И все так переплелись, что и не уйдешь никуда: свернула в одну сторону — и тут же уперлась в площадь, свернула в другую — и оказалась в полях или над озером. Лишь одна улица, прибегающая от нового, днем и ночью не смолкающего шоссе, пересекает площадь и стрелой мчится вдаль, правда, там уже под новым названием — улицы Танкистов. Вот она, эта улица Танкистов. По высокому мосту, перемахнув долину с журчащим ручейком, неспешно поднимается она на холм и сворачивает влево, где уже издали светятся огромные окна белых и коричневых домов.
Кристина обеими руками ухватилась за металлические перила моста, еще тепловатые от солнца. Мимо громыхали самосвалы, ухали «Волги» и «Жигули», проскрипел небольшой автобус. Мост гулко гудел, дрожали перила, и внизу, среди буйного ивняка рябила вода, но ее журчания Криста при всем желании не услышала бы. Но не для того, чтобы послушать ручеек, она остановилась здесь. Равнодушно глядела на зеленую долину, редкие купы ольхи и раскидистых черемух, на тропинку, петляющую за огородами, и детей, верещащих на мостках, перекинутых через ручей. Казалось, все видела, заметила даже вдалеке железобетонные раскоряки — опоры электропередачи, которых раньше здесь наверняка не было, но все — и живое и мертвое — скользило перед ее взором, не задевая и не вызывая мысли. Словно и не бегала она никогда по этим лужайкам, не собирала в ольшаниках хворост и малину. Как будто глядела она на чужую долину.
Нет, она не вернется по улице назад. Хватит, уже не раз поворачивалась и уходила, и вот опять она здесь, на мосту. Неужто ей запрещено ступить ногой на тот берег? Почему она, будто школьница, ни с того ни с сего застыла на тропе? Но разве ей, в ее-то годы?.. Никто ее о возрасте не спрашивает, да она и не знает, сколько ей лет. Да, Криста, ты не знаешь, сколько тебе лет. Забыла, не помнишь уже. Все чаще забываешь. Ведь женщина имеет право забыть не только свой возраст, но и целую гору вдруг навалившихся забот.
Кристина натянула узкий ремешок сумочки, наброшенной на плечо, гордо откинула голову с коротко стриженными волосами и направилась по улице Танкистов, взбирающейся на холм.
Кристина выросла в старом городе и на новый поселок, возникший без нее, глядела больше издалека, с неприязнью. Перед глазами все еще маячили нахохлившиеся холмы, поросшие чахлым можжевельником и горькой полынью. Люди копали там гравий, собирали камни, а зимой дети катались с них на санках. Эти холмы назывались непросто—-Чертовы горбы, и старики любили рассказывать ребятишкам, что ночью
там лучше не появляться, потому что бесенята намертво камнями закидают ими так погоняют, что дух испустишь.
Примерно двадцать. лет назад там впервые захрипели тракторы, замахали стрелами экскаваторы, а у дороги, где кончалась улица Танкистов, рабочие врыли столбик с дощатым указателем, на котором красовались
три буквы - МСУ. Так нот, с этого-то все и началось. Эти мужики, приехавшие издалека, и здешние не только осушали болота, корчевали кусты, но и возводили дома А из того, что выпадало или вытекало из переполненных самосвалов, местные жители и пили двухэтажные коттеджи. Позднее Миколас Тауринскас локти кусал, что упустил случай — мог ведь
старый дом отписать дочери, а для себя отгрохать такую домину, что жил бы сейчас не хуже бухгалтера универмага.
Пот так на этих холмах, обкусанных, искромсанных, понемногу выросли дома и домишки, а бесы по собственному почину неведомо куда унесли, копыта, и, мимо, даже название — Чертовы горбы — с собой уволокли. Но какое место без названия? А тут же — город, целый новый город! Как-то приехала домой Кристина, разговаривала с тетей Гражвиле, а та вдруг вспомнила:
— Я шикарные сумочки видала, может, сбегаешь после обеда, поглядишь.
— Где, тетя?
— Да на Шанкае.
— Где-где?
— В Шанкае,— ответила тетя Гражвиле, даже не моргнув глазом, и только потом спохватилась, расхохоталась:— Это, детонька, там, у мелиораторов. Так
теперь всю эту новостройку называют — Шанкай да Шанкай.
Никто сейчас не скажет, кто первым произнес это довольно дико прозвучавшее в здешней большой деревне слово — Шанхай. Конечно, многие эмсэушники прошли огонь, воду и медные трубы, большой свет повидали, старинные и новомодные книжки листали, так что в столовой за обедом, может, кто-нибудь неосмотрительно и ляпнул словечко. Правда, поначалу этим словом называли только столовую — в спешке построенный барак, в котором рабочие могли не только горячую похлебку получить, но и осушить бутылку пива или водки. А иногда они так входили в раж, такого задавали жару, что жители старого города, разбуженные посреди ночи, многозначительно вздыхали: «Ну и ну...» По-видимому, именно в такую разгульную ночь веселая рука измазанной дегтем щеткой нарисовала на стене столовой: «Шанхай». Рядом этой же самой щеткой был нарисован профиль грудастой девки. Сказывает, буфетчица утром признала себя и письменно потребовала, чтобы начальник МСУ немедленно принял «все надлежащие меры для уничтожения клеветнического изображения». Пока эти меры принимались, столовую все уже называли «Шанхайской девой», а поселок — Шанхаем.
Кристина ходила по Шанхаю, но как раньше, так и сейчас ее преследовало странное чувство, которое невольно возникает, когда попадаешь в чужой, холодный город, где ты никого не знаешь, а тебя любой встречный вправе спросить: «Как ты сюда попала?» И ты не найдешь что ответить. Станешь что-то лепетать, объяснять, выкручиваться. А может, скажешь правду? Какую правду? Есть одна правда: Криста хочет прогуляться по Шанхаю, убить час-другой. Вот и все. Конечно, если бы ненароком встретить Паулюса... если бы хоть издалека его увидеть... Мало ли бывает неожиданностей! Даже письма Паулюса, которые Кристина получает раз в год, тоже бывают неожиданными, поскольку не знаешь, когда именно обнаружишь в почтовом ящике конверт: перед Новым годом или в Женский день, весной или осенью. Но если по правде, то это, пожалуй, и не письма. Вскроешь серый конверт, а там открытка с коротенькой фразой, нередко начинающейся одним и тем же словом: «Поздравляю...» Однажды Криста прочитала: «Всегда мучительно жаль людей, которые,
усыпив свои души, возомнили себя свободными». Прочитала еще раз и разорвала открытку. Потом сложила обрывки вместе и, держа их дрожащими пальцами, процедила сквозь зубы: «Да оставь ты меня в покое». Через год снова получила открытку. Неожиданно, в середине лета. «Этим летом небо над Вангаем такое же голубое, как двадцать лет назад». Да, это были не письма. В этих открытках Паулюс ничего не говорил о себе. Они не требовали ответа, ни к чему не обязывали. Они просто-напросто давали знать: я существую на этом свете. Наивный, глупый способ напоминать о себе, и Кристина нередко приходила в раздражение, сердилась, потом забывала о них, а на следующий год ловила нас на том, что снова ждет этих двух строчек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Кристина обеими руками ухватилась за металлические перила моста, еще тепловатые от солнца. Мимо громыхали самосвалы, ухали «Волги» и «Жигули», проскрипел небольшой автобус. Мост гулко гудел, дрожали перила, и внизу, среди буйного ивняка рябила вода, но ее журчания Криста при всем желании не услышала бы. Но не для того, чтобы послушать ручеек, она остановилась здесь. Равнодушно глядела на зеленую долину, редкие купы ольхи и раскидистых черемух, на тропинку, петляющую за огородами, и детей, верещащих на мостках, перекинутых через ручей. Казалось, все видела, заметила даже вдалеке железобетонные раскоряки — опоры электропередачи, которых раньше здесь наверняка не было, но все — и живое и мертвое — скользило перед ее взором, не задевая и не вызывая мысли. Словно и не бегала она никогда по этим лужайкам, не собирала в ольшаниках хворост и малину. Как будто глядела она на чужую долину.
Нет, она не вернется по улице назад. Хватит, уже не раз поворачивалась и уходила, и вот опять она здесь, на мосту. Неужто ей запрещено ступить ногой на тот берег? Почему она, будто школьница, ни с того ни с сего застыла на тропе? Но разве ей, в ее-то годы?.. Никто ее о возрасте не спрашивает, да она и не знает, сколько ей лет. Да, Криста, ты не знаешь, сколько тебе лет. Забыла, не помнишь уже. Все чаще забываешь. Ведь женщина имеет право забыть не только свой возраст, но и целую гору вдруг навалившихся забот.
Кристина натянула узкий ремешок сумочки, наброшенной на плечо, гордо откинула голову с коротко стриженными волосами и направилась по улице Танкистов, взбирающейся на холм.
Кристина выросла в старом городе и на новый поселок, возникший без нее, глядела больше издалека, с неприязнью. Перед глазами все еще маячили нахохлившиеся холмы, поросшие чахлым можжевельником и горькой полынью. Люди копали там гравий, собирали камни, а зимой дети катались с них на санках. Эти холмы назывались непросто—-Чертовы горбы, и старики любили рассказывать ребятишкам, что ночью
там лучше не появляться, потому что бесенята намертво камнями закидают ими так погоняют, что дух испустишь.
Примерно двадцать. лет назад там впервые захрипели тракторы, замахали стрелами экскаваторы, а у дороги, где кончалась улица Танкистов, рабочие врыли столбик с дощатым указателем, на котором красовались
три буквы - МСУ. Так нот, с этого-то все и началось. Эти мужики, приехавшие издалека, и здешние не только осушали болота, корчевали кусты, но и возводили дома А из того, что выпадало или вытекало из переполненных самосвалов, местные жители и пили двухэтажные коттеджи. Позднее Миколас Тауринскас локти кусал, что упустил случай — мог ведь
старый дом отписать дочери, а для себя отгрохать такую домину, что жил бы сейчас не хуже бухгалтера универмага.
Пот так на этих холмах, обкусанных, искромсанных, понемногу выросли дома и домишки, а бесы по собственному почину неведомо куда унесли, копыта, и, мимо, даже название — Чертовы горбы — с собой уволокли. Но какое место без названия? А тут же — город, целый новый город! Как-то приехала домой Кристина, разговаривала с тетей Гражвиле, а та вдруг вспомнила:
— Я шикарные сумочки видала, может, сбегаешь после обеда, поглядишь.
— Где, тетя?
— Да на Шанкае.
— Где-где?
— В Шанкае,— ответила тетя Гражвиле, даже не моргнув глазом, и только потом спохватилась, расхохоталась:— Это, детонька, там, у мелиораторов. Так
теперь всю эту новостройку называют — Шанкай да Шанкай.
Никто сейчас не скажет, кто первым произнес это довольно дико прозвучавшее в здешней большой деревне слово — Шанхай. Конечно, многие эмсэушники прошли огонь, воду и медные трубы, большой свет повидали, старинные и новомодные книжки листали, так что в столовой за обедом, может, кто-нибудь неосмотрительно и ляпнул словечко. Правда, поначалу этим словом называли только столовую — в спешке построенный барак, в котором рабочие могли не только горячую похлебку получить, но и осушить бутылку пива или водки. А иногда они так входили в раж, такого задавали жару, что жители старого города, разбуженные посреди ночи, многозначительно вздыхали: «Ну и ну...» По-видимому, именно в такую разгульную ночь веселая рука измазанной дегтем щеткой нарисовала на стене столовой: «Шанхай». Рядом этой же самой щеткой был нарисован профиль грудастой девки. Сказывает, буфетчица утром признала себя и письменно потребовала, чтобы начальник МСУ немедленно принял «все надлежащие меры для уничтожения клеветнического изображения». Пока эти меры принимались, столовую все уже называли «Шанхайской девой», а поселок — Шанхаем.
Кристина ходила по Шанхаю, но как раньше, так и сейчас ее преследовало странное чувство, которое невольно возникает, когда попадаешь в чужой, холодный город, где ты никого не знаешь, а тебя любой встречный вправе спросить: «Как ты сюда попала?» И ты не найдешь что ответить. Станешь что-то лепетать, объяснять, выкручиваться. А может, скажешь правду? Какую правду? Есть одна правда: Криста хочет прогуляться по Шанхаю, убить час-другой. Вот и все. Конечно, если бы ненароком встретить Паулюса... если бы хоть издалека его увидеть... Мало ли бывает неожиданностей! Даже письма Паулюса, которые Кристина получает раз в год, тоже бывают неожиданными, поскольку не знаешь, когда именно обнаружишь в почтовом ящике конверт: перед Новым годом или в Женский день, весной или осенью. Но если по правде, то это, пожалуй, и не письма. Вскроешь серый конверт, а там открытка с коротенькой фразой, нередко начинающейся одним и тем же словом: «Поздравляю...» Однажды Криста прочитала: «Всегда мучительно жаль людей, которые,
усыпив свои души, возомнили себя свободными». Прочитала еще раз и разорвала открытку. Потом сложила обрывки вместе и, держа их дрожащими пальцами, процедила сквозь зубы: «Да оставь ты меня в покое». Через год снова получила открытку. Неожиданно, в середине лета. «Этим летом небо над Вангаем такое же голубое, как двадцать лет назад». Да, это были не письма. В этих открытках Паулюс ничего не говорил о себе. Они не требовали ответа, ни к чему не обязывали. Они просто-напросто давали знать: я существую на этом свете. Наивный, глупый способ напоминать о себе, и Кристина нередко приходила в раздражение, сердилась, потом забывала о них, а на следующий год ловила нас на том, что снова ждет этих двух строчек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67