..
Мать не пускала отца, усаживала на лавку, но он упрямо шел к двери.
— Кристина, одевайся. И ты...
Отец, казалось, забыл и кашель и боль. Вышагивал твердо, как-то ожил, помолодел даже. Уселся на облучок рядом с братом, Кристина прилегла на солому в задке телеги, и пара гнедков зацокала подковами по булыжнику.
— Чего так приспичило в деревню-то? — когда телега мягко съехала на пыль большака, спросил дядя.
— Надо, брат.
— Надо... А чего надо?
— Не знаю. Однако надо.
— Там колхоз теперь. В прошлом году сотворили.
— Наверно.
— Я точно говорю. Так чего тебе там?
— Надо.
— Но! — подхлестнул дядя лошадей.
Долго ехали молча. Только грядки телеги поскрипывали, тарахтели колеса, постукивали вальки. Наконец дядя натянул вожжи и спросил:
— Тут сойдешь?
— Тут. Спасибо, брат.
— Может, хоть теперь скажешь, зачем приехал?
— Надо.
Дядя зло огрел кнутом лошадей, и телега укатила, оставив на обочине растерянную Кристину и улыбающегося отца. Когда села пыль, отец схватил дочку за
руку, словно собираясь повести ее за собой, однако тут же согнулся вдвое и глубоко закашлялся. Свободной рукой потирал грудь, тискал рубашку, рвал ее. Они уселись на краю канавы, посидели немножко, и отец снова улыбнулся. Шагали по горбатому проселку, мимо невспаханных, заросших ромашкой полей, обогнули березняк и совсем рядом увидели сеновал с провалившейся крышей, тянущуюся к небу почерневшую печную трубу. Кругом крапива, полынь, чертополох, луг заглох, порос о, ивняком. Отец смотрел, прищурившись, его лицо все больше серело, угасало.
— Тут, Кристина,— наконец шевельнулись губы отца, тоже посеревшие, словно припорошенные землей.— Тут, Кристина, было наше местечко.
Уныло выглядел чужой, забытый всеми, покинутый хуторок. Кристина отбежала в сторонку, нарвала щавеля.
— Можно его есть?
Отец не повернул головы. Он стоял без шапки, и теплый ветерок трепал его редкие, жидкие волосы.
— Ты помнишь, Кристина, как мы той осенью отсюда уезжали?
Кристина пожала плечами. Она жадно уплетала хрустящие листики щавеля.
— Как мы домой вернемся, папа?
Отец снова закашлял, долго хватался за грудь, а когда отдышался, побрел по заросшей тропинке, мимо куч битого кирпича и обугленных деревяшек, подошел к печной трубе, уперся рукой. Долго стоял так.
— Будто не было ничего, будто не жили... на этом магните.
Месяц спустя отец умер. Выплевал легкие и задохнулся, говорила соседка, а мать, исхудавшая, осунувшаяся, раскачивалась всем телом, как старуха: уж столько намучился, бедняга, столько намучился, что врагу своему такой смерти бы не пожелала. Кристина знала: отца зарезал рак.
— ...Теперь я понимаю, почему ты мне говоришь, что я счастливая,— прошептала Индре.— У меня есть ты, есть папа.
— Конечно, это главное твое богатство.
— А у тебя, мама...
— У меня ведь есть ты. И твой папа.
Индре помолчала, глубоко вздохнула.
— У тебя есть мы с папой, зато нет мамы... Странная жизнь, правда?
Кристина обняла девочку, привлекла к себе.
...Как будто страшенная гора навалилась: дни стали один другого тяжелее, без малейшего просвета. Год за годом куски считали, старую одежду перешивали, латали да штопали, в школу даже в слякоть ходили в дырявых башмаках. Конечно, горе да заботы — для матери, а для Кристины и ее сестренок — и солнце сияло, и птицы щебетали. Хорошо детям, в голове ветер гуляет. Холодную картошку засунут в рот, и порядок, и убегают к озеру или на улицу. А у матери сердце разрывается, мать не знает, за что и хвататься. И вот с нового учебного года они вчетвером перебрались в комнатенку рядом с кухней — две широкие кровати, между ними столик, едва пролезешь,— а в комнату побольше пустили трех школьниц. Их родители, крестьяне, привезли для них не только кроватки, но и мешки с картошкой, корзины с мукой, шматки мяса, буханки хлеба. Готовь, хозяюшка, корми, но и присматривай, чтоб за книжками сидели, чтоб не носились по городу как оглашенные; в твои руки отдаем, доверяем. Мать обещала, у Кристины с сестренками от запахов, доносящихся из широкого шкафа в коридоре, слюнки текли. Казалось, никогда они не были так голодны, как теперь. Мать готовила обед для своих жилиц, их первыми, будто гостей дорогих, усаживала за стол, а потом со странным, даже виноватым вздохом: «Ах ты, господи...»— черпала из этой же кастрюли и для дочек. Иногда даже по крупице масла выдавала, по кусочку мяса. И все: «Ах ты, господи...» Ее господь был щедр к голодным ртам. Увы, недолго, всего полтора года. На краю города школа открыла интернат, и всех «бездомных» учеников собрали, поместили туда. Кристина с сестрами снова вернулась в большую комнату, а мать опять ломала голову: как жить будем?
Росли девочки, росли и мамины заботы.
— Кристина, ты слышишь, Кристина? — мать подсела к столу, подождала, пока дочка оторвет глаза от учебника.— Где Виргиния с Гедре? Вечер-то поздний.
— Ничего не сказали.
— Даже тебе ничего не говорят.
— Нет.
— Почему, Кристина?
В голове Кристины быстро-быстро завращалась формула теоремы тангенсов, которую она только что перечитывала.
— Когда прошлым летом ты вытащила из озера полумертвую Виргинию и мне ничего не сказала — от других услышала,— я тебя не ругала.
— Она просила не говорить.
— Каждый раз, когда вспоминаю этот ужас, меня в дрожь бросает. Много ли нужно было... Если б не ты, Кристина...
— Не надо, мама.
— Но почему теперь так, доченька? Уже давно гляжу — в школу бежишь одна, сестер оставляешь. Нет, они не жалуются, им и вдвоем хорошо, но мне неспокойно. Почему ты их сторонишься?
Криста согнулась, как бы уменьшилась, словно рука матери прижала ее к стулу. Так уменьшается сжимаемая пружина, готовая в любую минуту выстрелить.
— Гедре уже тринадцатый год, Виргинии — одиннадцать. Возраст у них такой, когда твоя дружба им просто нужна.
— Мама...
— Откуда у Гедре в кармане леденцы? Денег я ей не давала.
Кристина и в глаза не видела этих леденцов. Сестренки все делают втихомолку, тайком,— хотела сказать об этом матери но промолчала. Лучше молчать!
— Шпильки для волос ты им давала?
Кристина еще ниже опустила голову.
— Нехорошо, дочка, что ты их не видишь. Может, даже не желаешь их видеть, Кристина?
Пружина выстрелила.
— А ты, мама, не видела, когда Гедре ошивалась на кухне и лакомства наших жилиц полным ртом уплетала?
— Криста! Ведь Гедре, может, всего разочек... Она же была маленькая.
— А ты, мама... Разве она не видела, как ты, мама, собственной рукой...
Кристина налегла грудью на стол, учебник соскользнул на пол.
— Криста... Ах ты, господи...
Мать повздыхала, повздыхала и побрела к себе. Кристина дрожмя дрожала, терлась лбом о сжатые кулачки,
!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Мать не пускала отца, усаживала на лавку, но он упрямо шел к двери.
— Кристина, одевайся. И ты...
Отец, казалось, забыл и кашель и боль. Вышагивал твердо, как-то ожил, помолодел даже. Уселся на облучок рядом с братом, Кристина прилегла на солому в задке телеги, и пара гнедков зацокала подковами по булыжнику.
— Чего так приспичило в деревню-то? — когда телега мягко съехала на пыль большака, спросил дядя.
— Надо, брат.
— Надо... А чего надо?
— Не знаю. Однако надо.
— Там колхоз теперь. В прошлом году сотворили.
— Наверно.
— Я точно говорю. Так чего тебе там?
— Надо.
— Но! — подхлестнул дядя лошадей.
Долго ехали молча. Только грядки телеги поскрипывали, тарахтели колеса, постукивали вальки. Наконец дядя натянул вожжи и спросил:
— Тут сойдешь?
— Тут. Спасибо, брат.
— Может, хоть теперь скажешь, зачем приехал?
— Надо.
Дядя зло огрел кнутом лошадей, и телега укатила, оставив на обочине растерянную Кристину и улыбающегося отца. Когда села пыль, отец схватил дочку за
руку, словно собираясь повести ее за собой, однако тут же согнулся вдвое и глубоко закашлялся. Свободной рукой потирал грудь, тискал рубашку, рвал ее. Они уселись на краю канавы, посидели немножко, и отец снова улыбнулся. Шагали по горбатому проселку, мимо невспаханных, заросших ромашкой полей, обогнули березняк и совсем рядом увидели сеновал с провалившейся крышей, тянущуюся к небу почерневшую печную трубу. Кругом крапива, полынь, чертополох, луг заглох, порос о, ивняком. Отец смотрел, прищурившись, его лицо все больше серело, угасало.
— Тут, Кристина,— наконец шевельнулись губы отца, тоже посеревшие, словно припорошенные землей.— Тут, Кристина, было наше местечко.
Уныло выглядел чужой, забытый всеми, покинутый хуторок. Кристина отбежала в сторонку, нарвала щавеля.
— Можно его есть?
Отец не повернул головы. Он стоял без шапки, и теплый ветерок трепал его редкие, жидкие волосы.
— Ты помнишь, Кристина, как мы той осенью отсюда уезжали?
Кристина пожала плечами. Она жадно уплетала хрустящие листики щавеля.
— Как мы домой вернемся, папа?
Отец снова закашлял, долго хватался за грудь, а когда отдышался, побрел по заросшей тропинке, мимо куч битого кирпича и обугленных деревяшек, подошел к печной трубе, уперся рукой. Долго стоял так.
— Будто не было ничего, будто не жили... на этом магните.
Месяц спустя отец умер. Выплевал легкие и задохнулся, говорила соседка, а мать, исхудавшая, осунувшаяся, раскачивалась всем телом, как старуха: уж столько намучился, бедняга, столько намучился, что врагу своему такой смерти бы не пожелала. Кристина знала: отца зарезал рак.
— ...Теперь я понимаю, почему ты мне говоришь, что я счастливая,— прошептала Индре.— У меня есть ты, есть папа.
— Конечно, это главное твое богатство.
— А у тебя, мама...
— У меня ведь есть ты. И твой папа.
Индре помолчала, глубоко вздохнула.
— У тебя есть мы с папой, зато нет мамы... Странная жизнь, правда?
Кристина обняла девочку, привлекла к себе.
...Как будто страшенная гора навалилась: дни стали один другого тяжелее, без малейшего просвета. Год за годом куски считали, старую одежду перешивали, латали да штопали, в школу даже в слякоть ходили в дырявых башмаках. Конечно, горе да заботы — для матери, а для Кристины и ее сестренок — и солнце сияло, и птицы щебетали. Хорошо детям, в голове ветер гуляет. Холодную картошку засунут в рот, и порядок, и убегают к озеру или на улицу. А у матери сердце разрывается, мать не знает, за что и хвататься. И вот с нового учебного года они вчетвером перебрались в комнатенку рядом с кухней — две широкие кровати, между ними столик, едва пролезешь,— а в комнату побольше пустили трех школьниц. Их родители, крестьяне, привезли для них не только кроватки, но и мешки с картошкой, корзины с мукой, шматки мяса, буханки хлеба. Готовь, хозяюшка, корми, но и присматривай, чтоб за книжками сидели, чтоб не носились по городу как оглашенные; в твои руки отдаем, доверяем. Мать обещала, у Кристины с сестренками от запахов, доносящихся из широкого шкафа в коридоре, слюнки текли. Казалось, никогда они не были так голодны, как теперь. Мать готовила обед для своих жилиц, их первыми, будто гостей дорогих, усаживала за стол, а потом со странным, даже виноватым вздохом: «Ах ты, господи...»— черпала из этой же кастрюли и для дочек. Иногда даже по крупице масла выдавала, по кусочку мяса. И все: «Ах ты, господи...» Ее господь был щедр к голодным ртам. Увы, недолго, всего полтора года. На краю города школа открыла интернат, и всех «бездомных» учеников собрали, поместили туда. Кристина с сестрами снова вернулась в большую комнату, а мать опять ломала голову: как жить будем?
Росли девочки, росли и мамины заботы.
— Кристина, ты слышишь, Кристина? — мать подсела к столу, подождала, пока дочка оторвет глаза от учебника.— Где Виргиния с Гедре? Вечер-то поздний.
— Ничего не сказали.
— Даже тебе ничего не говорят.
— Нет.
— Почему, Кристина?
В голове Кристины быстро-быстро завращалась формула теоремы тангенсов, которую она только что перечитывала.
— Когда прошлым летом ты вытащила из озера полумертвую Виргинию и мне ничего не сказала — от других услышала,— я тебя не ругала.
— Она просила не говорить.
— Каждый раз, когда вспоминаю этот ужас, меня в дрожь бросает. Много ли нужно было... Если б не ты, Кристина...
— Не надо, мама.
— Но почему теперь так, доченька? Уже давно гляжу — в школу бежишь одна, сестер оставляешь. Нет, они не жалуются, им и вдвоем хорошо, но мне неспокойно. Почему ты их сторонишься?
Криста согнулась, как бы уменьшилась, словно рука матери прижала ее к стулу. Так уменьшается сжимаемая пружина, готовая в любую минуту выстрелить.
— Гедре уже тринадцатый год, Виргинии — одиннадцать. Возраст у них такой, когда твоя дружба им просто нужна.
— Мама...
— Откуда у Гедре в кармане леденцы? Денег я ей не давала.
Кристина и в глаза не видела этих леденцов. Сестренки все делают втихомолку, тайком,— хотела сказать об этом матери но промолчала. Лучше молчать!
— Шпильки для волос ты им давала?
Кристина еще ниже опустила голову.
— Нехорошо, дочка, что ты их не видишь. Может, даже не желаешь их видеть, Кристина?
Пружина выстрелила.
— А ты, мама, не видела, когда Гедре ошивалась на кухне и лакомства наших жилиц полным ртом уплетала?
— Криста! Ведь Гедре, может, всего разочек... Она же была маленькая.
— А ты, мама... Разве она не видела, как ты, мама, собственной рукой...
Кристина налегла грудью на стол, учебник соскользнул на пол.
— Криста... Ах ты, господи...
Мать повздыхала, повздыхала и побрела к себе. Кристина дрожмя дрожала, терлась лбом о сжатые кулачки,
!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67