Что, мне плохо? Или я просто голоден? Или и то и другое? Пока колбаса варилась, я слышал, как Ван Дайк Паркс пел «Сосиски» – однако в тексте сосиски никак не упоминались. А колбаски – такие пятнистые, просаленные, такие неаппетитные с виду – на вкус бесподобны. Наверное, я попросту очень голоден.
Надя уже закончила туалет, элегантным движением забросила на спину роскошную гриву и подмигнула мне. Пора идти. Но я предчувствую – мне вот-вот станет плохо, иду в туалет, наклоняюсь, но ничего не выходит. Я сую в рот палец, и в унитазе появляется колбасная шкурка, но сама колбасная масса лежит в моем желудке как привинченная. Ей-богу, никогда еще еда не укладывалась так надежно в моем желудке. Я понял, что ошибся, что мне совсем не плохо. Мы можем идти.
Сегодня на обед придут С. и Б. Будет мое стандартное гостевое меню: в качестве закуски паштет из гусиной печенки и тому подобная всячина, испанские улитки, спагетти с моллюсками и «триппе алла флорентина» и в завершение – сыр. Вина: сперва легкое швейцарское с виноградников Гамэй, главным образом в качестве предисловия к темно-коричневому, с ароматом фиалок, превосходному «Бароло» из Бра. Выгода от такого меню в том, что его можно без труда приготовить на обычной четырехконфорочной плите.
В Мюнхене неплохо поесть можно в «Аквитании» на Амалиен-штрассе.
Антикулинарная книга, сочиненная с пресловутой либертинской апатией, разрушающая все рецепты гастрономического языка, расползающаяся, как плесень, по чуждой материи и превращающая ее в себя… Линия, которую можно было бы провести от «120 дней Содома» через «Голый завтрак» и «Радугу гравитации» к этой книге, – была бы линией нарастающего регресса. Из де Сада эта книга взяла бы кричащую телесность, из Берроуза – искусство протоплазмы, из Пинчона – постепенное превращение организованной материи в хаос… Я мог бы поместиться как раз где-то между Берроузом и Пинчоном. Если б только у меня хватило сил написать такую книгу!
Сидя в «Цолле» (это в Брегенце) над тушеным лесным голубем, я задумался, с чего это я вдруг выбрал в меню именно его, внезапно его там обнаружив, – ведь все способное летать занимает далеко не первые места в моем кулинарном хит-параде. Поедая эту птицу, я внезапно пришел к догадке: тушеный голубь – это нечто напомнившее о сказочной стране, где молочные реки в кисельных берегах, где тушеные голуби сами летят в рот и где бегают свиньи, таскающие на себе для удобства едоков вилки и ножи. Позже посмотрел у братьев Гримм, чтобы проверить, правильна ли догадка, однако ничего подобного не нашел, хотя сказка про волшебную страну с молочными реками и кисельными берегами там и вправду была, но в ней речь шла вовсе не о еде, там попросту громоздились небылицы про волшебный мир, где всё не как у нас.
Но в детстве я любил читать не братьев Гримм, а Людвига Бехштейна, – именно там я нашел искомое, и в избытке. Правда, там в рот летели не только тушеные голуби, а гуси, индюки, каплуны, жаворонки и дрозды, поджаривавшиеся прямо в полете. Я подумал, что ассоциация с голубями, быть может, возникла из-за виньеток работы Людвига Рихтера, изображавших склонившихся над жареными поросятами гуляк, разинувших рты, куда вереницей летят разнообразные птицы. Но среди этих птиц голубя я не идентифицировал. К тому же в бехштейновском варианте сказки присутствует столько разной еды, что как-то выделить из нее, заметить в особенности тушеных голубей навряд ли было возможно.
Потом я посмотрел у Бюхмана, специалиста по аттической трагедии V века до нашей эры. У Бюхмана встречается этот сюжет, рядом с Афинеями и Ферекратами фигурируют жареные дрозды, однако из такого источника я точно не мог почерпнуть ассоциаций. Господи, ну почему же я заказал голубя?
На обед ячменный суп и хафелоаб, на ужин сарсуэла и мидии: вот оно, лукавство гурмана в среду Великого поста.
Уикенд в Вене: гусь в белом вине был едва теплым, гарнир и вовсе остыл; потому я решил проверить на практике, насколько соответствует действительности слух о том, что если в Вене к обеду заказать просто красное вино, то оно непременно окажется вполне пригодным для питья и даже хорошим. В нашем случае, увы, это оказалось не так, и заплатили мы за это вдвое.
Дерзкая сцена обжорства из «Синдбада» Золтана Хусарика – едва ли не единственная яркая сцена в монотонной, наполненной вялыми красивостями, скучной во всем прочем картине: Синдбад сидит в харчевне и, обедая, разговаривает с официантом, бывшим первым мужем его второй жены. Синдбад говорит о еде, официант – о жене. Крупным планом дается, как Синдбад приправляет суп, поедает его, вытаскивает из него мозговую кость, – и тут все становится необыкновенно выпукло, натуралистично до отвращения, больше и ярче, чем я когда-либо и где-либо видел, в жизни ли, в кино ли. Синдбад завертывает ее в салфетку и быстро, резко ударяет раз за разом о тарелку и выбивает на тарелку затупленный конусик – мозг. Синдбад разминает его на тарелке, посыпает перцем и поедает, после поедает фазана, а потом требует подать говядину по-венски. Официант, не в силах это видеть, делает замечание, на что Синдбад, вспылив, заявляет, что ему никто не предписывал, что, где и когда есть, – и это, пожалуй, единственное его активное действие за весь фильм, наполненный мечтаниями и грезами. Крупным планом даны горячие золотистые блестки жира в супе, нежный, деликатный костный мозг и лоснящаяся фазанья грудка, – будто рекламный ролик, призывающий забросить все на свете, отдать все за толику несравненного костного мозга. Насчет этого фильма я ввязался у стойки в спор с шизофреником, убедившим меня в правильности диагноза бесконечным занудным монологом: дерьмо этот фильм, пустышка, настоящее дерьмо, ничего стоящего, дерьмо, дерьмо…
Когда мне хочется подтрунить над собой, я говорю, что я на самом деле не более чем винописатель. Сама суть вина описанию не поддается, она намного глубже и богаче описательных способностей. Воспринять и описать можно только нюансы, оттенки, букет. Конечно, и о них можно написать правдиво и хорошо, но это уже другой вопрос.
Прекрасно и обильно пообедал с М. и одним политиканом из Народной партии в «Отаре» в Хохенеме. К счастью, в еде консерваторы разбираются, – чего не скажешь о многом другом.
За стойкой «Черного кафе» в Вене я, воспламененный вином и некой рыжеволосой прелестницей, красочно описал приятелю В. свой «Гастрософский дневник», изобретая по ходу дела блестящие формулировки и неожиданно открывая все новые гениальные истины. Они показались мне столь гениальными, что я, учитывая обычную вследствие подобных воспламенений потерю памяти и не желая утратить ни единого своего перла, протрезвев, написал В.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Надя уже закончила туалет, элегантным движением забросила на спину роскошную гриву и подмигнула мне. Пора идти. Но я предчувствую – мне вот-вот станет плохо, иду в туалет, наклоняюсь, но ничего не выходит. Я сую в рот палец, и в унитазе появляется колбасная шкурка, но сама колбасная масса лежит в моем желудке как привинченная. Ей-богу, никогда еще еда не укладывалась так надежно в моем желудке. Я понял, что ошибся, что мне совсем не плохо. Мы можем идти.
Сегодня на обед придут С. и Б. Будет мое стандартное гостевое меню: в качестве закуски паштет из гусиной печенки и тому подобная всячина, испанские улитки, спагетти с моллюсками и «триппе алла флорентина» и в завершение – сыр. Вина: сперва легкое швейцарское с виноградников Гамэй, главным образом в качестве предисловия к темно-коричневому, с ароматом фиалок, превосходному «Бароло» из Бра. Выгода от такого меню в том, что его можно без труда приготовить на обычной четырехконфорочной плите.
В Мюнхене неплохо поесть можно в «Аквитании» на Амалиен-штрассе.
Антикулинарная книга, сочиненная с пресловутой либертинской апатией, разрушающая все рецепты гастрономического языка, расползающаяся, как плесень, по чуждой материи и превращающая ее в себя… Линия, которую можно было бы провести от «120 дней Содома» через «Голый завтрак» и «Радугу гравитации» к этой книге, – была бы линией нарастающего регресса. Из де Сада эта книга взяла бы кричащую телесность, из Берроуза – искусство протоплазмы, из Пинчона – постепенное превращение организованной материи в хаос… Я мог бы поместиться как раз где-то между Берроузом и Пинчоном. Если б только у меня хватило сил написать такую книгу!
Сидя в «Цолле» (это в Брегенце) над тушеным лесным голубем, я задумался, с чего это я вдруг выбрал в меню именно его, внезапно его там обнаружив, – ведь все способное летать занимает далеко не первые места в моем кулинарном хит-параде. Поедая эту птицу, я внезапно пришел к догадке: тушеный голубь – это нечто напомнившее о сказочной стране, где молочные реки в кисельных берегах, где тушеные голуби сами летят в рот и где бегают свиньи, таскающие на себе для удобства едоков вилки и ножи. Позже посмотрел у братьев Гримм, чтобы проверить, правильна ли догадка, однако ничего подобного не нашел, хотя сказка про волшебную страну с молочными реками и кисельными берегами там и вправду была, но в ней речь шла вовсе не о еде, там попросту громоздились небылицы про волшебный мир, где всё не как у нас.
Но в детстве я любил читать не братьев Гримм, а Людвига Бехштейна, – именно там я нашел искомое, и в избытке. Правда, там в рот летели не только тушеные голуби, а гуси, индюки, каплуны, жаворонки и дрозды, поджаривавшиеся прямо в полете. Я подумал, что ассоциация с голубями, быть может, возникла из-за виньеток работы Людвига Рихтера, изображавших склонившихся над жареными поросятами гуляк, разинувших рты, куда вереницей летят разнообразные птицы. Но среди этих птиц голубя я не идентифицировал. К тому же в бехштейновском варианте сказки присутствует столько разной еды, что как-то выделить из нее, заметить в особенности тушеных голубей навряд ли было возможно.
Потом я посмотрел у Бюхмана, специалиста по аттической трагедии V века до нашей эры. У Бюхмана встречается этот сюжет, рядом с Афинеями и Ферекратами фигурируют жареные дрозды, однако из такого источника я точно не мог почерпнуть ассоциаций. Господи, ну почему же я заказал голубя?
На обед ячменный суп и хафелоаб, на ужин сарсуэла и мидии: вот оно, лукавство гурмана в среду Великого поста.
Уикенд в Вене: гусь в белом вине был едва теплым, гарнир и вовсе остыл; потому я решил проверить на практике, насколько соответствует действительности слух о том, что если в Вене к обеду заказать просто красное вино, то оно непременно окажется вполне пригодным для питья и даже хорошим. В нашем случае, увы, это оказалось не так, и заплатили мы за это вдвое.
Дерзкая сцена обжорства из «Синдбада» Золтана Хусарика – едва ли не единственная яркая сцена в монотонной, наполненной вялыми красивостями, скучной во всем прочем картине: Синдбад сидит в харчевне и, обедая, разговаривает с официантом, бывшим первым мужем его второй жены. Синдбад говорит о еде, официант – о жене. Крупным планом дается, как Синдбад приправляет суп, поедает его, вытаскивает из него мозговую кость, – и тут все становится необыкновенно выпукло, натуралистично до отвращения, больше и ярче, чем я когда-либо и где-либо видел, в жизни ли, в кино ли. Синдбад завертывает ее в салфетку и быстро, резко ударяет раз за разом о тарелку и выбивает на тарелку затупленный конусик – мозг. Синдбад разминает его на тарелке, посыпает перцем и поедает, после поедает фазана, а потом требует подать говядину по-венски. Официант, не в силах это видеть, делает замечание, на что Синдбад, вспылив, заявляет, что ему никто не предписывал, что, где и когда есть, – и это, пожалуй, единственное его активное действие за весь фильм, наполненный мечтаниями и грезами. Крупным планом даны горячие золотистые блестки жира в супе, нежный, деликатный костный мозг и лоснящаяся фазанья грудка, – будто рекламный ролик, призывающий забросить все на свете, отдать все за толику несравненного костного мозга. Насчет этого фильма я ввязался у стойки в спор с шизофреником, убедившим меня в правильности диагноза бесконечным занудным монологом: дерьмо этот фильм, пустышка, настоящее дерьмо, ничего стоящего, дерьмо, дерьмо…
Когда мне хочется подтрунить над собой, я говорю, что я на самом деле не более чем винописатель. Сама суть вина описанию не поддается, она намного глубже и богаче описательных способностей. Воспринять и описать можно только нюансы, оттенки, букет. Конечно, и о них можно написать правдиво и хорошо, но это уже другой вопрос.
Прекрасно и обильно пообедал с М. и одним политиканом из Народной партии в «Отаре» в Хохенеме. К счастью, в еде консерваторы разбираются, – чего не скажешь о многом другом.
За стойкой «Черного кафе» в Вене я, воспламененный вином и некой рыжеволосой прелестницей, красочно описал приятелю В. свой «Гастрософский дневник», изобретая по ходу дела блестящие формулировки и неожиданно открывая все новые гениальные истины. Они показались мне столь гениальными, что я, учитывая обычную вследствие подобных воспламенений потерю памяти и не желая утратить ни единого своего перла, протрезвев, написал В.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32