никодимом ему, Мухину, якобы явился еще один, другой, в белых одеждах, и обратился к нему с поручениями.
Понятно, что видение краеведу Мухину было высмеяно. Хватило бы уже – что именно Мухину. Но в компании оказались сразу два специалиста по богословию – бывший директор планетария и завкафедрой научного коммунизма,– которые объяснили, что если уж всерьез (но уж для особо тупых), то Второе пришествие должно происходить совсем не так. Однако новость вызвала оживление, перемигивание и так далее, Никодима Петровича стали звать "наш-то, слышь, Христос", а поскольку вслух это было неловко, оживление шло вполголоса и тише.
Параллельно шептались Анна и Волк. Вернувшись в первый раз с кладбища и отспав наконец положенные семь часов, Анна проснулся человеком очень подозрительным и почти убежденным, что Никодим Петрович – подсадная утка из "Пакета-2". Когда же этот вариант отпал, Анна выдвинул другой, по которому Никодим Петрович, знающий о деле Пинчука, есть не кто иной, как сам Пинчук, тогда просто-напросто исчезнувший, а теперь за это время в подвале, естественно, сбрендивший.
На обе гипотезы Волк возразил одно: "Пахнет не так". Но по дороге из резервации Анна попробовал подозрения на Мухине, на что тот замахал сразу двумя руками, будто шпиц по команде "служить", и даже несильно толкнул в грудь.
– Верить, верить! Нужно верить… Хочется верить, голубчик,– забормотал он, немного успокоившись.
Поняв, что всякий разговор бесполезен, Анна решил, что называется, поприглядеть. Но очень скоро заметил, что занят таким занятием не один. Слухи – вещь при таком небольшом количестве народа нелепая вдвойне – сочинялись быстро и слушались с интересом. Рассказывалось, на следующее утро, например, что наш-то, слышь, ничего не ест (хотя ел) и не спит (и спал), и все спрашивает, где у вас тут дьявол, чтобы пройти искушение (ну, это уж вовсе белиберда).
В итоге где-то, примерно к полудню, образовался еще один слух – не слух, взгляд – не взгляд ("Слушай, а чего он, правда, какой-то х-х…а?"), после которого началась маята. И бывший научный коммунист, Федор Николаевич Пинельников, ранее человек очень пьющий, с носом, испещренным сиреневыми прожилками и переплетениями – воспользовавшись тем, что Анна увел Волка шептаться за танк, а Мухин талдычил свою проповедь кому-то из отмахивающихся от него,– взял и прошел как бы мимо крыльца, где второй уже день сидел Никодим Петрович, но затем вернулся и встал напротив. В руках он покручивал самодельную тросточку, которую вырезал.
– Вы, конечно, извините,– сказал он, вертя тросточкой.– Мы тут, в общем-то, отдыхаем…
– Я знаю,– сказал Никодим Петрович.
– Ну да. Собственно… вот. Да, а так-то мы, видите ли, грабители. Ну то есть – злодеи. Понимаете? Ну, различные там злодеяния… грабим, так сказать, то-се. В общем – ужас. Да?
– И что?
– Ну – как! Но ведь это… нехорошо? Лучше же, чтоб, наверно, добро какое-нибудь делать. Да?
– Нет,– сказал Никодим Петрович.– Добро делать нельзя. Добро можно дать. А чтобы дать, нужно взять. У другого. И даже если даешь свое, даешь одному, а не другому. Или – троим, а не всем. А если мог дать и не дал, значит – отнял.
Это было – то самое! Это была вчерашняя ахинея. Вчерашняя – потому что была нужна вчера, то есть – в первый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49