Кончились смерти, кончились муки и страдания, кончился страх быть убитым, приблизились встречи оставшихся в живых, и вспыхнула горючим огнем боль ни с чем не сравнимой утраты отца, мужа, сына, дочери, брата... Теперь они навсегда на войне и уже никогда не вернутся к родному очагу,
Радостно прокричав «сдохла, проклятущая», Егорыч рыдал.
— Лучше б меня там до смерти... А он, Паша, сын мой, кровинушка, остался... Хоть без ноги, хоть как, а живой. Ведь он же...— и захлебнулся слезами, и уронил голову на руки.
Егорычу мама уже поднесла полстакана разведенного спирта-сырца, который загодя припасла и хранила. Он первый сообщил нам радостную весть. А мы просто проспали в это утро. Я вчера поздно вечером приехал из тракторной бригады, чтобы сменить белье и побаниться.
Мама стирала, гладила и штопала мою робу, а я с младшим братишкой Серегой занимался его уроками, и, конечно, мы говорили о войне, которой приходит конец, а она никак не кончается. Говорили об отце. Он лежал в госпитале, раненный под Кенигсбергом. И теперь останется жив, а вот старший мой брат, от которого нет писем с мая сорок второго, наверное, погиб.
Серега уже спал, а мы с мамой говорили и говорили. Все гадали, как оно будет, когда кончится война и вернется отец. Где он станет работать, потому что дотла разрушен его завод, как порушено все в нищем Сталинграде. Буду ли я продолжать прерванную войной учебу...
Говорили о многом, и все казалось таким туманным и неопределенным: реальностью был только приближающийся конец войны, от которого начнется новый отсчет жизни на земле.
Рано утром мне надо было возвращаться в бригаду, и мама, видно жалея меня, когда ложился спать, выключила радио.
И вот мы проспали, и ошалелым криком и стуком своей палки-бадика в ставни разбудил Егорыч, Еще не осознавая со сна, что случилось, я кинулся к своему «итальянцу» и готов был мчать в тракторную бригаду, поля которой начинались сразу за чертой города. — Куда? В какую бригаду? — глядя на мои суетные сборы, выкрикивал Егорыч.— Понимаешь, День Победы! По всей стране объявлен нерабочий день,— и тыкал ба-диком в черную тарелку репродуктора, откуда гремела маршевая музыка.
Сосед ушел, а мы тут же почувствовали, что нет больше мочи ждать сообщения радио, и выбежали на улицу.
Здесь уже был весь наш поселок. Люди стояли группами, громко говорили, радостно окликали друг друга, а когда узнали, что мы еще не слышали сообщения, наперебой стали рассказывать, и каждый говорил новые и еще не привычные для всех слова: «Полная и безоговорочная капитуляция», «Окончательная победа».:.
А потом я и сам во дворе правления нашего пригородного колхоза услышал то незабываемое правительственное сообщение: «...Гитлеровская Германия повер-р-жен-н-а...»— гремело из репродуктора. Люди замерли и вновь слушали эти дорогие и долгожданные слова. А когда голос Левитана смолк, двор взорвался разноголосым гулом и выкриками.
Здесь были уже почти все ребята из нашей тракторной. На полевом стане остался только сторож Аким Будьласков, у которого не было другого дома, кроме бригады.
Мы тут же стали толковать, как отметим праздник. Подошла мама и достала из-за пазухи узелок с деньгами. Отсчитала мне двести пятьдесят рублей.
— Это тебе на четвертинку спирта,— проговорила она и, чуть помедлив, протянула еще большую красную тридцатку.— Купишь хоть яичек на закуску...
За годы работы в колхозе мать впервые давала мне деньги на гулянку.
— Мы, бабы, тоже собираемся в складчину...— и пошла к женщинам.
И начался этот долгий майский День. Он остался в моей памяти как череда бесконечных встреч, объятий, буйных выкриков, припевок под гармонь, песен до хрипоты и плача навзрыд, разгоряченных красных лиц, пустых столов, где пылали лишь винегреты, а если во дворе была корова, то рядом стояли еще и миски с кислым молоком.
Но люди почти не сидели в домах. Они шумными компаниями сновали по улицам. Почти в каждой компании— гармонь. Их заливистые и надрывные голоса перелетали из одного конца поселка в другой, а когда компании сходились, то вспыхивали такие сумасшедшие круговерти плясок с бесшабашными выкриками частушек, что они забивали игру гармоней.
Начали мы свой праздник в доме нашего секретаря комсомольской организации Шурки Быкодерова. Помню, нас сидело за столом восемь. Все городские парни. Когда мы 13—14-летними пришли в бригаду — у половины из нас еще были отцы. Сейчас нам было по 16 и 17 лет — и только у меня остался отец.
Вспомнили всех ребят, с которыми начинали ранней весной сорок третьего пахать изрытые окопами и провалами блиндажей сталинградские поля. Ребят забирали в армию из нашей бригады и в сорок третьем, и в сорок четвертом, и даже в этом, победном, сорок пятом.
Двое из них, Павел Колесников и Семен Стахов, рождения двадцать пятого и двадцать шестого годов, погибли. Погиб в сорок третьем, подорвавшись с трактором на мине, Васька Попов...
Подняли кружки за их память.
Я сидел, оглушенный общим горем, которое, казалось, затопило нашу жаркую комнату. Оно разлилось по всей земле, навалилось на меня, и я не мог ни вымолвить слова, ни заплакать.
Ребята, перебивая друг друга, говорили все громче, вспоминая, как мы мерзли, как ели столярный клей и - сусликов, а во мне будто заклинило, вздохнуть не могу. И только бьются в груди рыдания Егорыча: «Кончилась, кончилась, проклятущая...»
Вспомнили Митьку Пустовалова, которого осудили год назад за то, что он украл семенное зерно. И тяжелое молчание вины каждого перед Митькой придавило всех. Хозяин дома захмелел и, скрипя зубами, прохрипел:
— Эх, не уберегли парня...
И мы сдвинули кружки за Митьку, за то, что, наверное, будет амнистия и его обязательно выпустят.
А потом высыпали из дома, тоже с гармонью, и пошли по поселку с песнями, выкриками лихих мужских припевок.
Наша компания сразу обросла девицами и молодыми бабами. Мне стало необыкновенно легко и весело, будто попал на какую-то другую землю, где люди напрочь забыли все, что было с ними за эту бесконечно долгую войну, и живут только радостью сегодняшнего дня.
— Эх, гуляй-пляши, до смерти! — влетел в нашу компанию щуплый мужичонка, Яшка-безрукий:
— Давай сыпь, девки-бабоньки. Война все спишет! — и пошел поперед гармониста вприсядку.
Его все звали безруким, иногда добавляли: безрукий Яшка-минер. Но не было у него только кистей, а руки были, но они заканчивались устрашающе большими клешнями, которые госпитальные хирурги соорудили из лучевых и локтевых костей или, как Яшка говорил сам, «из материала заказчика».
Смотреть на эти обтянутые загрубевшей красной кожей обрубки было жутковато. Когда мы впервые увидели, как Яшка за нашим бригадным столом цепко ухватил миску с кондером и стал пить из нее через край, нас всех взяла оторопь, хотя мы, казалось, в Сталинграде видели всякое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39