Вы б были стяжателем, ловкачом, восьмерным агентом. То есть – вам было бы чем гордиться. А так вы просто сволочь. Потому что сволочь. Как некий биологический вид. И ваш сволочизм объясняется наличием себя самого… Пшел вон!
Илья Израйлевич взметнул локотки, но вовремя отметил, что последнее сказано чуть правей нужного. Последнее было сказано пожилому эмцу, который, как чугунный лев на воротах, держал во рту бублик и с той же чугунной выпуклостью торчал глазами. Когда б не это обстоятельство, можно было предположить, что дед взахлеб – аж до слюней по бороде – подслушивает разговор. Но ничего такого не было. Он не подслушивал. И вряд ли вообще слышал. Это была та самая лупоглазость, в которую впадал эмец, разжившись бубликом.
Клавдий толкнул его в грудь. Старик качнулся, но устоял. Клавдий толкнул еще, старик попятился, как бы отставая ногами от собственной ходьбы. А язва, треснув краешком, тиснулась глубже.
– Знаете, почему я вас не убил? – спросил Клавдий.– Точнее – не убивал? Гадкое время: приходится выбирать между сволочами и идиотами. Терциум нон датур. Может, я неправ, но предпочитаю сволочей. Из-за мозгов. Но вы хотите уверить меня, что у вас их уже нет. Вы решили умереть?
Илья Израйлевич дернул щетинистым кадыком. Кадык издал звук, похожий на скрип, которым пользовались одноноги. Сделав брезгливое лицо, Клавдий переждал резь в животе.
– В принципе, это не так скверно,– заметил он.– Совсем неплохой выход – для последних сапиенсов, в городе М… Ведь плохо только умирать, а умереть – это хорошо. Когда бы еще быстро, небольно и без всякого вашего участия. Например, пуля – вдруг. С чердака. Вон с того,– Клавдий прищурился вверх и помахал Волку куском полотенца.– Но только чтоб не ждать. Чтоб вдруг. Вдруг и вдрызг. И вот так вон – облачком, поверху вон… Вон, видите? Вон то, вроде метастазы. Зато поверху. И без кишок. Терпеть не могу кишок. А? А вы?
– А-а… в каком смысле? – отозвался Илья Израйлевич.
Возникла пауза, во время которой Клавдий еще немного посмотрел вслед больному облачку.
– В смысле дерьма,– сказал он.
Психиатр кратко хихикнул и опять, как затвор, передернул вверх-вниз большой кадык.
– Впрочем, я могу ошибаться. Похоже, вам по-прежнему нравится носить свою требуху.
Психиатр кивнул.
– В таком случае,– поморщился Клавдий,– мы ошиблись оба. Но вы – в последний раз. Так?
Психиатр кивнул еще.
– Замечательно. И последнее. На прощанье. Кто вы такой? Ну?
– Сволочь,– быстро сказал Илья Израйлевич.
– Замечательно,– сказал Клавдий.
Его вырвало прямо под танк. Но это было уже за углом и невидимо для Волка.
Глава четвертая
Анна не спал четыре дня. И день новый – то есть Великий Вторник – начался для него раньше и глупей нужного.
Прежде чем сообразить, что звенит телефон, Анна несколько раз гребанул возле уха, глуша будильник, который оглох, как минимум, лет пять назад. Без стекла и минутной стрелки (такой зелененький), он лежал под ванной, в ящике с инструментами и зимними ботинками.
Затем, ткнувшись в телефонную ноздрю, Анна догадался, что звонит ответственный секретарь Павлик Трофимов или по-газетному Пава Треф, требующий от него, Анны, что-то срочно в номер – несмотря на то, что уехал в Австрию.
Но трубка гунявым голоском спросила сперва "скорую помощь", потом краеведческий музей, потом кассу тотализатора на бегах, и Анна регулярно отмыкивал "вы с ума сошли", пока не разглядел в упор, что спит, размазав щеку по щелястому подоконнику.
Но и это еще ничего не значило, ибо во сне он был в троллейбусе и в соломенном картузе козырьком назад и упирался лбом в стекло, отчего в лоб стучал интересный дребезг, а громкая тетка-кондуктор, потряхивая медь в туеске, обещала матери, что ваш мальчик, гражданочка, с георгинами гражданочка, ваш мальчик прикусит себе язык.
Однако самым нелепым средь всей этой исторической мешанины была колбаса с надписью "Инга" (бумажка поперек, надписанная красным карандашом), которая вместе с карандашом лежала прямо тут, на подоконнике.
Короче говоря, стороннему наблюдателю – если б он, конечно, был, сторонний наблюдатель – оживший Анна напоминал бильярдиста, смазавшего вдруг верного шара, но еще неуспевшего как-нибудь невнятно выругаться. Или, еще точней – тот самый шар, тяжелый бильярдный шар, который с треском шарахнул в борт, причем так здорово, что на нем вдруг проявилось нечто вроде лица, а на лице – что-то вроде удивления. С медицинской точки зрения, такому шару следовало оказать доврачебную помощь – то есть уложить в тень и организовать покой с примочками, разгоняя любопытных до прибытия седенького доктора в пенсне.
Но в бильярде происходит наоборот. В бильярде, как в жизни, вокруг него стекаются обстоятельства, и придурка норовят добить как-нибудь поскорей, или хотя бы звездануть, чтоб знал, гад, и подраненный шар влетает в игру, не успев оклематься, как сделал это Анна, который семь минут спустя уже выруливал на улицу Ветеранов, которых Павлик Трофимов звал Миттеранами, потому что голосок, требующий "скорой помощи",-
– Слушайте, ну вас к черту!
– Хорошо, хорошо, голубчик, только не бросайте трубочку! – гнусный и с зажатым носом для конспирации, сообщил, что говорят э-э… от около тут ипподрома, где плохо одному неизвестному человеку в пижаме, и требуется совершенно экстренная помощь, а он, голосок, ей-богу – все ошибается и ошибается номером, уже целых полчаса.
– Понятно,– сказал Анна.– Можете больше не ошибаться.
На самом деле понятно было одно: надо бежать. И в то самое время, когда Клавдий блевал под танк на площади Застрельщиков, Анна галопировал на подходах к ипподрому, стараясь запустить мозги при помощи крейсерской скорости.
Проще всего объяснялась колбаса. Спецпаек за "Путеводитель", насчет которого язвил Клавдий, доставляли на дом в виде инвалидной урны для голосования. Но урну тут же и забирали, и Анна хранил паек вместе с будильником и ботинками, но в другом посылочном ящике, с крышкой. Занырнув под ванну, промеж мешочков с пшеном и сухофруктами, он увидел хвост колбасы и с ходу сунул в рот, благодарный себе, что забыл ее съесть, и Клавдию, напомнившему про еду (тоже, кажется, в первый раз за четыре дня). Тем не менее в тот же момент он вынул колбасу обратно, вытер надкушенный конец о штаны и стал рассуждать.
Он не знал, что ест Волк. Но он видел на чердаке штук пять голубиных крылышек. И не совсем честно, но доказал себе, что если Волк и не ел этих птиц, то – по крайней мере – имел возможность.
Оставалась Инга. Вернее, оставалось выдумать, как накормить Ингу (просто так взять и отдать было нельзя, она бы не взяла), и лучший проект – то есть взять и подбросить колбасу как-нибудь незаметно – был, вроде, ничего. Но Анна выдумал его уже лежа на подоконнике, и в нем участвовало два Волка сразу (один следил, другой прокрадывался), и поэтому Анна решил додумать потом, на всякий случай – чтоб не забыть и не съесть – указав принадлежность колбасы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49