Он поймет. Он знает, как сильно я его люблю. С этим не будет проблем.
Я опускаю ложку и перестаю жевать. Мухаммед гремит колесом, и я втыкаю в колесо карандаш, чтобы оно не гремело. Мне нужно услышать – а может, не нужно.
– Он начнет задавать вопросы, – говорит Маман. – Ты же его знаешь. Один вопрос, за ним другой, а потом все больше и больше вопросов. А потом он задает вопрос, на который нет ответа.
У нее дрожит голос. Она думает: я должна защитить его, должна защитить. Наверняка сейчас она смотрится в зеркальце над раковиной. Она всегда так делает, когда думает. Это у нее думательное зеркало.
– Ну и пусть задает свои вопросы. У нас есть Перес, он поможет Луи справиться.
– Мы что, и Пересу обо всем расскажем? Про Жан-Люка и…
Ее лицо в думательном зеркале. Испуганное.
– Конечно, нет. Все не будем рассказывать.
Пап? наверняка сидит сейчас за столом и чистит свой швейцарский армейский нож – ему Мами подарила на прошлое Рождество. Пап? говорит, это Игрушка для Больших Мальчиков. Восемнадцать лезвий, и половина из них неизвестно для чего. Маман стоит к нему спиной, но он видит ее лицо в думательном зеркале.
– И что же мы ему расскажем? Как он пришел в этот мир? Как мы с тобой познакомились? Господи, Пьер, ты же не хочешь доконать ребенка. Ты что, не видишь – у него и так достаточно проблем. Ты знаешь, как его зовут в школе? Чекалдыкнутым.
– Поэтому я и предложил показать его психотерапевту!
– Замечательно, но кто, по-твоему, его туда водит? Я потом чуть не свихиваюсь от его разговоров!
Наверное, после этого ей уже не хочется смотреть в думательное зеркало, потому что она снова плачет. Мама плачет минимум раз в день, а иногда два раза, потому что трудно быть матерью Дерганого Ребенка.
– Прости, Пьер. Но я прошу – и даже настаиваю, да, настаиваю, – чтобы мы прекратили этот разговор.
Ему лучше ничего не знать. Он запутается, будет нервничать. Ему что, мало? Не дай бог начнет заниматься самоедством. Так что забудь об этом.
Мне не разрешают есть в комнате. Может, поэтому я вдруг перестал жевать и поэтому у меня перестало глотаться. И я тогда все выплюнул в Алькатрас, вытащил карандаш из Мухаммедова колеса, и оно снова закрутилось. А потом я подумал, что ничего страшного, я ведь и так знаю, откуда взялся. Врачи разрезали маму, как маму императора Юлия Цезаря, потом они вытащили меня крюком для мяса, и мы с ней чуть не умерли. Но я ничего не понял про Жан-Люка. Кто такой Жан-Люк? И что такое самоедство?
Очень многие – кроме Маман, конечно, она же знает, что я не вру, – но всякие другие люди считают, что я сам выдумываю неприятности. Но это неправда. Не всегда. Мне еще повезло, потому что мне плевать, верят мне или нет, особенно Жирный Перес.
Каждую среду, когда остальные дети ходят в ateliers, или читают дома cat?chisme, или смотрят телевизор, я отправляюсь к Жирному Пересу. Жирный Перес – это толстый читатель мыслей, но у него не очень-то получалось их читать, а чтобы ему досадить, можно послать письмо с хомячьими какашками, только вот Перес, наверное, примет их за семена папайи и посадит в цветочный горшок, до того он лопух, и будет ждать и ждать, когда семена взойдут, но они никогда не взойдут. Или иногда, чтобы довести Переса, я считаю вслух: un deux trois quatre cinq six sept huit neuf dix onze douze… Или по-английски считаю: one two three four five, но потом останавливаюсь, потому что не знаю, сколько будет после five.
– Ну, были у тебя какие-нибудь неприятности на этой неделе?
– Я обжегся спичкой, когда зажигал свечи. Маман ненавидит, когда я балуюсь с огнем, она ненавидит свечи и всякие костры, а я их обожаю. Потом еще я упал во дворе и ободрал коленку. А вчера у меня нарывал палец, и я чуть не заразился столбняком. Тогда у меня был бы тризм. Вот, видите, мне пластырь налепили.
– И почему он у тебя нарывал?
Я научился щелкать языком о верхнюю часть рта, называется нёбо, и решил, что как раз пора. Я довольно громко щелкнул, но Перес ни слова не сказал.
– Я поранил палец лопатой, когда копал могилу.
– Что ж, расскажи мне про эту могилу. – Скрип. – Ты нашел зверька?
– Если бы я нашел зверька, я бы его не убил. Не сразу.
– Я имел в виду…
– Я бы подержал его в Алькатрасе вместе с Мухаммедом. Если бы это была крыса, я бы покормил ее личинками, а потом, может, убил бы. Через шестнадцать или семнадцать дней. – И я снова щелкаю языком, еще громче.
– Ну, рассказывай дальше. Для кого же была могила?
– Для человека.
– Понятно. И для кого именно?
– Для большого и даже огромного жирного человека, который живет на рю Мальшерб.
– А-а. И кто же это?
Ох! Какие же тупые эти жиртресты!
– Что ж, твои неприятности были маленькие, – говорит Жирный Перес и смотрит на меня своим думательным лицом. – Ничего страшного, тебя же не положили в больницу. Подумаешь, малость обжегся, поранил коленку, да немного палец понарывал.
– Ну и что? Все равно я тридцать три несчастья. Иногда несчастья большие, а иногда маленькие.
– Давай поговорим о больших. Которые кончаются больницей. Хочу тебя кое о чем спросить, Луи. Тебе нравится лежать в больнице?
– Несчастные случаи я не люблю. Ненавижу. Но люблю выздоравливать, это здоровско.
– И что в этом здоровского?
– Я не хожу в школу. И вокруг меня все прыгают. Мама сидит у кровати и разговаривает как с маленьким, и можно лежать и молча слушать. И она делает все, что ни попросишь, – радуется, что опасность меня не убила.
– Опасность?
Я снова щелкаю языком, но получается негромко, потому что язык сорвался с нёба.
– Опасность есть всегда. Не бывает несчастий без опасности. И еще я люблю лежать в больнице, потому что Пап? покупает мне большие коробки с «Лего». И еще в больнице хорошо кормят – правда, смотря в какой. Самая лучшая больница – у нас в Лионе, которая Эдуара Эррио. Там кормят пиццей и лазаньей, а на десерт можно попросить мороженое, потому что Лион – гастрономическая столица Франции.
– Да, так говорят, – соглашается Перес.
– И еще у них обычно есть «Плейстейшн» или «Нинтендо».
– А ты хочешь снова попасть в больницу Эдуара Эррио? Там хорошо и спокойно, так? Не надо, как ты говоришь, ходить в школу, и все сдувают с тебя пылинки.
Я снова громко щелкаю языком. На этот раз получается.
– Как думаешь, может, иногда ты совсем капельку рад полежать в больнице?
– Вы хотите сказать, что я нарочно туда попадаю?
– Нет, Луи, я этого не говорил. Я имею в виду совсем другое.
И тут мне хочется разбить аквариум с водой и морскими ракушками, который стоит у Переса на столе, и посмотреть, как осколки и ракушки разлетаются по комнате, и увидеть толстое лицо Переса.
– А скажите, мсье Перес, я ведь типичный Дерганый Ребенок?
Он смеется:
– Луи, таких не бывает.
– А теперь? – спрашиваю я после того, как Перес заканчивает прибирать. Он щеткой собрал в совок воду со стеклом, вытер пол своей гейской тряпкой, залепил порез пластырем, а потом позвонил Маман на мобильный и сказал, что придется закончить пораньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Я опускаю ложку и перестаю жевать. Мухаммед гремит колесом, и я втыкаю в колесо карандаш, чтобы оно не гремело. Мне нужно услышать – а может, не нужно.
– Он начнет задавать вопросы, – говорит Маман. – Ты же его знаешь. Один вопрос, за ним другой, а потом все больше и больше вопросов. А потом он задает вопрос, на который нет ответа.
У нее дрожит голос. Она думает: я должна защитить его, должна защитить. Наверняка сейчас она смотрится в зеркальце над раковиной. Она всегда так делает, когда думает. Это у нее думательное зеркало.
– Ну и пусть задает свои вопросы. У нас есть Перес, он поможет Луи справиться.
– Мы что, и Пересу обо всем расскажем? Про Жан-Люка и…
Ее лицо в думательном зеркале. Испуганное.
– Конечно, нет. Все не будем рассказывать.
Пап? наверняка сидит сейчас за столом и чистит свой швейцарский армейский нож – ему Мами подарила на прошлое Рождество. Пап? говорит, это Игрушка для Больших Мальчиков. Восемнадцать лезвий, и половина из них неизвестно для чего. Маман стоит к нему спиной, но он видит ее лицо в думательном зеркале.
– И что же мы ему расскажем? Как он пришел в этот мир? Как мы с тобой познакомились? Господи, Пьер, ты же не хочешь доконать ребенка. Ты что, не видишь – у него и так достаточно проблем. Ты знаешь, как его зовут в школе? Чекалдыкнутым.
– Поэтому я и предложил показать его психотерапевту!
– Замечательно, но кто, по-твоему, его туда водит? Я потом чуть не свихиваюсь от его разговоров!
Наверное, после этого ей уже не хочется смотреть в думательное зеркало, потому что она снова плачет. Мама плачет минимум раз в день, а иногда два раза, потому что трудно быть матерью Дерганого Ребенка.
– Прости, Пьер. Но я прошу – и даже настаиваю, да, настаиваю, – чтобы мы прекратили этот разговор.
Ему лучше ничего не знать. Он запутается, будет нервничать. Ему что, мало? Не дай бог начнет заниматься самоедством. Так что забудь об этом.
Мне не разрешают есть в комнате. Может, поэтому я вдруг перестал жевать и поэтому у меня перестало глотаться. И я тогда все выплюнул в Алькатрас, вытащил карандаш из Мухаммедова колеса, и оно снова закрутилось. А потом я подумал, что ничего страшного, я ведь и так знаю, откуда взялся. Врачи разрезали маму, как маму императора Юлия Цезаря, потом они вытащили меня крюком для мяса, и мы с ней чуть не умерли. Но я ничего не понял про Жан-Люка. Кто такой Жан-Люк? И что такое самоедство?
Очень многие – кроме Маман, конечно, она же знает, что я не вру, – но всякие другие люди считают, что я сам выдумываю неприятности. Но это неправда. Не всегда. Мне еще повезло, потому что мне плевать, верят мне или нет, особенно Жирный Перес.
Каждую среду, когда остальные дети ходят в ateliers, или читают дома cat?chisme, или смотрят телевизор, я отправляюсь к Жирному Пересу. Жирный Перес – это толстый читатель мыслей, но у него не очень-то получалось их читать, а чтобы ему досадить, можно послать письмо с хомячьими какашками, только вот Перес, наверное, примет их за семена папайи и посадит в цветочный горшок, до того он лопух, и будет ждать и ждать, когда семена взойдут, но они никогда не взойдут. Или иногда, чтобы довести Переса, я считаю вслух: un deux trois quatre cinq six sept huit neuf dix onze douze… Или по-английски считаю: one two three four five, но потом останавливаюсь, потому что не знаю, сколько будет после five.
– Ну, были у тебя какие-нибудь неприятности на этой неделе?
– Я обжегся спичкой, когда зажигал свечи. Маман ненавидит, когда я балуюсь с огнем, она ненавидит свечи и всякие костры, а я их обожаю. Потом еще я упал во дворе и ободрал коленку. А вчера у меня нарывал палец, и я чуть не заразился столбняком. Тогда у меня был бы тризм. Вот, видите, мне пластырь налепили.
– И почему он у тебя нарывал?
Я научился щелкать языком о верхнюю часть рта, называется нёбо, и решил, что как раз пора. Я довольно громко щелкнул, но Перес ни слова не сказал.
– Я поранил палец лопатой, когда копал могилу.
– Что ж, расскажи мне про эту могилу. – Скрип. – Ты нашел зверька?
– Если бы я нашел зверька, я бы его не убил. Не сразу.
– Я имел в виду…
– Я бы подержал его в Алькатрасе вместе с Мухаммедом. Если бы это была крыса, я бы покормил ее личинками, а потом, может, убил бы. Через шестнадцать или семнадцать дней. – И я снова щелкаю языком, еще громче.
– Ну, рассказывай дальше. Для кого же была могила?
– Для человека.
– Понятно. И для кого именно?
– Для большого и даже огромного жирного человека, который живет на рю Мальшерб.
– А-а. И кто же это?
Ох! Какие же тупые эти жиртресты!
– Что ж, твои неприятности были маленькие, – говорит Жирный Перес и смотрит на меня своим думательным лицом. – Ничего страшного, тебя же не положили в больницу. Подумаешь, малость обжегся, поранил коленку, да немного палец понарывал.
– Ну и что? Все равно я тридцать три несчастья. Иногда несчастья большие, а иногда маленькие.
– Давай поговорим о больших. Которые кончаются больницей. Хочу тебя кое о чем спросить, Луи. Тебе нравится лежать в больнице?
– Несчастные случаи я не люблю. Ненавижу. Но люблю выздоравливать, это здоровско.
– И что в этом здоровского?
– Я не хожу в школу. И вокруг меня все прыгают. Мама сидит у кровати и разговаривает как с маленьким, и можно лежать и молча слушать. И она делает все, что ни попросишь, – радуется, что опасность меня не убила.
– Опасность?
Я снова щелкаю языком, но получается негромко, потому что язык сорвался с нёба.
– Опасность есть всегда. Не бывает несчастий без опасности. И еще я люблю лежать в больнице, потому что Пап? покупает мне большие коробки с «Лего». И еще в больнице хорошо кормят – правда, смотря в какой. Самая лучшая больница – у нас в Лионе, которая Эдуара Эррио. Там кормят пиццей и лазаньей, а на десерт можно попросить мороженое, потому что Лион – гастрономическая столица Франции.
– Да, так говорят, – соглашается Перес.
– И еще у них обычно есть «Плейстейшн» или «Нинтендо».
– А ты хочешь снова попасть в больницу Эдуара Эррио? Там хорошо и спокойно, так? Не надо, как ты говоришь, ходить в школу, и все сдувают с тебя пылинки.
Я снова громко щелкаю языком. На этот раз получается.
– Как думаешь, может, иногда ты совсем капельку рад полежать в больнице?
– Вы хотите сказать, что я нарочно туда попадаю?
– Нет, Луи, я этого не говорил. Я имею в виду совсем другое.
И тут мне хочется разбить аквариум с водой и морскими ракушками, который стоит у Переса на столе, и посмотреть, как осколки и ракушки разлетаются по комнате, и увидеть толстое лицо Переса.
– А скажите, мсье Перес, я ведь типичный Дерганый Ребенок?
Он смеется:
– Луи, таких не бывает.
– А теперь? – спрашиваю я после того, как Перес заканчивает прибирать. Он щеткой собрал в совок воду со стеклом, вытер пол своей гейской тряпкой, залепил порез пластырем, а потом позвонил Маман на мобильный и сказал, что придется закончить пораньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57