Неужели вы думали, что я все это прощу и забуду? Так что в следующий раз, коли судьбе будет угодно снова свести нас на узкой дорожке, поторопитесь убраться куда подальше… ради собственного же блага. А вообще-то вы оказались весьма любопытным противником, позабавили меня; и насчет еретика вы это удачно придумали — переправят вас в Авиньон, и дело с концом. Глядишь, и при папском дворе приживетесь, святые отцы тоже любят денежку копить
Бетизак молча рассматривал говорившего, словно видел его в первый раз: плоское лицо со скошенным подбородком и острым носом, выпяченная нижняя губа, глаза голодного хорька… и ему пришло в голову, что сейчас, при свете чадящего факела, этот человек куда больше похож на дьявола, чем тот, что приходил к нему накануне. Он слушал эту презрительную нотацию и чувствовал, как в душе его разверзается та бездна и поднимается та волна, каковые не остановит ничто в мироздании.
С самого детства Пейре Бетизака учили быть добрым христианином и неукоснительно выполнять свой долг; он же, будучи от природы честным и даже несколько педантичным, чересчур добросовестно затвердил эти уроки… За годы службы ему приходилось видеть всякое: и открытое, наглое воровство, и искусные тайные махинации; он видел, как прежде честные люди теряли разум при виде денег и пускались во все тяжкие, лишь бы урвать и себе немалую толику… Его неоднократно пытались подкупить, переманить, соблазнить… А он оставался тем, кем был изначально — верным, достойным слугой, блюдущим интересы и честь своего господина. Когда случай столкнул его с Роже Грезийоном, ему показалось, что он увидел свое отражение в кривом зеркале — перед ним стояла его абсолютная противоположность — лукавый, лживый, вороватый слуга, откровенно презирающий своего хозяина… Возможно, именно поэтому Бетизак и ополчился на советника-казнокрада: он чувствовал в нем родственную душу, только вывернутую наизнанку, омерзительную в своей извращенности — и необратимо близкую. Каждый раз, сталкиваясь с Грезийоном, Бетизак вспоминал слова одного из проповедников, клеймившего телесные радости. Тело человеческое отвратительно, говорил он, будь то тело прокаженного или прекрасной девицы. Вспомните, что содержится в ваших ноздрях и кишках, представьте себе эту слизь, нечистоты, их вонь… Человек суть кожаный мешок, наполненный гнусным пометом. И Грезийон представлялся Бетизаку им самим, вывернутым всей мерзостью наружу…
И вот теперь он, Пейре Бетизак, сидит на гнилой, осклизлой соломе, закованный в цепи, как будто он душегуб или чернокнижник, а этот архиподлец читает ему наставления. Насмехается. Поучает. Бетизак был сильным человеком, он многое мог вынести. Но только не торжество мерзости.
— Достаточно, Грезийон, меня сейчас стошнит. Оставьте меня… как вы тогда выразились?. гнить в моей добродетели и ступайте домой, к молодой жене…
Последние слова были явно лишними, в них прозвучало слишком много горечи, и Грезийон не мог этого не заметить.
— А, все еще не забыли? Угораздило же вас влюбиться в наследницу земель, входивших в мои планы! Уверяю вас, сама девица меня совершенно не интересовала и мне не доставило ни малейшего удовольствия раздвигать ее холодные трясущиеся коленки, равно как и слушать ее стоны и всхлипывания. Мне нужны наследники; хотя, боюсь, больше троих она не осилит — здоровьем слабовата…
Даже каменные стены тюрьмы, слышавшие немало занятных вещей, не выдержали и плюнули. Железными скобами, удерживавшими цепи. Бетизак молча кинулся на королевского советника. Он успел только сбить его с ног и изо всех сил пнуть в то место, кое отвечало за появление наследников; стражники оттащили его и избили — не смертельно, но весьма основательно. Лежа на ледяном полу, отхаркиваясь собственной кровью Бетизак услышал скрип двери, ощутил последний удар тупым концом копья под ребра и потерял сознание.
6 .
Любви моей высокий дар
Целит и ранит.
Зима по воле дивных чар
Пестрит цветами.
И плеть дождя, и ветра свист –
Все возлюбил я.
И песнь моя взлетает ввысь,
Расправив крылья.
На следующее утро, едва пробило десять часов, Пейре Бетизака привели во дворец епископа, где уже собрались члены церковного и светского суда, назначенные епископом и королем. Главный бальи Безье, мэтр Готье Бушар, выглядевший так, словно его уличили в ограблении нищего слепца, обратился к судьям с речью.
— …Взгляните же на Бетизака, коего мы предаем вам как нечестивца и еретика, отпавшего от веры, и да не помешает вам то, что был он весьма важной персоной, поступить с ним так, как заслужил он своими делами.
Один из членов церковного суда спросил у Бетизака, действительно ли он был таким отъявленным негодяем, и попросил его принародно сознаться в ереси. Обвиняемый, с трудом шевеля разбитыми губами, ответил только:
— Да.
Как и полагается, этот вопрос был задан трижды, и трижды звучало глухое «да». А затем колеса правосудия завертелись с такой скоростью, каковой не видел никто с самого сотворения мира. В мгновение ока церковный судья передал дело Бетизака в руки бальи Безье, возглавлявшего от имени короля светский суд, бальи же приказал вывести его на площадь.
Уже выходя из зала суда, Бетизак услышал зловещее клацанье гнусного колокола: бумм-бца, бумм-бца… Какому несчастному выпал срок, подумал он про себя, кому сегодня вкушать позор недостойной смерти?
Да тебе, дуралей — сказал ему высокий столб с железным ошейником и цепью. Тебе, тебе — прошептали вязанки хвороста, сложенные рядом. Тебе, кому же еще — ухмыльнулось лицо палача. В те секунды, что понадобились Бетизаку, чтобы увидеть это, он понял все: и то, что его обманули и предали, и то, что уже ничего не поделаешь и не изменишь.
Его подтащили к столбу, надели на шею ошейник, затянули его не слишком туго — чтобы не задохся раньше времени и не испортил собравшимся удовольствия; обмотали цепью, притянув к столбу. Пока подручные палача старательно обкладывали его вязанками хвороста, Бетизак, шурясь от яркого дневного света, оглядывал площадь. Как много людей, оказывается, ненавидели его, экая давка… помост для знати… король, его советники, придворные… кто это машет рукой?.. а, Грезийон… придворные дамы, а среди них… да нет, это невозможно… Господи, за что?!.
Она была среди них, пришедших смотреть на его казнь. Немного изменилась — осунулось милое личико, взгляд потускнел, около рта появились жесткие складки… и все же это была она — его возлюбленная Алиенора, его прекрасная майская королева…
Любви моей высокий дар целит и ранит… Палач под ликующие вопли толпы поджег хворост. Любимая, пусть Бог благословит твой каждый час… когда б сильней сказать я мог, сказал бы, верь мне, сотни раз… Весело затрещав, пламя побежало по сухим веткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Бетизак молча рассматривал говорившего, словно видел его в первый раз: плоское лицо со скошенным подбородком и острым носом, выпяченная нижняя губа, глаза голодного хорька… и ему пришло в голову, что сейчас, при свете чадящего факела, этот человек куда больше похож на дьявола, чем тот, что приходил к нему накануне. Он слушал эту презрительную нотацию и чувствовал, как в душе его разверзается та бездна и поднимается та волна, каковые не остановит ничто в мироздании.
С самого детства Пейре Бетизака учили быть добрым христианином и неукоснительно выполнять свой долг; он же, будучи от природы честным и даже несколько педантичным, чересчур добросовестно затвердил эти уроки… За годы службы ему приходилось видеть всякое: и открытое, наглое воровство, и искусные тайные махинации; он видел, как прежде честные люди теряли разум при виде денег и пускались во все тяжкие, лишь бы урвать и себе немалую толику… Его неоднократно пытались подкупить, переманить, соблазнить… А он оставался тем, кем был изначально — верным, достойным слугой, блюдущим интересы и честь своего господина. Когда случай столкнул его с Роже Грезийоном, ему показалось, что он увидел свое отражение в кривом зеркале — перед ним стояла его абсолютная противоположность — лукавый, лживый, вороватый слуга, откровенно презирающий своего хозяина… Возможно, именно поэтому Бетизак и ополчился на советника-казнокрада: он чувствовал в нем родственную душу, только вывернутую наизнанку, омерзительную в своей извращенности — и необратимо близкую. Каждый раз, сталкиваясь с Грезийоном, Бетизак вспоминал слова одного из проповедников, клеймившего телесные радости. Тело человеческое отвратительно, говорил он, будь то тело прокаженного или прекрасной девицы. Вспомните, что содержится в ваших ноздрях и кишках, представьте себе эту слизь, нечистоты, их вонь… Человек суть кожаный мешок, наполненный гнусным пометом. И Грезийон представлялся Бетизаку им самим, вывернутым всей мерзостью наружу…
И вот теперь он, Пейре Бетизак, сидит на гнилой, осклизлой соломе, закованный в цепи, как будто он душегуб или чернокнижник, а этот архиподлец читает ему наставления. Насмехается. Поучает. Бетизак был сильным человеком, он многое мог вынести. Но только не торжество мерзости.
— Достаточно, Грезийон, меня сейчас стошнит. Оставьте меня… как вы тогда выразились?. гнить в моей добродетели и ступайте домой, к молодой жене…
Последние слова были явно лишними, в них прозвучало слишком много горечи, и Грезийон не мог этого не заметить.
— А, все еще не забыли? Угораздило же вас влюбиться в наследницу земель, входивших в мои планы! Уверяю вас, сама девица меня совершенно не интересовала и мне не доставило ни малейшего удовольствия раздвигать ее холодные трясущиеся коленки, равно как и слушать ее стоны и всхлипывания. Мне нужны наследники; хотя, боюсь, больше троих она не осилит — здоровьем слабовата…
Даже каменные стены тюрьмы, слышавшие немало занятных вещей, не выдержали и плюнули. Железными скобами, удерживавшими цепи. Бетизак молча кинулся на королевского советника. Он успел только сбить его с ног и изо всех сил пнуть в то место, кое отвечало за появление наследников; стражники оттащили его и избили — не смертельно, но весьма основательно. Лежа на ледяном полу, отхаркиваясь собственной кровью Бетизак услышал скрип двери, ощутил последний удар тупым концом копья под ребра и потерял сознание.
6 .
Любви моей высокий дар
Целит и ранит.
Зима по воле дивных чар
Пестрит цветами.
И плеть дождя, и ветра свист –
Все возлюбил я.
И песнь моя взлетает ввысь,
Расправив крылья.
На следующее утро, едва пробило десять часов, Пейре Бетизака привели во дворец епископа, где уже собрались члены церковного и светского суда, назначенные епископом и королем. Главный бальи Безье, мэтр Готье Бушар, выглядевший так, словно его уличили в ограблении нищего слепца, обратился к судьям с речью.
— …Взгляните же на Бетизака, коего мы предаем вам как нечестивца и еретика, отпавшего от веры, и да не помешает вам то, что был он весьма важной персоной, поступить с ним так, как заслужил он своими делами.
Один из членов церковного суда спросил у Бетизака, действительно ли он был таким отъявленным негодяем, и попросил его принародно сознаться в ереси. Обвиняемый, с трудом шевеля разбитыми губами, ответил только:
— Да.
Как и полагается, этот вопрос был задан трижды, и трижды звучало глухое «да». А затем колеса правосудия завертелись с такой скоростью, каковой не видел никто с самого сотворения мира. В мгновение ока церковный судья передал дело Бетизака в руки бальи Безье, возглавлявшего от имени короля светский суд, бальи же приказал вывести его на площадь.
Уже выходя из зала суда, Бетизак услышал зловещее клацанье гнусного колокола: бумм-бца, бумм-бца… Какому несчастному выпал срок, подумал он про себя, кому сегодня вкушать позор недостойной смерти?
Да тебе, дуралей — сказал ему высокий столб с железным ошейником и цепью. Тебе, тебе — прошептали вязанки хвороста, сложенные рядом. Тебе, кому же еще — ухмыльнулось лицо палача. В те секунды, что понадобились Бетизаку, чтобы увидеть это, он понял все: и то, что его обманули и предали, и то, что уже ничего не поделаешь и не изменишь.
Его подтащили к столбу, надели на шею ошейник, затянули его не слишком туго — чтобы не задохся раньше времени и не испортил собравшимся удовольствия; обмотали цепью, притянув к столбу. Пока подручные палача старательно обкладывали его вязанками хвороста, Бетизак, шурясь от яркого дневного света, оглядывал площадь. Как много людей, оказывается, ненавидели его, экая давка… помост для знати… король, его советники, придворные… кто это машет рукой?.. а, Грезийон… придворные дамы, а среди них… да нет, это невозможно… Господи, за что?!.
Она была среди них, пришедших смотреть на его казнь. Немного изменилась — осунулось милое личико, взгляд потускнел, около рта появились жесткие складки… и все же это была она — его возлюбленная Алиенора, его прекрасная майская королева…
Любви моей высокий дар целит и ранит… Палач под ликующие вопли толпы поджег хворост. Любимая, пусть Бог благословит твой каждый час… когда б сильней сказать я мог, сказал бы, верь мне, сотни раз… Весело затрещав, пламя побежало по сухим веткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27