— остановился он перед экспонатом.
— Еще бы, записка из солдатского медальона,— ответил я,— а что, разыскали сведения о ее авторе?
— Да, вот,— загадочно улыбнулся приятель,— собираемся менять здесь экспозицию. Дело в том, что он сам... оказался жив.
— Как жив?
— А вот так,— продолжал интриговать меня приятель,— все считали, что погиб. Ведь тот, кто передавал нам записку, сообщил — погиб. Да и ты писал и другие— везде это говорилось... А мы через военный архив установили, откуда он призывался в армию, и написали туда, авось найдется кто-то из его родных. И вдруг откликается сам Шестовских. Представляешь?
Мой приятель не был сталинградцем, и для него эта записка — просто интересный документ среди других экспонатов музея. Для нас, переживших Сталинград, она воскрешала память о страшном дне, когда оборвались жизни десятков тысяч мирных жителей, и я многие годы пытался разгадать тайну записки, выяснить: где погиб герой? Дело в том, что Шестовских писал ее в этот трагический для всех нас день:
«Сегодня, 23 августа, ведем ожесточенную борьбу с проклятым фашизмом. Если меня убьют, то пусть Родина знает, что я погиб за исторический город Сталинград Я кандидат ВКП(б), но прошу меня считать членом партии. Пусть Родина знает, что погиб коммунистом, за дело партии.
Иван Константинович Шестовских».
23 августа сорок второго... Его потом все назовут черным днем Сталинграда. Сотни вражеских самолетов в несколько часов «обрушили на почти полумиллионный город гигантской силы бомбовый удар. Они сделали свыше двух тысяч самолето-вылетов, зажгли Сталинград со вс§х сторон, и город горел уже многие недели и месяцы. Именно тогда гитлеровские танки прорвались к его окраине, вышли почти к самой Волге, севернее тракторного завода, и здесь велись самые кровопролитные бои. Мне всегда казалось, что там бился «с проклятым фашизмом» и погиб этот солдат.
Обо всем этом я писал в репортаже из музея, гадал, где мог погибнуть автор записки в тот страшный день, и вдруг выяснилось, что этот человек жив!
Я всматривался в записку Шестовских, и теперь она уже для меня была живой весточкой из того тяжелого фронтового лета. Крохотный и пожелтевший от времени клочок бумаги, торопливые слова. Рядом с ней плоский солдатский медальон из белой жести. Сколько мы находили таких, когда хоронили убитых бойцов. И во всех были адреса семей погибших, куда посылать извещения-похоронки. А в этой адреса не было, а лежала записка...
Прощаясь со своим приятелем, я попросил адрес Шестовских, и оба мы были удивлены и обрадованы тем, что живет он в городе Ирбите, тех же краях, куда я уезжаю.
— Вот и первый твой очерк с нового места работы,— пошутил приятель.— Только не забудь наш музей, запиши и пришли нам его воспоминания.
Из Волгограда в Свердловск я уехал летом, а в маленький городок Ирбит, некогда славившийся на весь Урал знаменитыми ирбитскими ярмарками, попал только зимой. Я, конечно, все это время помнил о записке Шестовских, знал, что этот человек живет где-то в сотнях километров от меня, но, как говорится, мы полагаем, а жизнь располагает.
И все же я наконец отправился к Шестовских. От Свердловска часа полтора летел на крохотном юрком АНе. Самолет бесстрашно проскользил на лыжах по заснеженному полю аэродрома, и нам пришлось долго добираться по глубокому снегу к одинокому зданию аэровокзала.
После бесснежного Поволжья меня поразили безбрежные белые горы. Они потеснили даже лес, и с самолета его вечнозеленые массивы казались потерянными и притихшими. А сейчас я сидел в автобусе и от аэропорта к городу будто плыл по белому ущелью. На обочинах улиц тоже снежное царство, однако на дорогах оживленное движение машин и... мотоциклов.
— Зимой — и на мотоциклах? — удивленно спросил я соседа в автобусе.
— Тут так,— с затаенной гордостью ответил тот.— Ирбит — мотоциклетная столица. Народ мастеровой. Видите, они и мотоциклы заставили ходить по снегу...
Только сейчас я заметил, что почти у всех мотоциклов вместо переднего колеса — лыжа. Коляска тоже на лыжах. Так это же не мотоциклы, а мотосани! И у каждого своя собственная конструкция.
Утром отправился в городской комитет партии и увидел, что перед его зданием стоит несколько таких мотосаней. С удовольствием осмотрел это нехитрое, но очень удобное изобретение ирбитчан и посетовал, что такие машины не выпускает наша промышленность.
— Вы к Ивану Константиновичу? — вежливо встретила меня секретарша.— У него заводчане. Давно там и, кажется, заканчивают.
Сажусь. Смотрю на дверь с табличкой:
И. К. Шестовских Секретарь горкома КПСС.
Чувствую, как подступает то волнение, которое меня охватило в музее, когда я узнал, что он жив. Там, за дверью, человек, который знает, чтб такое 23 августа 1942 года.
Через несколько минут из кабинета шумно выходят люди. Лица еще не остыли от разговора. Их провожает невысокий и по-уральски коренастый и крепкий в кости человек. Ему, видно, немногим за тридцать. Сильно припадает на ногу, но шагает привычно легко. Распростившись с заводчанами, он поворачивается в мою сторону и кивком приглашает в кабинет.
Узнав о цели моего приезда, Шестовских растерянно смотрит по сторонам, потом встает из-за стола, выдвигает ящик, достает конверт.
— Да, было мне письмо из музея,— наконец произносит он,— а что, и записка эта с вами?
— Записка в музее, а ее текст вот.— Подаю листок из блокнота и вижу, как дрогнула рука Ивана Константиновича, а лицо его вдруг будто поплыло.
Он долго молча смотрит на листок, несколько раз порывается что-то сказать, но губы лишь беззвучно шевелятся.
Я понимаю его состояние и тоже молчу. Наконец, превозмогая волнение, он начинает говорить:
— Знаете, про записку я слышал лет десять назад... Тогда учился в Свердловске, в партшколе. Врываются I ак-то вечером ко мне в общежитие ребята и кричат, перебивая друг друга: «Слушай, Иван, сейчас по радио передавали про записку, которую написал в Сталинграде какой-то солдат Шестовских. Ты ведь тоже воевал там. Может, ты писал?..» Писал,— отвечаю.
Ребята смотрят на меня удивленно, вижу, не верят, а один из них говорит:
— Да нет, там же сказано, что тот Шестовских погиб.
— Ну, раз погиб — значит, не моя. Да и мало ли в Сталинграде воевало людей с такой фамилией. Там ведь в боях участвовали сотни тысяч. Конечно, мог быть и другой Шестовских...
Теперь Иван Константинович почти успокоился. Лицо, словно оттаяв, подобрело, в глазах огонек интереса к собеседнику. Видно, таким его знают все, кто с ним ежедневно встречается здесь, в кабинете, и там, где он бывает за свой длинный день секретаря горкома.
Он уже расспрашивает меня, как я добрался, как устроился, сокрушается и искренне выражает неловкость за неожиданное внимание к его персоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Еще бы, записка из солдатского медальона,— ответил я,— а что, разыскали сведения о ее авторе?
— Да, вот,— загадочно улыбнулся приятель,— собираемся менять здесь экспозицию. Дело в том, что он сам... оказался жив.
— Как жив?
— А вот так,— продолжал интриговать меня приятель,— все считали, что погиб. Ведь тот, кто передавал нам записку, сообщил — погиб. Да и ты писал и другие— везде это говорилось... А мы через военный архив установили, откуда он призывался в армию, и написали туда, авось найдется кто-то из его родных. И вдруг откликается сам Шестовских. Представляешь?
Мой приятель не был сталинградцем, и для него эта записка — просто интересный документ среди других экспонатов музея. Для нас, переживших Сталинград, она воскрешала память о страшном дне, когда оборвались жизни десятков тысяч мирных жителей, и я многие годы пытался разгадать тайну записки, выяснить: где погиб герой? Дело в том, что Шестовских писал ее в этот трагический для всех нас день:
«Сегодня, 23 августа, ведем ожесточенную борьбу с проклятым фашизмом. Если меня убьют, то пусть Родина знает, что я погиб за исторический город Сталинград Я кандидат ВКП(б), но прошу меня считать членом партии. Пусть Родина знает, что погиб коммунистом, за дело партии.
Иван Константинович Шестовских».
23 августа сорок второго... Его потом все назовут черным днем Сталинграда. Сотни вражеских самолетов в несколько часов «обрушили на почти полумиллионный город гигантской силы бомбовый удар. Они сделали свыше двух тысяч самолето-вылетов, зажгли Сталинград со вс§х сторон, и город горел уже многие недели и месяцы. Именно тогда гитлеровские танки прорвались к его окраине, вышли почти к самой Волге, севернее тракторного завода, и здесь велись самые кровопролитные бои. Мне всегда казалось, что там бился «с проклятым фашизмом» и погиб этот солдат.
Обо всем этом я писал в репортаже из музея, гадал, где мог погибнуть автор записки в тот страшный день, и вдруг выяснилось, что этот человек жив!
Я всматривался в записку Шестовских, и теперь она уже для меня была живой весточкой из того тяжелого фронтового лета. Крохотный и пожелтевший от времени клочок бумаги, торопливые слова. Рядом с ней плоский солдатский медальон из белой жести. Сколько мы находили таких, когда хоронили убитых бойцов. И во всех были адреса семей погибших, куда посылать извещения-похоронки. А в этой адреса не было, а лежала записка...
Прощаясь со своим приятелем, я попросил адрес Шестовских, и оба мы были удивлены и обрадованы тем, что живет он в городе Ирбите, тех же краях, куда я уезжаю.
— Вот и первый твой очерк с нового места работы,— пошутил приятель.— Только не забудь наш музей, запиши и пришли нам его воспоминания.
Из Волгограда в Свердловск я уехал летом, а в маленький городок Ирбит, некогда славившийся на весь Урал знаменитыми ирбитскими ярмарками, попал только зимой. Я, конечно, все это время помнил о записке Шестовских, знал, что этот человек живет где-то в сотнях километров от меня, но, как говорится, мы полагаем, а жизнь располагает.
И все же я наконец отправился к Шестовских. От Свердловска часа полтора летел на крохотном юрком АНе. Самолет бесстрашно проскользил на лыжах по заснеженному полю аэродрома, и нам пришлось долго добираться по глубокому снегу к одинокому зданию аэровокзала.
После бесснежного Поволжья меня поразили безбрежные белые горы. Они потеснили даже лес, и с самолета его вечнозеленые массивы казались потерянными и притихшими. А сейчас я сидел в автобусе и от аэропорта к городу будто плыл по белому ущелью. На обочинах улиц тоже снежное царство, однако на дорогах оживленное движение машин и... мотоциклов.
— Зимой — и на мотоциклах? — удивленно спросил я соседа в автобусе.
— Тут так,— с затаенной гордостью ответил тот.— Ирбит — мотоциклетная столица. Народ мастеровой. Видите, они и мотоциклы заставили ходить по снегу...
Только сейчас я заметил, что почти у всех мотоциклов вместо переднего колеса — лыжа. Коляска тоже на лыжах. Так это же не мотоциклы, а мотосани! И у каждого своя собственная конструкция.
Утром отправился в городской комитет партии и увидел, что перед его зданием стоит несколько таких мотосаней. С удовольствием осмотрел это нехитрое, но очень удобное изобретение ирбитчан и посетовал, что такие машины не выпускает наша промышленность.
— Вы к Ивану Константиновичу? — вежливо встретила меня секретарша.— У него заводчане. Давно там и, кажется, заканчивают.
Сажусь. Смотрю на дверь с табличкой:
И. К. Шестовских Секретарь горкома КПСС.
Чувствую, как подступает то волнение, которое меня охватило в музее, когда я узнал, что он жив. Там, за дверью, человек, который знает, чтб такое 23 августа 1942 года.
Через несколько минут из кабинета шумно выходят люди. Лица еще не остыли от разговора. Их провожает невысокий и по-уральски коренастый и крепкий в кости человек. Ему, видно, немногим за тридцать. Сильно припадает на ногу, но шагает привычно легко. Распростившись с заводчанами, он поворачивается в мою сторону и кивком приглашает в кабинет.
Узнав о цели моего приезда, Шестовских растерянно смотрит по сторонам, потом встает из-за стола, выдвигает ящик, достает конверт.
— Да, было мне письмо из музея,— наконец произносит он,— а что, и записка эта с вами?
— Записка в музее, а ее текст вот.— Подаю листок из блокнота и вижу, как дрогнула рука Ивана Константиновича, а лицо его вдруг будто поплыло.
Он долго молча смотрит на листок, несколько раз порывается что-то сказать, но губы лишь беззвучно шевелятся.
Я понимаю его состояние и тоже молчу. Наконец, превозмогая волнение, он начинает говорить:
— Знаете, про записку я слышал лет десять назад... Тогда учился в Свердловске, в партшколе. Врываются I ак-то вечером ко мне в общежитие ребята и кричат, перебивая друг друга: «Слушай, Иван, сейчас по радио передавали про записку, которую написал в Сталинграде какой-то солдат Шестовских. Ты ведь тоже воевал там. Может, ты писал?..» Писал,— отвечаю.
Ребята смотрят на меня удивленно, вижу, не верят, а один из них говорит:
— Да нет, там же сказано, что тот Шестовских погиб.
— Ну, раз погиб — значит, не моя. Да и мало ли в Сталинграде воевало людей с такой фамилией. Там ведь в боях участвовали сотни тысяч. Конечно, мог быть и другой Шестовских...
Теперь Иван Константинович почти успокоился. Лицо, словно оттаяв, подобрело, в глазах огонек интереса к собеседнику. Видно, таким его знают все, кто с ним ежедневно встречается здесь, в кабинете, и там, где он бывает за свой длинный день секретаря горкома.
Он уже расспрашивает меня, как я добрался, как устроился, сокрушается и искренне выражает неловкость за неожиданное внимание к его персоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39