Ощущение это возникло, когда я увидел разложенные на кровати мягкие игрушки.
Тут были и медвежонок Хагги, и бегемотик Гарр, и умещающийся на ладони поросенок Пинки, и жираф Джерри. Мое представление о непокорной, резкой, искушенной и сильной Хелен было поколеблено. Правда, не настолько, чтобы, сидя рядом с ней на кровати, я отказался от попытки залезть ей под платье.
Она не сказала «нет». То есть сказала, но не очень убедительно. «Да» она тоже не сказала. Похоже, она не знала, что делать. Значит, нас таких двое. Я полагал, раз у нее есть парень, она должна быть подкована в плане интимных отношений, но я ошибался. Она нервничала, и ее страх передавался мне. Нам обоим предстояло его побороть. В тот момент я уже не прислушивался ни к чему, кроме велений собственного сердца, и не ощущал ничего, кроме сильного первобытного безымянного запаха, обозначившего ее потаенное желание.
Неловкий, испуганный, возбужденный, я не сразу сориентировался, но затем одним движением вошел в Хелен. Не какая-то часть меня, я весь был внутри нее. Собственное «я», увеличившееся снаружи и опустевшее внутри, улетучилось, я превратился в Хелен, а она превратилась в меня, по отдельности нас больше не существовало. Я слегка отодвинулся назад и снова навалился на нее. Хелен тяжело дышала. Я взглянул ей в глаза.
Глаза: загадочная оболочка, непостижимая мембрана. Сквозь нее мы обозреваем мир, позади нее расположен контрольный пункт наблюдения за Вселенной, контрольный пункт целой Вселенной. Не так-то просто посмотреть кому-нибудь прямо в глаза. Были ли глаза Хелен красивыми? Возможно, но не их я видел тогда. Я смотрел куда-то вглубь, туда, где не было органов речи и зрения, где не было уже и меня самого. Я смотрел на нее, может, секунды две. Потом сделал несколько толчков и произошло что-то невероятное.
Она растворилась в зрачках глаз, она исчезла. Осталась лишь ужасающая пустота, полное отсутствие, внутренний распад. Это было на животном уровне, древнее, как мир, и это напугало меня, но одновременно я все еще был неподвластен страху; она издала глухой, глубокий стон. Я продолжил свое движение, чувствуя, что к этой пустоте мы и стремились, но я-то был еще здесь, мое сознание присутствовало, и тогда я еще не знал того, что знаю сейчас: никогда мне не достичь такого полного растворения, такого исчезновения, проникновения в никуда, как у женщины. Я всегда буду здесь: исступленный, безудержный, возбужденный, но здесь. Буквальность мужского сознания, катастрофическая, незыблемая сфокусированность.
Вскоре все закончилось. Она погладила меня по голове, и я почувствовал, что по-настоящему люблю ее.
Но это продолжалось недолго. Не знаю, как сделать, чтобы это длилось вечно. Вот он – первый большой провал Дон Жуана.
Мы стали бесспорной парой. Жестянщик испарился. Я любил Хелен. Она любила меня. Хрупкое, непрочное чувство, но истинная любовь в таком возрасте другой не бывает.
Неожиданно эта изысканная «штучка» – Хелен Палмер – стала «моей», говоря языком романтической литературы образца 1975 года. Я завоевал ее, покорил, переманил небесное тело с кривой орбиты жестянщика на свою.
Думаю, именно тогда я начал ее ненавидеть.
Возможно ли это? Ведь она была доброй и отзывчивой, умной и красивой. Прошли месяцы, связь наша становилась все обыденнее, зерна разочарования прорастали.
Если я смогу разобраться в этом, то распутаю клубок собственных неудач. Если смогу понять, почему возникает желание губить невинных, продвинусь еще на шаг вперед. И в следующий раз, встретив, условно говоря, Правильную Женщину, я сумею сделать все, как надо.
Может быть, мужчинам присуще желание крушить то, что они любят? Неужели в этом причина войн и вечной неудовлетворенности? Что это – инстинкт? Или ненависть к себе, идеальный симбиоз для женщин, влюбляющихся в подонков?
Тогда я знал одно: часть меня хотела уничтожить Хелен Палмер с той самой секунды, как я ее полюбил. Я бы никогда себе в этом не признался, но ее мягкость, ее покорный характер возбуждали во мне ярость.
Со временем смелую женщину у кинотеатра, отвратившую угрозу христианского нападения, все труднее стало идентифицировать с внутренней сущностью Хелен. Она действительно могла проявлять бесстрашие с людьми, которые были ей безразличны: могла сцепиться с полицейским, пробиться сквозь заграждения или ряды демонстрантов. Но в отношениях с близким человеком бесстрашие покидало ее. Полюбив меня, она начала бояться: бояться, что я обижу ее, что обнаружу какую-то внутреннюю несостоятельность, брошу ее. Этот страх в определенном смысле предрешил и судьбу Хелен, и мою.
Потому что мне нужна была сила. Мужчины жаждут видеть проявления силы. Я хотел, чтобы она оставалась собой, чтобы посылала меня к черту, если я оказывался не на высоте или обижал ее, чтобы выплеснула мне в лицо вино, выгнала из дома и велела больше не появляться. Оскорбляя или унижая ее – что было, то было, хоть и совестно в этом признаваться, – я взывал к ее духу, доводил до крайности, пытаясь познать ее предел.
Как Хелен боролась с моей жестокостью? Никак. Она просто смотрела на меня, и глаза ее наполнялись слезами. Ее вечное недоумение на лице, которое поначалу так меня привлекало, превратилось теперь в безграничное замешательство. Она ни разу не послала меня, даже не пыталась. Она все терпела.
И это работало на нее. Но дало ей власть, а не любовь. Тогда же я познакомился с чувством вины и разными способами его применения, с гамбитом мученика и его властью над маленькими мальчиками, которые хотят угодить своей маме. Мученицы. Это сидит в них очень глубоко, след векового порабощения женщины. Отпечаток темного потока истории, в которой им не нашлось места, из которой их вычеркнули. И как же бесправным обрести власть? При помощи насилия. Психологического, если другое недоступно.
До Хелен Палмер я ничего этого не знал. Не знал об оружии женщин № 1, об изящном клинке Вины, об автомате Калашникова бесправных.
– Хелен.
– Да, Спайки.
– Я сегодня вечером с Мартином встречаюсь.
– А, хорошо.
– Ты не против?
– Конечно нет.
– Отлично.
– Да.
Во время этого разговора я испытываю целый ряд разнообразных ощущений. Во-первых, мрачное предчувствие, что все обернется не так, как хотелось бы. Во-вторых, когда она говорит: «А, хорошо», добавляется чувство вины. Чтобы понять, откуда оно взялось, надо слышать ее тон и видеть мимику. Это «А» – не просто «А», а «А». Пауза между «А» и «хорошо» была на полсекунды длиннее, чем следовало. И все вместе это означало нечто отличное от «А, хорошо». Означало: «А ты не хочешь, чтобы я пошла?»
Не знаю, в течение какого времени одно ощущение порождает другое, хотя, нет… знаю. Это мгновение между словами Хелен «А, хорошо» и моим вопросом «Ты не против?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Тут были и медвежонок Хагги, и бегемотик Гарр, и умещающийся на ладони поросенок Пинки, и жираф Джерри. Мое представление о непокорной, резкой, искушенной и сильной Хелен было поколеблено. Правда, не настолько, чтобы, сидя рядом с ней на кровати, я отказался от попытки залезть ей под платье.
Она не сказала «нет». То есть сказала, но не очень убедительно. «Да» она тоже не сказала. Похоже, она не знала, что делать. Значит, нас таких двое. Я полагал, раз у нее есть парень, она должна быть подкована в плане интимных отношений, но я ошибался. Она нервничала, и ее страх передавался мне. Нам обоим предстояло его побороть. В тот момент я уже не прислушивался ни к чему, кроме велений собственного сердца, и не ощущал ничего, кроме сильного первобытного безымянного запаха, обозначившего ее потаенное желание.
Неловкий, испуганный, возбужденный, я не сразу сориентировался, но затем одним движением вошел в Хелен. Не какая-то часть меня, я весь был внутри нее. Собственное «я», увеличившееся снаружи и опустевшее внутри, улетучилось, я превратился в Хелен, а она превратилась в меня, по отдельности нас больше не существовало. Я слегка отодвинулся назад и снова навалился на нее. Хелен тяжело дышала. Я взглянул ей в глаза.
Глаза: загадочная оболочка, непостижимая мембрана. Сквозь нее мы обозреваем мир, позади нее расположен контрольный пункт наблюдения за Вселенной, контрольный пункт целой Вселенной. Не так-то просто посмотреть кому-нибудь прямо в глаза. Были ли глаза Хелен красивыми? Возможно, но не их я видел тогда. Я смотрел куда-то вглубь, туда, где не было органов речи и зрения, где не было уже и меня самого. Я смотрел на нее, может, секунды две. Потом сделал несколько толчков и произошло что-то невероятное.
Она растворилась в зрачках глаз, она исчезла. Осталась лишь ужасающая пустота, полное отсутствие, внутренний распад. Это было на животном уровне, древнее, как мир, и это напугало меня, но одновременно я все еще был неподвластен страху; она издала глухой, глубокий стон. Я продолжил свое движение, чувствуя, что к этой пустоте мы и стремились, но я-то был еще здесь, мое сознание присутствовало, и тогда я еще не знал того, что знаю сейчас: никогда мне не достичь такого полного растворения, такого исчезновения, проникновения в никуда, как у женщины. Я всегда буду здесь: исступленный, безудержный, возбужденный, но здесь. Буквальность мужского сознания, катастрофическая, незыблемая сфокусированность.
Вскоре все закончилось. Она погладила меня по голове, и я почувствовал, что по-настоящему люблю ее.
Но это продолжалось недолго. Не знаю, как сделать, чтобы это длилось вечно. Вот он – первый большой провал Дон Жуана.
Мы стали бесспорной парой. Жестянщик испарился. Я любил Хелен. Она любила меня. Хрупкое, непрочное чувство, но истинная любовь в таком возрасте другой не бывает.
Неожиданно эта изысканная «штучка» – Хелен Палмер – стала «моей», говоря языком романтической литературы образца 1975 года. Я завоевал ее, покорил, переманил небесное тело с кривой орбиты жестянщика на свою.
Думаю, именно тогда я начал ее ненавидеть.
Возможно ли это? Ведь она была доброй и отзывчивой, умной и красивой. Прошли месяцы, связь наша становилась все обыденнее, зерна разочарования прорастали.
Если я смогу разобраться в этом, то распутаю клубок собственных неудач. Если смогу понять, почему возникает желание губить невинных, продвинусь еще на шаг вперед. И в следующий раз, встретив, условно говоря, Правильную Женщину, я сумею сделать все, как надо.
Может быть, мужчинам присуще желание крушить то, что они любят? Неужели в этом причина войн и вечной неудовлетворенности? Что это – инстинкт? Или ненависть к себе, идеальный симбиоз для женщин, влюбляющихся в подонков?
Тогда я знал одно: часть меня хотела уничтожить Хелен Палмер с той самой секунды, как я ее полюбил. Я бы никогда себе в этом не признался, но ее мягкость, ее покорный характер возбуждали во мне ярость.
Со временем смелую женщину у кинотеатра, отвратившую угрозу христианского нападения, все труднее стало идентифицировать с внутренней сущностью Хелен. Она действительно могла проявлять бесстрашие с людьми, которые были ей безразличны: могла сцепиться с полицейским, пробиться сквозь заграждения или ряды демонстрантов. Но в отношениях с близким человеком бесстрашие покидало ее. Полюбив меня, она начала бояться: бояться, что я обижу ее, что обнаружу какую-то внутреннюю несостоятельность, брошу ее. Этот страх в определенном смысле предрешил и судьбу Хелен, и мою.
Потому что мне нужна была сила. Мужчины жаждут видеть проявления силы. Я хотел, чтобы она оставалась собой, чтобы посылала меня к черту, если я оказывался не на высоте или обижал ее, чтобы выплеснула мне в лицо вино, выгнала из дома и велела больше не появляться. Оскорбляя или унижая ее – что было, то было, хоть и совестно в этом признаваться, – я взывал к ее духу, доводил до крайности, пытаясь познать ее предел.
Как Хелен боролась с моей жестокостью? Никак. Она просто смотрела на меня, и глаза ее наполнялись слезами. Ее вечное недоумение на лице, которое поначалу так меня привлекало, превратилось теперь в безграничное замешательство. Она ни разу не послала меня, даже не пыталась. Она все терпела.
И это работало на нее. Но дало ей власть, а не любовь. Тогда же я познакомился с чувством вины и разными способами его применения, с гамбитом мученика и его властью над маленькими мальчиками, которые хотят угодить своей маме. Мученицы. Это сидит в них очень глубоко, след векового порабощения женщины. Отпечаток темного потока истории, в которой им не нашлось места, из которой их вычеркнули. И как же бесправным обрести власть? При помощи насилия. Психологического, если другое недоступно.
До Хелен Палмер я ничего этого не знал. Не знал об оружии женщин № 1, об изящном клинке Вины, об автомате Калашникова бесправных.
– Хелен.
– Да, Спайки.
– Я сегодня вечером с Мартином встречаюсь.
– А, хорошо.
– Ты не против?
– Конечно нет.
– Отлично.
– Да.
Во время этого разговора я испытываю целый ряд разнообразных ощущений. Во-первых, мрачное предчувствие, что все обернется не так, как хотелось бы. Во-вторых, когда она говорит: «А, хорошо», добавляется чувство вины. Чтобы понять, откуда оно взялось, надо слышать ее тон и видеть мимику. Это «А» – не просто «А», а «А». Пауза между «А» и «хорошо» была на полсекунды длиннее, чем следовало. И все вместе это означало нечто отличное от «А, хорошо». Означало: «А ты не хочешь, чтобы я пошла?»
Не знаю, в течение какого времени одно ощущение порождает другое, хотя, нет… знаю. Это мгновение между словами Хелен «А, хорошо» и моим вопросом «Ты не против?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65