Отношение литературы и читателя может актуализироваться и в качестве стимула чувственного, эстетического восприятия, и в этической сфере, как требование моральной рефлексии. Новое литературное произведение воспринимается и оценивается на фоне других художественных форм и в перспективе повседневного жизненного опыта. В этической области его общественная функция может быть равно зафиксирована рецептивно-эстетически - в модальности "вопроса - ответа", проблемы и разрешения, благодаря которым оно переходит в горизонт своего исторического воздействия.
Каким образом новая эстетическая форма может иметь и моральные следствия, или, иначе говоря, может придать моральному вопросу чрезвычайно мощное общественное воздействие, впечатляющим образом демонстрирует случай с "Госпожой Бовари", точнее, процесс, который был возбужден против ее автора Флобера, после предварительной журнальной публикации произведения в "Ревю де Пари" (1857). Новизна литературной формы, которая вынуждала читательскую публику романа Флобера к необычному восприятию "затасканного сюжета", состояла в принципе безличного (или безучастного) повествования в сочетании с виртуозно освоенным и целенаправленно использованным приемом так называемой несобственно-прямой речи. Что под этим подразумевается, можно пояснить на примере одного описания, которое прокурор Пинар привел в своем обвинении в качестве предельно аморального. Оно следует в романе вслед за первым из "проступков" Эммы и описывает сцену, когда она после измены мужу рассматривает себя в зеркале: "...Но увидев себя в зеркале, она сама удивилась своему лицу. Никогда у нее не было таких огромных, таких черных, таких глубоких глаз. Какая-то особенная томность разлилась по лицу, меняя его выражение. У меня любовник! Любовник! - повторяла она, наслаждаясь этой мыслью, словно новой зрелостью. Наконец-то познает она эту радость любви, то волнение счастья, которое уже отчаялась испытать. Она входила в какую-то страну чудес, где все будет страстью, восторгом, бредом...". Прокурор принял эти предложения за объективный рассказ, включающий суждение самого рассказчика, и возмутился этим "прославлением адюльтера", считая его более опасным и аморальным, чем сам проступок. Но обвинитель Флобера заблуждался, что тотчас было использовано защитником. Потому что инкриминированные автору предложения не были объективными утверждениями рассказчика, которому может довериться читатель, это выло субъективное мнение героини, и ее проявленные здесь чувства характеризовались как воспитанные на романах. Художественный прием заключался преимущественно в том, чтобы представить внутреннюю речь изображенного лица без сигналов прямой ("У меня наконец-то...") или косвенной речи ("Она говорила себе, что у нее наконец-то..."), достигая тем самым такого эффекта, что читатель сам должен решать, принять ли эти предложения за истинное высказывание или же следует понимать его как мнение, характерное для данного персонажа. Эмма Бовари на деле "судится из простого, ясного определения ее жизни, исходя из ее собственных ощущений". Этот результат современного анализа стиля в точности совпадает с контраргументом защитника Флобера - Сенара, который подчеркивает, что уже на следующий день у Эммы начинаются разочарования: "Каждая строка этой книги уже содержит в себе нравственную развязку", - с той лишь разницей, что тогда Сенар еще не мог назвать этот не описанный пока прием. Ошеломляющее воздействие формальной новизны повествовательного стиля Флобера становится очевидным постепенно: безличная форма повествования вынуждала его читателя не только по-другому - "фотографически точно", по велению времени - воспринимать вещи, но и ввергала их в шокирующую неуверенность собственного суждения. Поскольку новый художественный прием разрушил прежнюю условность романа, где над изображенными персонажами всегда возвышалось охранительное моральное суждение автора, роман Флобера способствовал радикализации или новой постановке проблем жизненной практики, тех самых проблем, которые в ходе судебного разбирательства целиком оттеснили изначальный повод для обвинения - мнимую непристойность романа. Вопрос, с которым защитник Флобера перешел в "контрнаступление", обращая упрек, сделанный по адресу романа, - дескать, предлагается не более чем "история адюльтера провинциальной дамы", - против самого общества, прозвучал так: а не дать ли роману "Госпожа Бовари" следующий подзаголовок - обыкновенная история провинциального воспитания"? Между тем вопрос, которым прокурор завершает свое "Обвинение", остался без ответа: "Кто в книге может вынести приговор этой женщине? Никто. Таково наше заключение. В книге нет ни одного действующего лица, которое было бы вправе вынести ей приговор. Я готов признать свою ошибку, если вы найдете в книге хоть одно разумное действующее лицо, если вы найдете в ней хоть один принцип, с точки зрения которого можно было бы осудить прелюбодеяние".
Если ни один из персонажей романа не может вынести окончательный приговор Эмме Бовари, если ни один моральный принцип, именем которою она могла бы быть осуждена, не сделан в романе значимым, не ставится ли тем самым под вопрос, наряду с "принципом супружеской верности", и само господствующее "общественное мнение", его обоснованность "религиозным чувством"? Какая инстанция должна судить случай "Госпожи Бовари", если значимые доселе нормы общества - "общественного мнения, религиозного чувства, общественной нравственности, благопристойности" - уже недостаточны, чтобы разобраться в этом случае? Эти открытые и предполагаемые вопросы ни в коей мере не демонстрируют эстетическое недопонимание или моралистическое невежество прокурора. В них скорее проговаривается воздействие новой художественной формы, которая смогла проблематизировать для читателя самоочевидность его морального суждения и вновь сделала открытой проблемой предрешенность вопросов общественной морали. Таким образом, суд действовал весьма последовательно, когда он, в раздражении от того, что Флобер благодаря искусству своего деперсонализированного стиля не дал повода запретить роман за аморальность его автора, - оправдал Флобера как писателя, но вынес при этом суровый "приговор" якобы представляемой им литературной школе, по сути же, еще не зафиксированному художественному приему: "Непозволительно под предлогом изображения характера или места действия в недопустимой форме воспроизводить поступки, слова и жесты персонажей, поскольку подобная система взглядов применительно к творениям духа, равно как и к произведениям искусства, ведет к реализму, который отрицает все прекрасное и доброе и, беря под опеку произведения, оскорбительные как для глаз, так и для духа, подвергает постоянным поношениям общественную нравственность и благоприличие".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Каким образом новая эстетическая форма может иметь и моральные следствия, или, иначе говоря, может придать моральному вопросу чрезвычайно мощное общественное воздействие, впечатляющим образом демонстрирует случай с "Госпожой Бовари", точнее, процесс, который был возбужден против ее автора Флобера, после предварительной журнальной публикации произведения в "Ревю де Пари" (1857). Новизна литературной формы, которая вынуждала читательскую публику романа Флобера к необычному восприятию "затасканного сюжета", состояла в принципе безличного (или безучастного) повествования в сочетании с виртуозно освоенным и целенаправленно использованным приемом так называемой несобственно-прямой речи. Что под этим подразумевается, можно пояснить на примере одного описания, которое прокурор Пинар привел в своем обвинении в качестве предельно аморального. Оно следует в романе вслед за первым из "проступков" Эммы и описывает сцену, когда она после измены мужу рассматривает себя в зеркале: "...Но увидев себя в зеркале, она сама удивилась своему лицу. Никогда у нее не было таких огромных, таких черных, таких глубоких глаз. Какая-то особенная томность разлилась по лицу, меняя его выражение. У меня любовник! Любовник! - повторяла она, наслаждаясь этой мыслью, словно новой зрелостью. Наконец-то познает она эту радость любви, то волнение счастья, которое уже отчаялась испытать. Она входила в какую-то страну чудес, где все будет страстью, восторгом, бредом...". Прокурор принял эти предложения за объективный рассказ, включающий суждение самого рассказчика, и возмутился этим "прославлением адюльтера", считая его более опасным и аморальным, чем сам проступок. Но обвинитель Флобера заблуждался, что тотчас было использовано защитником. Потому что инкриминированные автору предложения не были объективными утверждениями рассказчика, которому может довериться читатель, это выло субъективное мнение героини, и ее проявленные здесь чувства характеризовались как воспитанные на романах. Художественный прием заключался преимущественно в том, чтобы представить внутреннюю речь изображенного лица без сигналов прямой ("У меня наконец-то...") или косвенной речи ("Она говорила себе, что у нее наконец-то..."), достигая тем самым такого эффекта, что читатель сам должен решать, принять ли эти предложения за истинное высказывание или же следует понимать его как мнение, характерное для данного персонажа. Эмма Бовари на деле "судится из простого, ясного определения ее жизни, исходя из ее собственных ощущений". Этот результат современного анализа стиля в точности совпадает с контраргументом защитника Флобера - Сенара, который подчеркивает, что уже на следующий день у Эммы начинаются разочарования: "Каждая строка этой книги уже содержит в себе нравственную развязку", - с той лишь разницей, что тогда Сенар еще не мог назвать этот не описанный пока прием. Ошеломляющее воздействие формальной новизны повествовательного стиля Флобера становится очевидным постепенно: безличная форма повествования вынуждала его читателя не только по-другому - "фотографически точно", по велению времени - воспринимать вещи, но и ввергала их в шокирующую неуверенность собственного суждения. Поскольку новый художественный прием разрушил прежнюю условность романа, где над изображенными персонажами всегда возвышалось охранительное моральное суждение автора, роман Флобера способствовал радикализации или новой постановке проблем жизненной практики, тех самых проблем, которые в ходе судебного разбирательства целиком оттеснили изначальный повод для обвинения - мнимую непристойность романа. Вопрос, с которым защитник Флобера перешел в "контрнаступление", обращая упрек, сделанный по адресу романа, - дескать, предлагается не более чем "история адюльтера провинциальной дамы", - против самого общества, прозвучал так: а не дать ли роману "Госпожа Бовари" следующий подзаголовок - обыкновенная история провинциального воспитания"? Между тем вопрос, которым прокурор завершает свое "Обвинение", остался без ответа: "Кто в книге может вынести приговор этой женщине? Никто. Таково наше заключение. В книге нет ни одного действующего лица, которое было бы вправе вынести ей приговор. Я готов признать свою ошибку, если вы найдете в книге хоть одно разумное действующее лицо, если вы найдете в ней хоть один принцип, с точки зрения которого можно было бы осудить прелюбодеяние".
Если ни один из персонажей романа не может вынести окончательный приговор Эмме Бовари, если ни один моральный принцип, именем которою она могла бы быть осуждена, не сделан в романе значимым, не ставится ли тем самым под вопрос, наряду с "принципом супружеской верности", и само господствующее "общественное мнение", его обоснованность "религиозным чувством"? Какая инстанция должна судить случай "Госпожи Бовари", если значимые доселе нормы общества - "общественного мнения, религиозного чувства, общественной нравственности, благопристойности" - уже недостаточны, чтобы разобраться в этом случае? Эти открытые и предполагаемые вопросы ни в коей мере не демонстрируют эстетическое недопонимание или моралистическое невежество прокурора. В них скорее проговаривается воздействие новой художественной формы, которая смогла проблематизировать для читателя самоочевидность его морального суждения и вновь сделала открытой проблемой предрешенность вопросов общественной морали. Таким образом, суд действовал весьма последовательно, когда он, в раздражении от того, что Флобер благодаря искусству своего деперсонализированного стиля не дал повода запретить роман за аморальность его автора, - оправдал Флобера как писателя, но вынес при этом суровый "приговор" якобы представляемой им литературной школе, по сути же, еще не зафиксированному художественному приему: "Непозволительно под предлогом изображения характера или места действия в недопустимой форме воспроизводить поступки, слова и жесты персонажей, поскольку подобная система взглядов применительно к творениям духа, равно как и к произведениям искусства, ведет к реализму, который отрицает все прекрасное и доброе и, беря под опеку произведения, оскорбительные как для глаз, так и для духа, подвергает постоянным поношениям общественную нравственность и благоприличие".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17