В качестве еще одного примера модернизирующей нормы можно привести французские исследования эпоса, которые, начиная с Бедье, справедливо упрекнуть в том, что они, сами того не замечая, пользуются критериями поэтики Буало и судят о неклассической литературе по нормам простоты, гармонии части и целого, правдоподобия и т.п. Очевидно, что критико-филологический метод, даже следуя идеалам исторической объективности, не защищен от ситуации, когда интерпретатор, стремящийся быть беспристрастным, неосознанно возводит свое эстетическое предпонимание в норму и незаметно для себя модернизирует смысл текста прошлого. Тот, кто верит, будто "вневременно истинный" смысл поэзии непосредственно и полностью должен раскрыться интерпретатору благодаря, всего лишь, погружению в текст, как бы вне пространства, вне истории, минуя все "заблуждения" его предшественников и историю рецепции, "не видит того исторического потока воздействий, в котором пребывает само историческое сознание". Он отрицает существование непроизвольных, и не каких-нибудь, а фундаментальных предпосылок, направляющих его собственное понимание, и может лишь симулировать объективность, "которая, по сути, означает простую законность поставленных вопросов".
Х.-Г.Гадамер, чью критику исторического объективизма я воспроизвожу, описал в "Истине и методе" принцип истории воздействия, которая в самом понимании стремится обнаружить действительность истории, применяя логику "вопроса и ответа" (как механизма передачи традиции) к историческому наследию. Развивая тезис Коллингвуда о том, что "текст можно понять только тогда, когда понят вопрос, на который он явился ответом", Гадамер доказывает, что реконструированный вопрос больше не может находиться в своем изначальном горизонте, так как этот исторический горизонт теперь уже включен в горизонт нашей современности: "Понимание всегда является процессом слияния таких мнимо самодостаточных горизонтов". Исторический вопрос не может существовать для себя, он должен перейти в вопрос, "в форме которого нам является наследие". Только так могут решаться вопросы, в которых Р. Уэллек увидел апорию литературного суждения как такового: "Должна ли филология оценивать литературное произведение в перспективе прошлого, с позиции современности или по "приговору веков"?". Фактические масштабы известного нам прошлого могут быть настолько малы, что их применение только обеднило бы произведение, которое между тем развернуло в истории своего воздействия богатейший смысловой потенциал. Современное эстетическое суждение предпочитает канон произведений, соответствующих нынешнему вкусу, а все прочие оценивает несправедливо лишь потому, что их прошлая функция уже перестала быть очевидной. Сама же история воздействия, как бы поучительна она ни была, подвержена, будучи авторитетом, тем же претензиям, что и "авторитет современников поэта". Вывод Уэллека: нельзя уйти от нашего собственного суждения, но (поэтому) следует сделать его по возможности объективным, т.е. делать то, что и делает каждый ученый, - "изолировать предмет". Но этот вывод представляет собой не разрешение апории, а рецидив объективизма. "Приговор веков", вынесенный литературному произведению, - это не просто аккумулированное суждение читателей, критиков, зрителей или даже профессоров, а процесс постепенного разворачивания смыслового потенциала произведения, актуализированного в исторических шагах рецепции. Этот смысловой потенциал открывается интерпретирующему, суждению в тот момент, когда оно контролированным образом осуществляет "слияние горизонтов" при встрече с наследием.
Расхождение моего проекта рецептивно-эстетического обоснования истории литературы с принципом истории воздействия у Гадамера начинается там, где Гадамер возводит понятие "классического" в прототип любого исторического опосредования прошлого и настоящего. Его определение - "классично то, что уже не требует преодоления исторической дистанции, так как само классическое постоянно осуществляет это преодоление в качестве посредника" - выпадает из отношения "вопрос - ответ", конститутивного для всего исторического наследия, для классического текста уже не надо искать вопрос, на который он дает ответ: если он классичен, то "говорит нечто любому настоящему так, как если бы сказанное предназначалось именно ему". Но не является ли такое понятие "классического", которое "само себя означает и само себя истолковывает", лишь описанием результата того, что я назвал "второй сменой горизонта"? Разве за бесспорной самодостаточностью смысла так называемого "шедевра", возникающей только в ретроспективном горизонте образцовой традиции, не скрывается его изначальная негативность, и разве не вынуждает она нас снова отыскивать правильный горизонт вопроса, который противоречит благообразной обывательской классичности?
Воспринимающее сознание и в случае классического произведения не освобождено от необходимости сознавать "напряженное взаимоотношение текста и современности". Заимствованное у Гегеля понятие "классического" (истолковывающего само себя) переворачивает историческое соотношение вопроса и ответа и противоречит самому принципу истории воздействия, согласно которому понимание - это "не только репродуктивное, но продуктивное действие".
Противоречие здесь обусловлено, очевидно, тем, что Гадамер следует классическому понятию искусства, непригодному для общего обоснования рецептивной эстетики за пределами эпохи своего возникновения - эпохи гуманизма. В его основе - и Гадамер показал это в своем онтологическом объяснении опыта искусства - понятие "мимесиса" как "узнавания": "То, что, собственно, можно узнать или пережить из произведения, на чем можно сосредоточиться, это, скорее всего, его истинность, то есть вероятность того, что в нем можно узнать нечто или себя самого". Мы вправе считать подобное понимание значимым для истории искусства гуманистического периода, но никак не для предшествовавшего ему средневековья, а тем более - не для последующей эпохи нашей модерности, когда эстетика мимесиса, и лежащая в ее основе субстанциальная метафизика ("познание сущности") утеряли свой обязательный характер. Однако познавательное значение искусства в смене эпох не утратилось, из чего следует, что оно вовсе не связано с классической Функцией узнавания. Произведение искусства может быть посредником в познавательном процессе и не описываться при этом платоновской схемой, а указывать на будущий опыт, предлагать воображаемые модели видения и поведения, содержать ответ на новые вопросы. Те, кто стремится, связать искусство прошлого и современность понятием "классического", лишают историю воздействия литературы этого потенциального значения и продуктивной функции в процессе восприятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Х.-Г.Гадамер, чью критику исторического объективизма я воспроизвожу, описал в "Истине и методе" принцип истории воздействия, которая в самом понимании стремится обнаружить действительность истории, применяя логику "вопроса и ответа" (как механизма передачи традиции) к историческому наследию. Развивая тезис Коллингвуда о том, что "текст можно понять только тогда, когда понят вопрос, на который он явился ответом", Гадамер доказывает, что реконструированный вопрос больше не может находиться в своем изначальном горизонте, так как этот исторический горизонт теперь уже включен в горизонт нашей современности: "Понимание всегда является процессом слияния таких мнимо самодостаточных горизонтов". Исторический вопрос не может существовать для себя, он должен перейти в вопрос, "в форме которого нам является наследие". Только так могут решаться вопросы, в которых Р. Уэллек увидел апорию литературного суждения как такового: "Должна ли филология оценивать литературное произведение в перспективе прошлого, с позиции современности или по "приговору веков"?". Фактические масштабы известного нам прошлого могут быть настолько малы, что их применение только обеднило бы произведение, которое между тем развернуло в истории своего воздействия богатейший смысловой потенциал. Современное эстетическое суждение предпочитает канон произведений, соответствующих нынешнему вкусу, а все прочие оценивает несправедливо лишь потому, что их прошлая функция уже перестала быть очевидной. Сама же история воздействия, как бы поучительна она ни была, подвержена, будучи авторитетом, тем же претензиям, что и "авторитет современников поэта". Вывод Уэллека: нельзя уйти от нашего собственного суждения, но (поэтому) следует сделать его по возможности объективным, т.е. делать то, что и делает каждый ученый, - "изолировать предмет". Но этот вывод представляет собой не разрешение апории, а рецидив объективизма. "Приговор веков", вынесенный литературному произведению, - это не просто аккумулированное суждение читателей, критиков, зрителей или даже профессоров, а процесс постепенного разворачивания смыслового потенциала произведения, актуализированного в исторических шагах рецепции. Этот смысловой потенциал открывается интерпретирующему, суждению в тот момент, когда оно контролированным образом осуществляет "слияние горизонтов" при встрече с наследием.
Расхождение моего проекта рецептивно-эстетического обоснования истории литературы с принципом истории воздействия у Гадамера начинается там, где Гадамер возводит понятие "классического" в прототип любого исторического опосредования прошлого и настоящего. Его определение - "классично то, что уже не требует преодоления исторической дистанции, так как само классическое постоянно осуществляет это преодоление в качестве посредника" - выпадает из отношения "вопрос - ответ", конститутивного для всего исторического наследия, для классического текста уже не надо искать вопрос, на который он дает ответ: если он классичен, то "говорит нечто любому настоящему так, как если бы сказанное предназначалось именно ему". Но не является ли такое понятие "классического", которое "само себя означает и само себя истолковывает", лишь описанием результата того, что я назвал "второй сменой горизонта"? Разве за бесспорной самодостаточностью смысла так называемого "шедевра", возникающей только в ретроспективном горизонте образцовой традиции, не скрывается его изначальная негативность, и разве не вынуждает она нас снова отыскивать правильный горизонт вопроса, который противоречит благообразной обывательской классичности?
Воспринимающее сознание и в случае классического произведения не освобождено от необходимости сознавать "напряженное взаимоотношение текста и современности". Заимствованное у Гегеля понятие "классического" (истолковывающего само себя) переворачивает историческое соотношение вопроса и ответа и противоречит самому принципу истории воздействия, согласно которому понимание - это "не только репродуктивное, но продуктивное действие".
Противоречие здесь обусловлено, очевидно, тем, что Гадамер следует классическому понятию искусства, непригодному для общего обоснования рецептивной эстетики за пределами эпохи своего возникновения - эпохи гуманизма. В его основе - и Гадамер показал это в своем онтологическом объяснении опыта искусства - понятие "мимесиса" как "узнавания": "То, что, собственно, можно узнать или пережить из произведения, на чем можно сосредоточиться, это, скорее всего, его истинность, то есть вероятность того, что в нем можно узнать нечто или себя самого". Мы вправе считать подобное понимание значимым для истории искусства гуманистического периода, но никак не для предшествовавшего ему средневековья, а тем более - не для последующей эпохи нашей модерности, когда эстетика мимесиса, и лежащая в ее основе субстанциальная метафизика ("познание сущности") утеряли свой обязательный характер. Однако познавательное значение искусства в смене эпох не утратилось, из чего следует, что оно вовсе не связано с классической Функцией узнавания. Произведение искусства может быть посредником в познавательном процессе и не описываться при этом платоновской схемой, а указывать на будущий опыт, предлагать воображаемые модели видения и поведения, содержать ответ на новые вопросы. Те, кто стремится, связать искусство прошлого и современность понятием "классического", лишают историю воздействия литературы этого потенциального значения и продуктивной функции в процессе восприятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17