Потом бедный юноша горько жалуется на то, как ему плохо.
Портрет 2
Две сестры, уже за пятьдесят, в межвоенное время прочно усвоившие, что доедать нужно все и дочиста. Они священнодействуют, истово веря в пользу нагромождения на тарелки гор пищи. Съедено должно быть все. Огромные – "в сотню кило каждая, страдающие расстройствами пищеварения: у одной больная печень, у другой поджелудочная железа, с горошинами пота на полиловевших лбах, они сидят за столом и, покряхтывая, механически жуют, стараясь поглотить всю наваленную пищу. Они съедают все до последней крошки, а особенно им не везет, когда в холодильнике есть еще всяческий хлам, который обязательно нужно доесть, потому что ни дня больше он не вылежит. И раз семьсот в год, во время каждого обеда и ужина, обе тяжко охают, стонут и жалуются на то, что в очередной раз переели.
В Женеве теперь могут клонировать мышей. Любопытно, способна ли святая вода Ганга, прекращающая кармический круговорот, прервать и предсказанный Кондратьевым непрерывный технокруговорот возрождения нашей нынешней жизни?
Если б я смог отлистнуть календарь лет на пятнадцать назад, я, оставив все наиважнейшие дела, непременно занялся бы написанием флагеллантского романа, действие которого происходило бы на кухне средневекового замка (куда, как не в феодальные времена, помещать старую добрую порнографию?). Протагонистами стали бы светловолосый, тощенький поваренок и ядреная, смуглая кухарка, которые никак не могут угодить повару. Нигде нет такого количества поводов для порки, как на кухне: там столько всяких мелочей, из-за которых можно считать кушанье испорченным. И вот среди дрожащих, аппетитных пудингов, томящегося жаркого, кипящих соусов, ароматных пирожков, благоухающих, свежих паштетов, хрустящих поджаристых котлет – какой же здесь простор для разгула порнографического флагеллантства! Разумеется, кого-нибудь обязательно должны съесть. Пусть, например, это будет шеф-повар. В финале, потерявшая всякое терпение, всякий раз жестоко наказываемая, разъярившаяся, с пылающим после очередной порки задом, девица в конце концов вонзает вилку в жареные ягодицы своего отошедшего в мир иной мучителя. Более изящна развязка в гауфовском «Карлике Носе»: там герои, которого постоянно, вместе с прочими мелкими тварями, у всех на виду жестоко порют, наконец постигает искусство изготовления сложнейших блюд. О, как бы я желал себе такой жизни!
Прочитал юнгеровские «Излучения». Такой радикальный мыслитель, как он, не должен был пройти мимо антропофагии – и я не был разочарован. 2 ноября 1944 года он пишет: «В сущности, всякая рациональная экономика в не меньшей степени, чем всякое последовательное расовое учение, не должна чуждаться антропофагии». (Впрочем, согласно этологии, как указывает Лоренц, человек не убивает ничего из того, что не мог бы съесть, – вот она, новая сторона профессии палача.) Кстати, я нашел массу, не меньше десятка, красочных сцен каннибализма в «Излучениях», что недвусмысленно указывает на интерес к предмету. Например, в записи от 7 февраля 1945 года Юнгер с нежностью, с обилием живописных подробностей описывает, как ему пришлось отдать лемура живодеру, хотя с гораздо большим удовольствием он разделал бы зверька сам. Голод и похоть – основополагающие механизмы нашего бытия. С потребностью размножаться мы как-то изо дня в день справляемся, и воздержание для нас не смертельно, а если б мы еще могли избавиться и от потребности в пище, избавиться от потребности заталкивать в себя мертвечину и самим не превратиться при этом в труп – мы бы стали почти ангелами. Но, вообще говоря, немыслимо представить себе, чем бы мы занимались, если бы не было нужды ни в поисках пищи, ни в поисках партнера для совокупления.
Вчера обедал в «Валлийском погребке». Были устрицы и жаркое из дичи. О, какие там были великолепнейшие перепела! Я вернулся домой со страстным желанием самому охотиться на трепещущую, нежную дичь, самому поймать, вонзить зубы, умертвить. Все эти благоглупости, в которые призывают верить – якобы поедание пищи успокаивает и умиротворяет, – явно не для меня.
Вчера ужинал «Икорным кротом» (восхитительное создание – тело из черной икры, глаза и лапки – из лососины) и бутылкой «Моэ-Шандон». Поводом было мое утреннее возвращение из Израиля.
Все мои книги, описывающие запреты и предписания к изготовлению и употреблению пищи, полностью опровергают расхожее мнение, что в основе этих предписаний и законов лежит гигиена. Так, Якоб Сотендорп пишет: «Запреты устанавливаются совсем не из-за требований гигиены и соблюдения диет (даже такой выдающийся врач, как Маймонид, не уделяет им никакого внимания), а из-за стремления сделать жизнь, телесное здоровье – священными». Сотендорп полагает, что, варя козленка в молоке его матери, человек губит жизнь тем, что должно питать и давать жизнь, и такая перверсия дарованного свыше жизненного порядка богопротивна и богохульна. Подобное объяснение во всяком случае поэтично.
«Не должно тебе говорить: „Не ем я свинины, ибо нахожу ее отвратительной", а должно говорить: „Мне нравится свиная плоть, и я охотно вкушал бы ее, но Небесный Отец наш воспрещает нам вкушать ее"» (Сифра Лев. 20, 26). Интересно, откуда благочестивому еврею узнать, насколько охотно он вкушал бы свиную плоть? По запаху?
Про поездку в Израиль рассказывать почти нечего – разве что фрукты там на вкус приятнее и всё гораздо дороже. Кроме фаршированной рыбы, чудесной рыбы святого Петра из Генисаретского озера, в земном обличье представшей поразительно мерзким на вкус карпом, я никаких особенностей национальной еврейской кухни не заметил. В окрестностях крошечной деревеньки Масада (не путать со знаменитой горной крепостью) есть прелестный арабский ресторанчик с видом на озеро в кратере вулкана, а с другой стороны виден снежноглавый Хермон. Там мы ели хуммус с шашлыком из баранины, прослоенной кусочками козьего сыра. Вина были от вполне приемлемых («Афцат») до откровенно отвратительных (розовое «Грено») и стоили дорого.
Пища наша всегда была кошерной, а шведские столы на завтрак – обильными и вкусными.
Замечу, что ликер «Сабра» делают здесь вовсе не из плодов кактуса, а из смешанного с апельсиновой мякотью шоколада, но на вкус все равно очень хорошо.
Поскольку мне пришлось в прошлом году провести в поездах немного больше времени, чем хотелось, я подумал, что обязательно следует чем-нибудь заниматься в пути, предпринять какое-нибудь исследование, что-нибудь искать – в общем, заняться делом необременительным и приятным, приносящим явные и прямые результаты, например наблюдать чудеса ландшафта, ловить всякую мелкую тварь (в Вади-Кельт, перевернув камень, я обнаружил большую желтую не то саранчу, не то кузнечика – из тех, которые служили пищей отшельникам) или изучать местную кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Портрет 2
Две сестры, уже за пятьдесят, в межвоенное время прочно усвоившие, что доедать нужно все и дочиста. Они священнодействуют, истово веря в пользу нагромождения на тарелки гор пищи. Съедено должно быть все. Огромные – "в сотню кило каждая, страдающие расстройствами пищеварения: у одной больная печень, у другой поджелудочная железа, с горошинами пота на полиловевших лбах, они сидят за столом и, покряхтывая, механически жуют, стараясь поглотить всю наваленную пищу. Они съедают все до последней крошки, а особенно им не везет, когда в холодильнике есть еще всяческий хлам, который обязательно нужно доесть, потому что ни дня больше он не вылежит. И раз семьсот в год, во время каждого обеда и ужина, обе тяжко охают, стонут и жалуются на то, что в очередной раз переели.
В Женеве теперь могут клонировать мышей. Любопытно, способна ли святая вода Ганга, прекращающая кармический круговорот, прервать и предсказанный Кондратьевым непрерывный технокруговорот возрождения нашей нынешней жизни?
Если б я смог отлистнуть календарь лет на пятнадцать назад, я, оставив все наиважнейшие дела, непременно занялся бы написанием флагеллантского романа, действие которого происходило бы на кухне средневекового замка (куда, как не в феодальные времена, помещать старую добрую порнографию?). Протагонистами стали бы светловолосый, тощенький поваренок и ядреная, смуглая кухарка, которые никак не могут угодить повару. Нигде нет такого количества поводов для порки, как на кухне: там столько всяких мелочей, из-за которых можно считать кушанье испорченным. И вот среди дрожащих, аппетитных пудингов, томящегося жаркого, кипящих соусов, ароматных пирожков, благоухающих, свежих паштетов, хрустящих поджаристых котлет – какой же здесь простор для разгула порнографического флагеллантства! Разумеется, кого-нибудь обязательно должны съесть. Пусть, например, это будет шеф-повар. В финале, потерявшая всякое терпение, всякий раз жестоко наказываемая, разъярившаяся, с пылающим после очередной порки задом, девица в конце концов вонзает вилку в жареные ягодицы своего отошедшего в мир иной мучителя. Более изящна развязка в гауфовском «Карлике Носе»: там герои, которого постоянно, вместе с прочими мелкими тварями, у всех на виду жестоко порют, наконец постигает искусство изготовления сложнейших блюд. О, как бы я желал себе такой жизни!
Прочитал юнгеровские «Излучения». Такой радикальный мыслитель, как он, не должен был пройти мимо антропофагии – и я не был разочарован. 2 ноября 1944 года он пишет: «В сущности, всякая рациональная экономика в не меньшей степени, чем всякое последовательное расовое учение, не должна чуждаться антропофагии». (Впрочем, согласно этологии, как указывает Лоренц, человек не убивает ничего из того, что не мог бы съесть, – вот она, новая сторона профессии палача.) Кстати, я нашел массу, не меньше десятка, красочных сцен каннибализма в «Излучениях», что недвусмысленно указывает на интерес к предмету. Например, в записи от 7 февраля 1945 года Юнгер с нежностью, с обилием живописных подробностей описывает, как ему пришлось отдать лемура живодеру, хотя с гораздо большим удовольствием он разделал бы зверька сам. Голод и похоть – основополагающие механизмы нашего бытия. С потребностью размножаться мы как-то изо дня в день справляемся, и воздержание для нас не смертельно, а если б мы еще могли избавиться и от потребности в пище, избавиться от потребности заталкивать в себя мертвечину и самим не превратиться при этом в труп – мы бы стали почти ангелами. Но, вообще говоря, немыслимо представить себе, чем бы мы занимались, если бы не было нужды ни в поисках пищи, ни в поисках партнера для совокупления.
Вчера обедал в «Валлийском погребке». Были устрицы и жаркое из дичи. О, какие там были великолепнейшие перепела! Я вернулся домой со страстным желанием самому охотиться на трепещущую, нежную дичь, самому поймать, вонзить зубы, умертвить. Все эти благоглупости, в которые призывают верить – якобы поедание пищи успокаивает и умиротворяет, – явно не для меня.
Вчера ужинал «Икорным кротом» (восхитительное создание – тело из черной икры, глаза и лапки – из лососины) и бутылкой «Моэ-Шандон». Поводом было мое утреннее возвращение из Израиля.
Все мои книги, описывающие запреты и предписания к изготовлению и употреблению пищи, полностью опровергают расхожее мнение, что в основе этих предписаний и законов лежит гигиена. Так, Якоб Сотендорп пишет: «Запреты устанавливаются совсем не из-за требований гигиены и соблюдения диет (даже такой выдающийся врач, как Маймонид, не уделяет им никакого внимания), а из-за стремления сделать жизнь, телесное здоровье – священными». Сотендорп полагает, что, варя козленка в молоке его матери, человек губит жизнь тем, что должно питать и давать жизнь, и такая перверсия дарованного свыше жизненного порядка богопротивна и богохульна. Подобное объяснение во всяком случае поэтично.
«Не должно тебе говорить: „Не ем я свинины, ибо нахожу ее отвратительной", а должно говорить: „Мне нравится свиная плоть, и я охотно вкушал бы ее, но Небесный Отец наш воспрещает нам вкушать ее"» (Сифра Лев. 20, 26). Интересно, откуда благочестивому еврею узнать, насколько охотно он вкушал бы свиную плоть? По запаху?
Про поездку в Израиль рассказывать почти нечего – разве что фрукты там на вкус приятнее и всё гораздо дороже. Кроме фаршированной рыбы, чудесной рыбы святого Петра из Генисаретского озера, в земном обличье представшей поразительно мерзким на вкус карпом, я никаких особенностей национальной еврейской кухни не заметил. В окрестностях крошечной деревеньки Масада (не путать со знаменитой горной крепостью) есть прелестный арабский ресторанчик с видом на озеро в кратере вулкана, а с другой стороны виден снежноглавый Хермон. Там мы ели хуммус с шашлыком из баранины, прослоенной кусочками козьего сыра. Вина были от вполне приемлемых («Афцат») до откровенно отвратительных (розовое «Грено») и стоили дорого.
Пища наша всегда была кошерной, а шведские столы на завтрак – обильными и вкусными.
Замечу, что ликер «Сабра» делают здесь вовсе не из плодов кактуса, а из смешанного с апельсиновой мякотью шоколада, но на вкус все равно очень хорошо.
Поскольку мне пришлось в прошлом году провести в поездах немного больше времени, чем хотелось, я подумал, что обязательно следует чем-нибудь заниматься в пути, предпринять какое-нибудь исследование, что-нибудь искать – в общем, заняться делом необременительным и приятным, приносящим явные и прямые результаты, например наблюдать чудеса ландшафта, ловить всякую мелкую тварь (в Вади-Кельт, перевернув камень, я обнаружил большую желтую не то саранчу, не то кузнечика – из тех, которые служили пищей отшельникам) или изучать местную кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32