– может в десять лет быть офицером. Это был мой подарок ему, точно так же я мог подарить своему ребенку самолет или другую военную игрушку; а кроме того – чтобы благодаря моим детям доминиканский народ, который их обожает, еще больше полюбил бы и армию. О других моих братьях вы пишете, что я с ними то лажу, то нет, – в зависимости от настроения, и по тем же мотивам то возвышаю, то отстраняю их. Вы клеветнически утверждаете, что моего брата Анибала Хулио я убил – или вынудил покончить жизнь самоубийством, потому что он был безумен: вы ведь пишете, что в последние годы жизни тот просто ничего не соображал, и я убил его, чтобы он не был всеобщим посмешищем. Как будто из-за этого можно убить брата! О моем брате Петане вы пишете, что он был никчемным и пустым человеком, а мой другой брат, Пипи, был вором, – так я понял ваши слова, что тот «занимался грязными делишками». О двух других моих братьях вы тоже ничего хорошего не говорите, – одна злоба и клевета. Но я не включу этого в счет: я сделаю вам скидку. Я не стану включать в счет и всего того, что вы пишете о моих дядьях и племянниках; я благодарен вам уже за то, что вы не стали заниматься моими двоюродными братьями и моими прапрадедушками. Но поймите, что омерзительно утверждать, будто мой племянник Вирхилито ограбил банк или позволил его ограбить, словно он был участником грабежа и получил свою долю. Да, я еще забыл о моих деверях. Ну это так, мелочи. Вы пишете, что я без конца их возвышаю. По всей видимости, деверей нельзя возвышать. Поскольку я невежда, значит, мои девери и золовки – тоже невежды, но я их возвышаю, чтобы скрыть их никчемность. Так у вас выходит. Ну хватит, профессор. Я согласен не принимать в расчет того, что вы говорите о моих племянниках, братьях, деверях; согласен забыть, что вы назвали мою дочь Флор де Оро «сексапильной», а моего Радамеса выставили клоуном. Но вы позволили себе коснуться моей жены, моей матери, моего отца, моего Рамфиса, а поскольку во рту у вас только дерьмо, вы испачкали и их. О моем отце вы пишете, что у него были вечные проблемы с судами и что его прозвали сутяжником из-за того, сколько раз он подавал жалобы в суд и сколько раз на него подавали жалобы. И что я напечатал марки с его портретом, где он изображен в дурацкой шляпе из растительного волокна, в которой похож бог знает на кого. Я поместил его портрет в такой шляпе, потому что он всегда в ней ходил; и каждый раз, когда я видел эту марку, на глаза мне наворачивались слезы, – так он был на ней похож. И смеяться над моими слезами не смейте – не смейте шутить с ними! Мою мать вы оставляете в стороне, хоть и пишете, что она была мулаткой, из гаитян, чтобы таким образом бросить тень и на меня. А теперь мы подходим к самому святому, мерзавец! Я имею в виду моих женщин: мою предполагаемую любовницу Ловатон, которую вы называете «фавориткой», другими словами – шлюхой, и о которой вы пишете, что я вытащил ее из-под себя, чтобы сунуть под своего брата. Красиво сказано, профессор, очень изящно! О моей первой жене вы пишете, что отыскать сведения о ней невозможно: по всей видимости, я приготовил из нее гаитянское народное кушанье и съел ее, именно так: съел, потому что подыхал с голоду, а тут соблазнительная нежная мулатка – в котел ее! Потом я оказался не на высоте как мужчина и не смог обрюхатить свою вторую жену Бьенвенида Рикардо – обратите внимание, сеньоры, Трухильо оказался не на высоте как мужчина! И какое имеет значение, что потом у меня было несколько детей от слабоумной Марии Мартинес и дочь от той же самой Бьенвениды. Моя жена ведь слабоумная, правда, профессор? Вы ведь именно так пишете. Вы утверждаете, что «Размышления о нравственности», которые она опубликовала в «Ла Насьон», за нее написал другой человек, но имени настоящего автора почему-то не называете. Наверное, вы не хотите его компрометировать: это ведь все тот же Альмоина, который тут, не уставая, лизал мне жопу, а уехав из Санто-Доминго, стал так же неутомимо поносить меня. Вам известно, что это написал Альмоина, который хотел унизить меня, написал в то время, когда он ходил за мной по пятам, за мной и за моим сыном Рамфисом, тут, в Сьюдад-Трухильо. Ну, а моя Мария – слабоумная, нет, полная идиотка, да к тому же еще и проходимка: ведь она ставит свое имя под тем, что написал другой человек; к тому же раньше она была шлюхой, ну а кто была шлюхой, та ей останется навсегда, как ваша святая матушка, профессор Галиндес. А теперь мы подошли к сути вопроса, к самой-самой сути.
Он встает, и ты, с трудом веря своим глазам, видишь, как он достает из-за пояса пистолет и подходит к тебе; все присутствующие предусмотрительно отступают, заговорщически подмигивая друг другу, а кто-то, вдохновленный ораторским искусством генералиссимуса, даже негромко аплодирует.
– Я хочу, чтобы вы посмотрели на этот пистолет и подумали о том, что такой злодей, как я, может сотворить, имея в руках оружие. Я и скажу тебе вот что – теперь я буду обращаться к тебе на «ты»: хватит с тебя «вы», ты недостоин и намека на уважение, – я скажу тебе следующее, потому что живым ты из этой комнаты не выйдешь: о Марии Мартинес Альба ты пишешь, что она была замужем за кубинцем, от которого и родила Рамфиса, и что я смирился с этим и принял чужого ребенка, когда отнял ее у кубинца. Так омерзительно, что ты пачкаешь грязью мать моих детей, меня, моего сына Рамфиса, что я должен был бы не разговаривать с тобой, а просто всадить тебе пулю промеж глаз. Но поскольку ты профессор, а профессора всю жизнь доискиваются до правды, я расскажу тебе эту историю, свидетельство моего благородства. Женщина, позднее ставшая моей женой, сначала была моей любовницей, но я скрывал эту связь, потому что я был женат; однако Бьенвенида меня не удовлетворяла полностью как женщина, к тому же она была бесплодна, как высохшая смоковница. И я сделал сына Марии, потому что я был настоящим мужчиной, только такие и делают таких сыновей, а мужа-кубинца выставил вон, чтобы никто больше не упоминал их имена рядом и чтобы мой Рамфис не знал такого позора, когда вырастет. Рамфис стал моей гордостью и гордостью всего народа. Тебе известно, баск, что в 33-м, когда Рамфису исполнилось четыре года, я сделал его полковником, – разве я вел бы себя так, если бы он не был моим сыном? Я обвенчался с его матерью только год спустя. Это был сигнал, сигнал всем грязным умам, вроде твоего, – Рамфис мой сын! И он был моей гордостью, потому что в 43-м он, забыв о всех почетных званиях, которыми я его пожаловал, поступил в Военную академию, просто кадетом. И стал там одним из лучших учеников, доказав, что достоин своего отца! Он изучал право, а потом достиг самых высоких военных званий благодаря собственным заслугам, мой золотой мальчик! Мои заботы о том, как править страной, его не коснулись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121