— Не ушиб?
— Да пустяк.
— Больно?
Кристина потерла рукой плечо, скривила поджатые губы.
— Так глупо получилось, простите.
— Сама виновата.
— Да что вы, уважаемая соседка. Не надо мне было... Все из-за спешки.
Кристина щупала ушибленное плечо. Рядом за окном мелькнула тень, и она увидела полуголую Чесю, глядящую из глубины комнаты и прислушивающуюся к разговору. Заметил ее и Бронюс, отвернулся, дернул ремень сумки.
— Знаете, я вчера письмо получил. Из Вильнюса, из редакции.
Лицо и глаза Бронюса засияли.
— Надеюсь, хорошее письмо?
— О, даже очень! Обещают поместить кое-что из «Закатов». Просят и впредь не забывать.
Бронюс повернулся, собираясь уходить, однако остановился.
— Знаете, с каждым днем я все больше убеждаюсь: я преодолею эту полосу препятствий, возьму приступом крепость. Не думайте, что у меня недостанет упорства. Вы еще увидите, вы еще услышите! А что вчера отказались встать перед моим объективом — еще пожалеете, уверяю вас...
Сделал два шага.
— Вы когда-нибудь призадумывались над тем, почему сейчас наша живопись в упадке?
— В упадке? — переспросила Кристина, не зная, верно ли расслышала.
— Да, смею утверждать — в упадке. Иными словами, никого она слишком не пленяет. Или графика. Кто о ней сейчас говорит, кто спорит? Тишина, покой. Вежливые слова, посыплют сахарком, слижут. Да, да, уважаемая соседка Кристина, я говорю с полным убеждением.
Наслушался салонной болтовни? Нахватался мутной пены? В наши времена нет такого захолустья, куда бы не доносилось эхо рычания львов с арены.
— Я не знаток в искусстве, но все-таки...
— О, вы ждете моего ответа? Пожалуйста! — Бронюс поднял палец.— Живопись и графика потому в упадке, что растет фотоискусство. Вот-вот, уважаемая соседка Кристина, искусство фотографии!
Бронюс Гедонис удалился торопливо, с достоинством, словно нес в высоко поднятых руках знамя фотографии.
В комнате Кристина помассировала плечо, налила в горсть одеколона, потерла. Слава богу, не в голову, не в висок ударил. Ушиб не сильный, пройдет. Уже проходит, уже можно поднять руку. Только горит огнем, острыми иголками покалывает. Пройдет.
Долго валялась на кровати. Поднявшись, почувствовала слабую боль, но боль вскоре прошла, и, немного закусив, Кристина принялась за уборку. Еще раз спустилась к озеру, огляделась, но ее глаза не нашли того, кого искали, и она снова вернулась домой. Заблестели протертые влажной тряпкой половицы, ни одна пылинка не серела на столе, подоконниках или шкафу. Кровать застелена, каждая вещичка на своем месте. И Кристина снова уставилась на гладиолусы. Выбросить, чтобы не лезли в глаза? Унести в комнату тети Гражвиле? Но почему? Чем виноваты эти нежные, прекрасные цветы? Разве важно, из чьих они рук? Разве Марцелинас не вправе вручить ей ко дню рождения букет? Ах, сегодня, сегодня... («Завтра»,— сказал Паулюс вчера вечером, и Кристина не ищет в его словах никакой хитрости: завтра встретимся... завтра увидимся... завтра, завтра, в твой день рождения...) Сердце говорило, что этот день будет не такой, как прочие. Что сегодня она исповедуется перед ним. Как мать когда-то на пасху. Исповедуется за всю жизнь. Выслушает ли ее Паулюс, поймет ли? Но она обязана... ей необходимо открыться.
Одевалась без спешки, сосредоточенно, как иногда
воскресным утром, когда позволяла себе час-другой беззаботно поплутать по лабиринтам улочек Старого города в Вильнюсе. Со всех сторон осмотрела темно- оливковый костюмчик, кстати, отнюдь не новый, но с виду совсем приличный, повертелась перед зеркалом, сменила чулки, серые лучше подходили, подкрасила губы, подвела брови, ресницы. Кончиками пальцев мягко пошлепала по лбу, щекам, шее. Мелкие морщинки не пугали, даже показались какими-то симпатичными. Кристина никогда не считала себя красавицей, однако нередко думала, что и непривлекательной ее не назовешь. Вот и сегодня... и сегодня тоже... Скупая, даже чуть самодовольная улыбка, осветившая ее лицо, тут же погасла, едва взгляд задел за стол. «Нет, Марцелинас, нет, нет,— прошептала вполголоса, словно увидела не гладиолусы, а самого Марцелинаса.— Я никогда не смогу тебя простить, никогда не унижусь до этого. Но почему, не желая унижаться перед Марцелинасом, я готова... Я любила его, Паулюса... Господи, как я его любила тогда...» Кристина задрожала, шагнула к двери. На площади Свободы огляделась, чуть повременила, зашла в кондитерский и вскоре вернулась домой. Разложила пирожные, аккуратными ромбиками разрезала пряник. Запахло сладким. Не выдержав, один ромбик съела. Мягкий, свежий, просто тает во рту.
В кухонную дверь кто-то постучался. От этого стука у Кристины отнялись руки и ноги. Прислонилась спиной к шкафчику, наклонилась вперед. Завтра... сегодня... сейчас...
Вошла Виргиния. Захлопнула за собой дверь. Громко расхохоталась.
— Вот повезло, застала.
Бросилась к Кристине, прижалась, краешком прохладных губ чмокнула в щеку.
— Чего такая испуганная? — Она снова рассмеялась, прищурясь, беззастенчиво оглядела Кристину с ног до головы, оценила не только ее костюмчик, босоножки, но и каждую линию ее тела, прическу, губную помаду и тушь для ресниц.— Прости, что не сообщила. Да разве я знала, что ты тут. Сегодня утром звонит Гедре из Лепоряй. Так-то и так-то, говорит, Кристина про наши края вспомнила. ,
Кристина выпрямилась, уже овладела собой, быстрым движением руки поправила прическу. Пригласила
сестру в комнату, пододвинула стул. Улыбка на ее лице не погасла, только стала прохладной, даже небрежной.
— Вчера я видела тебя.
Унизанная перстнями рука Виргинии, держащая сигарету, сделала изящный полукруг и застыла.
— Хо-хо! Никак ты, сестрица, участвовала в конференции республики?
— Где? В конференции?
— В нашем районе проходила. Оказали честь. Это своеобразное признание деятельности наших женщин. Конечно, намучились, пока ее подготовили. Опытом делились.
Виргиния закурила, закинула ногу на ногу, одернула джинсовую юбку. Жакет грубой вязки расстегнут, на шее поблескивает крупная золотая цепочка.
— Ты, конечно, выступала.
— О, Криста! Не только выступала, одно заседание вела.
— О чем же ты говорила?
— Смешной вопрос. О задачах наших женщин, вытекающих...
— ...из задач наших мужчин,— закончила Кристина, все так же холодно, не скрывая насмешки, и заметила, что ее слова задели самолюбие Виргинии. Сестра постучала средним пальцем по сигарете, стряхнула пепел, затянулась, медленно выпустила дым.
— Когда у человека не удается жизнь, он призывает на помощь иронию.
— Ты уверена, что у меня не удалась? А у тебя? Счастливая?
— Счастливая? Очень уж странный вопрос. Я не для себя живу.
— Но и не для семьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67