– Иногда мне кажется, за мной должна прийти полиция. Правда мы здорово разговариваем? Понимаешь, так легко. Должно было быть напряжение или что-то вроде этого.
– Ну не знаю, Скарлет. Может быть.
– Отец всегда говорил, что я должна выйти за тебя замуж. С первого раза, как он с тобой познакомился. Дерьмо, – неожиданно сказала она шепотом. – Мне надо идти. Черт. Я позвоню тебе завтра.
В четверг вечером приехала мама и взяла меня пообедать. Ощущение было довольно необычное – выйти в город вечером среди недели. Должно быть, она прояснила это с Психо, который всегда подлизывался к родителям. Все эти цветочки-василечки, вся эта псевдобританская чушь. (Теперь я знаю, что означает псевдо, и использую его через каждые три слова.)
Мы пошли в наш любимый ресторан, то французское местечко. Сказать вам правду, я был практически в восторге. У меня было чувство, что что-то близится, что-то хорошее ждет меня впереди. (Иногда вы просто чувствуете, как удача поворачивается к вам лицом. Словно открыли окно в душной комнате.) Но я также знал, что мама огорчится, если об этом узнает, так что я держал карты закрытыми. Наконец она сделала ход. Очень робкий, конечно, но факт оставался фактом: она не смогла вынести жизни на севере со стариком и на некоторое время сбежала. Собиралась уехать, чтобы побыть со своей старой подругой тетушкой Марни, у которой была квартира в Палм-Бич.
– Ты хочешь развестись? – спросил я.
– Ради бога, Саймон, не будь таким паникером.
Иногда, когда моя мама чувствовала себя виноватой, она переходила в атаку. Я не хотел ее воинственности, так что сказал:
– Сама знаешь. С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я хотел, чтобы вы, ребята, разошлись.
Это ее немного охладило. Она зажгла сигарету и осторожно убрала табачную крошку с языка.
– Пока ничего окончательного. Хорошо? Это только на сейчас.
– Ты наймешь квартиру, когда вернешься?
– Не знаю, Саймон. Действительно не знаю. Ради бога!
– А ведь это прекрасная мысль, сама знаешь. Я мог бы приезжать к тебе. Еще лучше, я мог бы жить с тобой. Уйти из этого пансиона. Боже, это была бы сказка.
– Ну посмотрим, Саймон.
Через некоторое время мы заговорили о других вещах, обо всем, о Скарлет, Психо, на этот раз она вспомнила Эррола Флинна.
– Ты знаешь, – сказала она, – что они почти назвали меня Мейбл? Монахиня сказала маме: «У вас пять секунд, чтобы придумать имя, или мы будем называть ее Мейбл». И мама сказала: «Ух, ах, Вирджиния». Это просто слетело с ее языка. Вирджиния Вулф, вот было мое имя. Представь себе. Как только вышла пьеса, люди подходили ко мне на вечеринках и говорили: «Кто боится Вирджинии Вулф? Кто боится Вирджинии Вулф?» Это так раздражало.
– И что ты говорила в ответ?
– О, я просто показывала зубы и улыбалась, и притворялась, что никогда не слышала этого раньше. Знаешь, однажды я написала рассказ для «Ньюйоркера». Он был опубликован. Получилось неплохо. Но потом я вышла замуж и…
– За гонщика?
– Да. Томми. Такой красивый. Но пьяница. Он держал бутылки в камине, среди золы, и однажды я нашла их и просто ушла из дома. Следующее, что я помню, – это вечеринку на Сент-Джордж-стрит, и там был твой отец. Только что вернулся с войны. Он был такой джентльмен. О твоем отце одно можно сказать точно. Он джентльмен. Таких немного в мире. Я знаю.
И когда я посмотрел на нее, я почувствовал комок в животе. Она все еще любит его, подумал я. Она собирается уехать и скучать по нему. Она собирается осмотреться в Палм-Бич, но она не найдет джентльменов, которые могли бы сравниться с ним, и она вернется. Она вернется к нему, и ничего не изменится. Ничего никогда не изменится.
Рано утром пошел снег. Воздух был мягким, большие снежинки падали за окном латинского класса, как будто кто-то устроил огромную битву подушками и перья медленно опускаются на землю. Я залег, голова на руках, старина Вилли Орр нудил насчет того, как галлы отлавливали и перевозили этрусских женщин, и все вроде как хихикали, пока старине Вилли не показалось наконец, что хватит, и он перешел к действиям – шлепнул какого-то мальчишку по затылку, усыпанному перхотью, и весь класс повскакивал, словно стадо газелей. А потом все снова уселись, снег падал, Вилли нудил, в трубах отопления часто щелкало, как будто какой-то маленький человечек с другой стороны бил по ним ломиком. Стенные часы тикали, тик, тик, стрелки двигались вперед. Еще одна минута прошла. Иногда, глядя на эти часы, я чувствовал, как меня обдает волной паники, как будто я заперт в машине и мы должны целую вечность мотаться туда-сюда по парковке.
В любом случае в конце концов этрусские женщины были отловлены и увезены, и мы выскочили с урока латыни с таким выплеском энергии, который всегда сопровождает конец чего-то фатально занудного. Если будешь недостаточно четок, то примешь это за радость от понравившегося урока. На самом деле это просто облегчение.
К полудню черные футбольные поля покрылись снегом. Парочка девчонок из Епископской школы вошла в главные ворота, головы опущены, на накидках снежинки. Было видно, что ноги у них голые. Длинные серые носки натянуты лишь до коленей. В такую погоду у них всегда красные и перепачканные ноги. Даже ободранные. Не представляю, как учительницы позволяют им выходить на улицу в такой бездарной одежке. Как если бы мои родители позволили мне разгуливать по округе посредине зимы в шортах. До самой темноты отовсюду шел – с полей и со школьного двора – жутковатый го – лубой, откровенно библейский свет. Из окна второго этажа я видел какого-то мальчишку, гоняющего санки через поле, аккуратно застегнут в комбинезон, шарф обернут вокруг шеи. Грузовая машина, покачивая бортами, подъехала по главной подъездной дороге к школе и остановилась.
Он просто шел и шел, этот снег. Заметал дорожки, накапливался на подоконниках, на лестницах, ведущих в столовую, даже на бровях, когда нужно было пройти через двор. Это была божественная интервенция. Собираясь назавтра послать все к чертям, город превратился в статую, половина дневных ребят не вернулась с обеда, и учителя, видя, что осталась только половина классов, позволила нам заниматься кто чем хочет или просто трепаться. Такие дни – это всегда здорово, кажется, как будто жизнь идет по-другому.
В тот вечер около девяти я вернулся к себе, процарапал ногтем картинку на замерзшем стекле – шарик с двумя глазами и улыбкой и длинной, вьющейся веревкой. Если не знать меня лучше, можно подумать, что я действительно умею рисовать. На самом деле это единственное, что я умею изобразить. Когда-то давным-давно маленький гениальный парень с короткой стрижкой, Джон Фрезер, показал мне, как это делать, и с тех пор я притворяюсь.
Позвонил Харпер.
– Послушай, – сказал он, – ты должен сделать мне одолжение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53