Они не думают, что к ним можно применить правила.
Я продолжил шагать. Еще один гудок снизу, из-под окна моего отеля, точно такой же, как предыдущий. Кто-то запирает машину, мой сон провалился между гудками. Я прижался к окну, но я совершенно проснулся. Как будто я проспал целую ночь, словно мне для этого не обязательно было ложиться в кровать.
Не торопи события, думал я. Тут нет гонки. Отправляйся обратно сегодня же ночью; отправляйся завтра. Никакой разницы. Я включил настольную лампу. На рассвете этот яркий свет – единственный, который можно видеть из отеля по всему городу. Он разливается по скаковым дорожкам на ипподроме, охватывает кампус университета, здание парламента; он двигается к той части города, которую я едва знаю, к той зоне, где время от времени видишь кровь на тротуарах. Утренний бегун описывает овал, вокруг, снова и снова (как монотонна жизнь), а я стою голый у окна и размышляю: не из-за чего злиться. Сон придет, сон придет, сон придет.
Я повесил на дверь надпись «Не беспокоить», я задернул занавески, я слушал, как встает человек в соседнем номере (звонил будильник), я принял душ (очень легкий), потом посмотрел бойкое утреннее ток-шоу, пока сосед одевался. Затем – банг, дверь хлопнула, звякнули ключи, он ушел на целый день, и весь отель погрузился в тишину, глубокую, как в могиле. Но я не попал обратно на карибское побережье. Я отправился в Париж. Я сказал таможеннику:
– Думаю, я сел не на тот самолет.
– Vous dite quoi? – сказал он без намека на улыбку.
Из шоу никто не звонил. Я раньше уже уходил с работы, я знаю, как это бывает; и все же, в данных обстоятельствах, я был немного удивлен. В тот же вечер я сидел со стеклянными глазами в кафе в Иорк-вилле, когда увидел ведущего дневных новостей. Он был милый парень, мне он нравился, несмотря даже на то, что когда он говорил с вами, даже в лифте, то говорил громким «эфирным» голосом. К своему беспокойству, я обнаружил, что репетирую маленький спич о том, как все нормально, как я рад, что ушел, но это не понадобилось, потому что когда он заметил меня, то быстро опустил глаза, словно молот упал на наковальню, и перешел на другую сторону за квартал от меня. Не думаю, что его можно обвинять. У него были планы на карьерное продвижение, и он не хотел, чтобы его заметили с кем-то из другой команды.
Но дни были долгими. Лишенные структуры, они казались бесконечными; я просыпался каждое утро в одно и то же время, сразу после десяти, и делал себе сырный омлет из трех яиц.
– Если вы будете продолжать есть весь этот сыр, то кончите сердечным приступом, – сообщила мне женщина в супермаркете. Я подумал: прекрасно.
Потом я пошел прогуляться по Йонг-стрит, но едва дошел до перекрестка, как неожиданно, таинственным образом все стало унылым и нагнало на меня депрессию; улицы слишком широкие, может быть, слишком много открытого пространства. Тогда я повернулся и медленно пошел к такому же перекрестку чуть пониже Квин – еще один угол, где странным образом все возможности, казалось, увядали на глазах. Как объяснишь это кому-нибудь?
Я пошел домой, но еще даже не наступил обед. Я посмотрел телевизор. Около полудня я почувствовал, как сердце у меня забилось, а руки стали мокрыми. Я ничего не мог с собой поделать. В первые несколько дней я переключал канал, избегая своего шоу, но на третье утро подумал: к черту это. Вы никогда не угадаете. В моем кресле сидела не Джейн. А мой босс. Мой траханый босс. За несколько месяцев до этого он исчез на праздники, пара недель в Санта-Люсии. Вернулся помолодевшим. Он сидел по утрам на утренней планерке, и его лицо было натянуто, словно тугой чулок, и каждый думал: бог мой, он выглядит таким посвежевшим. Джессика сказала, что он, должно быть, чокнулся. Но это не было похоже на правду. А потом ты понимал, что с ним такое: он сделал подтяжку лица. Маленькая подтяжка кожи там, за ушами. Я думал: это дурацкий мир, который я совершенно не прочь покинуть.
В эфире он был неплох, если уж говорить правду. Глядя на то, как он говорит вступительное слово с телесуфлера, как интервьюирует гостя, я почувствовал, что, может быть, я был не так хорош, как о себе думал. Или посмотрите на это с другой стороны: может быть, хорошо смотреться по телевидению не такой уж редкий дар, как я предполагал. То, что ты – козел, вовсе не означает, что камера не будет любить твое лицо.
Потом я съел сандвич с тунцом (загрязнение убьет тебя, дорогой) и лег вздремнуть. Я и в этот раз не вернулся на карибское побережье. Я отправился в Нью-Йорк со съемочной группой, я поехал в Амстердам со своим боссом, я был в Голландии, среди этих прекрасных цветов, с Джессикой, я побывал в доме моего детства с М. Но я ни разу не попал на карибский остров. Я думал: тебя испытывают. Ничего не делай.
Я проснулся вечером, открыл окно и стал разговаривать с Саймоном в сердце своем. С М. я разговаривал тоже. Я разговаривал со старым преподавателем из института, со старыми подружками. Поразительно, какой живой оказалась моя память, как хорошо я помнил то, что они сказали двадцать пять лет тому назад. И вовсе не какие-то важные вещи, иногда просто фразы. Маленькие кусочки яблока падают в корзину.
Что потом? А, ужин. Я поужинал во французском бистро у подножия холма и отправился в маленький джазовый клуб и выпил там, а потом шагал вдоль по улице и обратно, но не мог ничего расслышать. Было похоже на то, словно Саймон выдернул шнур из стены, которая разъединяла меня с ним. Может быть, он о него споткнулся, может быть. Кто-то передвинул стул, но я больше не мог его чувствовать.
Я позвонил М. Она собиралась на работу в пиар-компанию в центре города. Я не дал ей времени для разочарования. Я сказал сразу, с места в карьер:
– У меня нет новостей.
Ответом мне было молчание, потом она сказала:
– Как ты?
Это было немного, но это был клочок тепла, словно она разрешила мне на секунду опустить голову к ней на плечо, и я заплакал.
Я сказал:
– Мне жаль. Мне так жаль.
Она не повесила трубку, и даже это казалось мне утешительным.
Я сказал:
– Слышала что-нибудь от полиции?
– Ничего, – сказала она.
– Но они с тобой связываются?
– Да. Каждые несколько дней.
Я сказал:
– Они никогда не звонят мне, – и тут же пожалел об этом.
– Это не состязание, Роман. – И потом, осознавая, что она меня уже достаточно пнула, М. сказала: – Думаю, это вопрос людских ресурсов.
Но я был так благодарен за то, что говорю с ней, даже за эти минуты, что я глотал ее присутствие, словно кислород. И она, наконец, сказала:
– Мне нужно идти.
Я ответил:
– Спасибо, что поговорила со мной.
Я чувствовал. Словно ветер подул в мои паруса, я чувствовал. Что касаюсь земли, что у меня под ногами что-то есть, что вещи снова стали возможны. Я даже не давал им имен. Я просто это чувствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Я продолжил шагать. Еще один гудок снизу, из-под окна моего отеля, точно такой же, как предыдущий. Кто-то запирает машину, мой сон провалился между гудками. Я прижался к окну, но я совершенно проснулся. Как будто я проспал целую ночь, словно мне для этого не обязательно было ложиться в кровать.
Не торопи события, думал я. Тут нет гонки. Отправляйся обратно сегодня же ночью; отправляйся завтра. Никакой разницы. Я включил настольную лампу. На рассвете этот яркий свет – единственный, который можно видеть из отеля по всему городу. Он разливается по скаковым дорожкам на ипподроме, охватывает кампус университета, здание парламента; он двигается к той части города, которую я едва знаю, к той зоне, где время от времени видишь кровь на тротуарах. Утренний бегун описывает овал, вокруг, снова и снова (как монотонна жизнь), а я стою голый у окна и размышляю: не из-за чего злиться. Сон придет, сон придет, сон придет.
Я повесил на дверь надпись «Не беспокоить», я задернул занавески, я слушал, как встает человек в соседнем номере (звонил будильник), я принял душ (очень легкий), потом посмотрел бойкое утреннее ток-шоу, пока сосед одевался. Затем – банг, дверь хлопнула, звякнули ключи, он ушел на целый день, и весь отель погрузился в тишину, глубокую, как в могиле. Но я не попал обратно на карибское побережье. Я отправился в Париж. Я сказал таможеннику:
– Думаю, я сел не на тот самолет.
– Vous dite quoi? – сказал он без намека на улыбку.
Из шоу никто не звонил. Я раньше уже уходил с работы, я знаю, как это бывает; и все же, в данных обстоятельствах, я был немного удивлен. В тот же вечер я сидел со стеклянными глазами в кафе в Иорк-вилле, когда увидел ведущего дневных новостей. Он был милый парень, мне он нравился, несмотря даже на то, что когда он говорил с вами, даже в лифте, то говорил громким «эфирным» голосом. К своему беспокойству, я обнаружил, что репетирую маленький спич о том, как все нормально, как я рад, что ушел, но это не понадобилось, потому что когда он заметил меня, то быстро опустил глаза, словно молот упал на наковальню, и перешел на другую сторону за квартал от меня. Не думаю, что его можно обвинять. У него были планы на карьерное продвижение, и он не хотел, чтобы его заметили с кем-то из другой команды.
Но дни были долгими. Лишенные структуры, они казались бесконечными; я просыпался каждое утро в одно и то же время, сразу после десяти, и делал себе сырный омлет из трех яиц.
– Если вы будете продолжать есть весь этот сыр, то кончите сердечным приступом, – сообщила мне женщина в супермаркете. Я подумал: прекрасно.
Потом я пошел прогуляться по Йонг-стрит, но едва дошел до перекрестка, как неожиданно, таинственным образом все стало унылым и нагнало на меня депрессию; улицы слишком широкие, может быть, слишком много открытого пространства. Тогда я повернулся и медленно пошел к такому же перекрестку чуть пониже Квин – еще один угол, где странным образом все возможности, казалось, увядали на глазах. Как объяснишь это кому-нибудь?
Я пошел домой, но еще даже не наступил обед. Я посмотрел телевизор. Около полудня я почувствовал, как сердце у меня забилось, а руки стали мокрыми. Я ничего не мог с собой поделать. В первые несколько дней я переключал канал, избегая своего шоу, но на третье утро подумал: к черту это. Вы никогда не угадаете. В моем кресле сидела не Джейн. А мой босс. Мой траханый босс. За несколько месяцев до этого он исчез на праздники, пара недель в Санта-Люсии. Вернулся помолодевшим. Он сидел по утрам на утренней планерке, и его лицо было натянуто, словно тугой чулок, и каждый думал: бог мой, он выглядит таким посвежевшим. Джессика сказала, что он, должно быть, чокнулся. Но это не было похоже на правду. А потом ты понимал, что с ним такое: он сделал подтяжку лица. Маленькая подтяжка кожи там, за ушами. Я думал: это дурацкий мир, который я совершенно не прочь покинуть.
В эфире он был неплох, если уж говорить правду. Глядя на то, как он говорит вступительное слово с телесуфлера, как интервьюирует гостя, я почувствовал, что, может быть, я был не так хорош, как о себе думал. Или посмотрите на это с другой стороны: может быть, хорошо смотреться по телевидению не такой уж редкий дар, как я предполагал. То, что ты – козел, вовсе не означает, что камера не будет любить твое лицо.
Потом я съел сандвич с тунцом (загрязнение убьет тебя, дорогой) и лег вздремнуть. Я и в этот раз не вернулся на карибское побережье. Я отправился в Нью-Йорк со съемочной группой, я поехал в Амстердам со своим боссом, я был в Голландии, среди этих прекрасных цветов, с Джессикой, я побывал в доме моего детства с М. Но я ни разу не попал на карибский остров. Я думал: тебя испытывают. Ничего не делай.
Я проснулся вечером, открыл окно и стал разговаривать с Саймоном в сердце своем. С М. я разговаривал тоже. Я разговаривал со старым преподавателем из института, со старыми подружками. Поразительно, какой живой оказалась моя память, как хорошо я помнил то, что они сказали двадцать пять лет тому назад. И вовсе не какие-то важные вещи, иногда просто фразы. Маленькие кусочки яблока падают в корзину.
Что потом? А, ужин. Я поужинал во французском бистро у подножия холма и отправился в маленький джазовый клуб и выпил там, а потом шагал вдоль по улице и обратно, но не мог ничего расслышать. Было похоже на то, словно Саймон выдернул шнур из стены, которая разъединяла меня с ним. Может быть, он о него споткнулся, может быть. Кто-то передвинул стул, но я больше не мог его чувствовать.
Я позвонил М. Она собиралась на работу в пиар-компанию в центре города. Я не дал ей времени для разочарования. Я сказал сразу, с места в карьер:
– У меня нет новостей.
Ответом мне было молчание, потом она сказала:
– Как ты?
Это было немного, но это был клочок тепла, словно она разрешила мне на секунду опустить голову к ней на плечо, и я заплакал.
Я сказал:
– Мне жаль. Мне так жаль.
Она не повесила трубку, и даже это казалось мне утешительным.
Я сказал:
– Слышала что-нибудь от полиции?
– Ничего, – сказала она.
– Но они с тобой связываются?
– Да. Каждые несколько дней.
Я сказал:
– Они никогда не звонят мне, – и тут же пожалел об этом.
– Это не состязание, Роман. – И потом, осознавая, что она меня уже достаточно пнула, М. сказала: – Думаю, это вопрос людских ресурсов.
Но я был так благодарен за то, что говорю с ней, даже за эти минуты, что я глотал ее присутствие, словно кислород. И она, наконец, сказала:
– Мне нужно идти.
Я ответил:
– Спасибо, что поговорила со мной.
Я чувствовал. Словно ветер подул в мои паруса, я чувствовал. Что касаюсь земли, что у меня под ногами что-то есть, что вещи снова стали возможны. Я даже не давал им имен. Я просто это чувствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29