десятилетние проститутки, с жуткой деловитостью обслуживающие клиентов; несовершеннолетние убийцы — эти порождения Нищеты, Невежества и Порока, окрещенные Крафкой «крысятами Тампля» кружились на страницах его книги в завораживающем данс макабре… Свой во всех смыслах новый роман, вознесенный и публикой, и критиками на сияющие высоты, писатель посвящал некоему Мастеру Теней.
После такого успеха уже ничто, казалось, не могло его перевесить. Но и тут Аристид Крафка сумел удивить читающий Париж. Следующая его книга оказалась поэтической, писатель превратился в поэта, по всем признакам гениального. «Злые цветы» воспевали «любовь ядовитую, подобную трупной заразе», «сердце острое, бьющее в спину внезапною болью», «смерть — прохладный источник, нежные ласки червей и невыносимую легкость небытия». Из обычного- пусть и удачливого — писателя Аристид Крафка превратился в родоначальника абсолютно нового литературного направления, стал мэтром, основоположником…
А потом был знаменитый, восхваляемый и поносимый с одинаковым жаром, «Священник из Бру». Роман был, в общем-то, ни о чем: какой-то никому не интересный священник приезжает в новый приход — сонную, пыльную деревню, и все никак не может устроиться на новом месте — то в свой дом никак не может попасть, то в какую-то местную ссору впутается… начинается не пойми с чего, и заканчивается ничем. Одним словом, скучно, монотонно и безысходно. А оторваться невозможно — роман затягивал, как болотная трясина…
Но приносило ли это самому мэтру радость… «черта с два», как сказала бы его жена. Аристид Крафка стал абсолютно, необратимо несчастным человеком Его пожирала черная меланхолия, от которой не было спасения. Радости семейного очага, красота жены и очарование других женщин, развеселые кутежи, азарт игры — все ушло в бездонный черный колодец, оказавшийся под снятой печатью. Он сильно похудел, потому что забывал есть, ссутулился, поседел. Друзья участливо советовали съездить на воды, жена приводила одного за другим медицинских светил… все было впустую; единственное, что хоть немного отвлекало его — работа. Но она же и убивала, требуя непомерных усилий от надорвавшегося сердца.
Судьба последней книги Аристида Крафки оказалась плачевной: писатель сжег ее, поясняя в предсмертной записке, что убивает свое дитя лишь ради того, чтобы оно не погубило многих, поскольку вложил он в эти страницы все свое отчаяние, всю безнадежность и бессмысленность бытия. Прочитав эту книгу, человек устыдится жить. Оборвав таким образом свою творческую стезю, некогда блистательный Король-Солнце литературного Парижа, а ныне — просто великий писатель Аристид Крафка повесился в подвале своего загородного дома.
4. В Библии сказано, что женщина — сосуд скудельный. Однако, если бы автор этого категорического утверждения познакомился бы с Мариной Пчелиной, то он, весьма вероятно, сформулировал бы его несколько иначе: «Некоторые женщины — сосуд скудельный, но только не Пчелина Марина». Ибо была вышеназванная Марина человеком поистине замечательным: добрым, жизнерадостным, отзывчивым, незлопамятным и уступчивым; кроме того, она была почти начисто лишена такого женского недостатка как тщеславие. Работала Марина на одной из гуманитарных кафедр…ского университета, в чине вечного доцента и в качестве вечной затычки для любой дырки. Она дорабатывала (а то и писала) почти все дисертации, проходящие через местный совет, причем делала это безвозмездно, искренне желая помочь неразумным ближним; она вела все эти нудные, скучные НОУ, Доу и Роу; подменяла заболевших коллег в те часы, когда могла (а другие часы не заменял никто); возила всяких там куриц-шмуриц завкафедрой и делала у той сезонные генеральные уборки; одна растила дочку, а в часы досуга (не иначе, как между тремя и пятью часами ночи) писала свою Докторскую. Вся кафедра буквально молилась на Марину… и при этом никто ее не уважал.
Однажды осенним вечером Марина Пчелина сидела в гостях у своей давней подружки Светки Березиной. Подруги допивали первый кофейник и докуривали первую пачку сигарет. Светка была настроена довольно воинственно, видимо, вследствие сегодняшнего педсовета в школе, где она работала завучем. Она грохнула чашкой о блюдце, ткнула сигаретой в пепельницу и обратилась к подруге.
— Вот что я тебе скажу, птичка… Если ты не прекратишь самаритянствовать в ближайшие полгода, то не видать тебе профессуры как селедкиных ушей! Ты уже добрый час изволишь сожалеть о том, что тебе — в который раз? — отказали в статусе научного сотрудника… сама виновата! Это каким же надо быть дураком, чтобы отпустить в долгий отпуск самую выносливую кобылу-тяжеловозку во всем университете?! Пойми же наконец, пока ты добровольно подставляешь шею под неизвестно чье ярмо, пока работаешь всеобщей доброй тетушкой — не будет тебе ничего для тебя.
— Ладно тебе, Свет… Любимая работа ведь не в тягость. А насчет помощи… ну не могу я людям отказывать, как же можно? Да и бог с ней, с докторантурой, в другой раз получится, тем более в этом году у меня такие дипломники талантливые, я лучше ими займусь.
— Нет, ты неисправима… Слушай, а может тебя закодировать, а?
— Чего-чего?
— Закодировать, говорю. Кодируют же запойных пьяниц, а ты у нас запойная филантропка. Ну, как?
— Светка, ты с ума сошла. Что за ерунда такая…
— Ничего не ерунда. Так, посмотрим газетку… ага, то, что нужно. На, читай, — и с этими словами она протянула сложенную вечернюю газету Марине. Та взяла ее без особого энтузиазма и прочла:
— «Помощь в преодолении любых препятствий на пути к успеху. Корректировка характера. Переустановка системы ценностей. Личные консультации Мастера Теней. Тел. 351–315, после 21 ч.» Господи, Светка, это же форменное надувательство, смесь гербалайфа с дианетикой! В жизни не опущусь до подобной дремучести!
— А ведь у тебя еще дочка на руках, не забыла?
— При чем тут Верушка?
— Как это при чем? Очень даже при чем! Если твоя карьера и дальше будет продвигаться такими черепашьими темпами, не видать тебе ни докторантуры, ни защиты, ни поста завкафедрой! Сядет в это кресло какая ни на есть более расторопная дура и будет тобою помыкать. И будешь ты всю жизнь сидеть на своих жалких грошах, безо всяких перспектив, а девчонка-то растет! Ее одевать надо, и не так, как нас в юности одевали, в платьица из славного журнала «Работница». Или ты хочешь, чтобы девочка стеснялась в люди выйти?
— Ну, понесло, — проворчала себе под нос Марина, тем не менее поднимая телефонную трубку и набирая номер, — с тобой спорить — себе дороже, подруга… Алло? Здравствуйте, я звоню по объявлению… — и тут же бросила трубку.
— Эй, ты чего это дезертирствуешь, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
После такого успеха уже ничто, казалось, не могло его перевесить. Но и тут Аристид Крафка сумел удивить читающий Париж. Следующая его книга оказалась поэтической, писатель превратился в поэта, по всем признакам гениального. «Злые цветы» воспевали «любовь ядовитую, подобную трупной заразе», «сердце острое, бьющее в спину внезапною болью», «смерть — прохладный источник, нежные ласки червей и невыносимую легкость небытия». Из обычного- пусть и удачливого — писателя Аристид Крафка превратился в родоначальника абсолютно нового литературного направления, стал мэтром, основоположником…
А потом был знаменитый, восхваляемый и поносимый с одинаковым жаром, «Священник из Бру». Роман был, в общем-то, ни о чем: какой-то никому не интересный священник приезжает в новый приход — сонную, пыльную деревню, и все никак не может устроиться на новом месте — то в свой дом никак не может попасть, то в какую-то местную ссору впутается… начинается не пойми с чего, и заканчивается ничем. Одним словом, скучно, монотонно и безысходно. А оторваться невозможно — роман затягивал, как болотная трясина…
Но приносило ли это самому мэтру радость… «черта с два», как сказала бы его жена. Аристид Крафка стал абсолютно, необратимо несчастным человеком Его пожирала черная меланхолия, от которой не было спасения. Радости семейного очага, красота жены и очарование других женщин, развеселые кутежи, азарт игры — все ушло в бездонный черный колодец, оказавшийся под снятой печатью. Он сильно похудел, потому что забывал есть, ссутулился, поседел. Друзья участливо советовали съездить на воды, жена приводила одного за другим медицинских светил… все было впустую; единственное, что хоть немного отвлекало его — работа. Но она же и убивала, требуя непомерных усилий от надорвавшегося сердца.
Судьба последней книги Аристида Крафки оказалась плачевной: писатель сжег ее, поясняя в предсмертной записке, что убивает свое дитя лишь ради того, чтобы оно не погубило многих, поскольку вложил он в эти страницы все свое отчаяние, всю безнадежность и бессмысленность бытия. Прочитав эту книгу, человек устыдится жить. Оборвав таким образом свою творческую стезю, некогда блистательный Король-Солнце литературного Парижа, а ныне — просто великий писатель Аристид Крафка повесился в подвале своего загородного дома.
4. В Библии сказано, что женщина — сосуд скудельный. Однако, если бы автор этого категорического утверждения познакомился бы с Мариной Пчелиной, то он, весьма вероятно, сформулировал бы его несколько иначе: «Некоторые женщины — сосуд скудельный, но только не Пчелина Марина». Ибо была вышеназванная Марина человеком поистине замечательным: добрым, жизнерадостным, отзывчивым, незлопамятным и уступчивым; кроме того, она была почти начисто лишена такого женского недостатка как тщеславие. Работала Марина на одной из гуманитарных кафедр…ского университета, в чине вечного доцента и в качестве вечной затычки для любой дырки. Она дорабатывала (а то и писала) почти все дисертации, проходящие через местный совет, причем делала это безвозмездно, искренне желая помочь неразумным ближним; она вела все эти нудные, скучные НОУ, Доу и Роу; подменяла заболевших коллег в те часы, когда могла (а другие часы не заменял никто); возила всяких там куриц-шмуриц завкафедрой и делала у той сезонные генеральные уборки; одна растила дочку, а в часы досуга (не иначе, как между тремя и пятью часами ночи) писала свою Докторскую. Вся кафедра буквально молилась на Марину… и при этом никто ее не уважал.
Однажды осенним вечером Марина Пчелина сидела в гостях у своей давней подружки Светки Березиной. Подруги допивали первый кофейник и докуривали первую пачку сигарет. Светка была настроена довольно воинственно, видимо, вследствие сегодняшнего педсовета в школе, где она работала завучем. Она грохнула чашкой о блюдце, ткнула сигаретой в пепельницу и обратилась к подруге.
— Вот что я тебе скажу, птичка… Если ты не прекратишь самаритянствовать в ближайшие полгода, то не видать тебе профессуры как селедкиных ушей! Ты уже добрый час изволишь сожалеть о том, что тебе — в который раз? — отказали в статусе научного сотрудника… сама виновата! Это каким же надо быть дураком, чтобы отпустить в долгий отпуск самую выносливую кобылу-тяжеловозку во всем университете?! Пойми же наконец, пока ты добровольно подставляешь шею под неизвестно чье ярмо, пока работаешь всеобщей доброй тетушкой — не будет тебе ничего для тебя.
— Ладно тебе, Свет… Любимая работа ведь не в тягость. А насчет помощи… ну не могу я людям отказывать, как же можно? Да и бог с ней, с докторантурой, в другой раз получится, тем более в этом году у меня такие дипломники талантливые, я лучше ими займусь.
— Нет, ты неисправима… Слушай, а может тебя закодировать, а?
— Чего-чего?
— Закодировать, говорю. Кодируют же запойных пьяниц, а ты у нас запойная филантропка. Ну, как?
— Светка, ты с ума сошла. Что за ерунда такая…
— Ничего не ерунда. Так, посмотрим газетку… ага, то, что нужно. На, читай, — и с этими словами она протянула сложенную вечернюю газету Марине. Та взяла ее без особого энтузиазма и прочла:
— «Помощь в преодолении любых препятствий на пути к успеху. Корректировка характера. Переустановка системы ценностей. Личные консультации Мастера Теней. Тел. 351–315, после 21 ч.» Господи, Светка, это же форменное надувательство, смесь гербалайфа с дианетикой! В жизни не опущусь до подобной дремучести!
— А ведь у тебя еще дочка на руках, не забыла?
— При чем тут Верушка?
— Как это при чем? Очень даже при чем! Если твоя карьера и дальше будет продвигаться такими черепашьими темпами, не видать тебе ни докторантуры, ни защиты, ни поста завкафедрой! Сядет в это кресло какая ни на есть более расторопная дура и будет тобою помыкать. И будешь ты всю жизнь сидеть на своих жалких грошах, безо всяких перспектив, а девчонка-то растет! Ее одевать надо, и не так, как нас в юности одевали, в платьица из славного журнала «Работница». Или ты хочешь, чтобы девочка стеснялась в люди выйти?
— Ну, понесло, — проворчала себе под нос Марина, тем не менее поднимая телефонную трубку и набирая номер, — с тобой спорить — себе дороже, подруга… Алло? Здравствуйте, я звоню по объявлению… — и тут же бросила трубку.
— Эй, ты чего это дезертирствуешь, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27