— А может, тебе, Савелий Егорович, бригады мало?
Так принимай колхоз. С радостью сдам с рук на руки...
— Да что ты, Николай Иванович,— растерянно заспешил старшина-танкист,— я же еще и свои три месяца наркомовские не отгулял. А потом,— и он словно в оправдание скосил глаза на цветные полоски нашивок под гвардейским значком,— ранения мои надо долечивать.
— Смотри, Савелий Егорович,— пригасив сердитые ноты в голосе, отозвался Дед,— а то ведь я тоже, почитай, отвоевался. Седьмой десяток топчу землю...
Дальше разговор шел мирный, из которого мы поняли, что старшина Савелий Тураев не собирается возвращаться в колхоз. Рядом — тракторный завод, и его «с руками и ногами в любое время возьмут туда механиком».
И еще одно понял я тогда. С окончанием войны не кончилась тяжелая жизнь, на что мы все так надеялись. А в сиротских семьях, куда не вернулись отцы и старшие братья, станет она, наверное, еще труднее, потому что будет все сильнее разница с жизнью в счастливых семьях, где есть отцы.
Поняли мы все, что у счастливца Савелия своя большая дорога, которую он завоевал, и ему нечего делать в нашей разваленной бригаде, а разоренное хозяйство ставить на ноги нам. И только одна мечта была у всех, чтобы наш пригородный колхоз взял к себе один из заводов Сталинграда, при которых тогда создавались орсы
— А уж мы,— говорил наш Дед-председатель,— выдюжим, как выдюжили в войну.
Мы продолжали работать, но отзвук Дня Победы все еще доходил до нас. Правда, в наш колхоз никто не возвращался. «Все они,— как говорил тот же Дед,— остались там».
В поселке тоже мало кто появился из демобилизованных. Эшелоны с военными проходили через город на Восток...
Для меня этот великий День вспыхнул еще раз светлым и радостным огнем в августовский вечер, когда в бригаду пришла весть, что домой вернулся отец.
Не чуя под собою земли, я летел на своем «итальянце» в наш рабочий поселок и все спрашивал себя: «Какой же он, наш отец?» Ведь с тех пор, как он отправился на войну, прошла целая вечность и мы, только за те
1 Орсы — отделы рабочего снабжения.
полгода, когда шли бои в Сталинграде, прожили несколько жизней. А сколько было смертей? Когда я влетел в дом и навстречу мне, одергивая гимнастерку, поднялся худой, с болезненным и морщинистым лицом, старший сержант, я не узнал в нем отца, но все же бросился к нему, потому что знал: это и есть он — мой отец.
И только потом, когда мы уже сидели за столом, началось узнавание. Да, это был наш отец, только тоже постаревший на несколько жизней.
И еще вот что не могу простить себе из нашей встречи в тот день сорок пятого.
Захмелев, отец вдруг потянулся к нам с Сергеем, стараясь посадить обоих на свои колени. Серега сразу взгромоздился, обхватив его за шею, а я обиженно высвободил плечо из-под руки и отстранился.
Отец вновь привлек меня рукою и давил на плечи,, стараясь, чтобы я непременно опустился рядом с Сере-гой, но я не уступил.
И он сразу обмяк и сник, а лицо стало таким грустным и печальным, что на нем еще сильнее проступили морщины и отметины оспы, которой он переболел в детстве.
Молодость не всегда понимает старость, и я долгие годы не вспоминал и не терзался своей виной перед отцом.
Теперь уже, пережив его пятидесятилетний возраст, каким он вернулся с войны, и имея своих взрослых детей, я понимаю, какие чувства владели им тогда, как - сильно ему хотелось посадить двух своих сыновей на колени. Сколько он мечтал об этой минуте там, на войне...
Так вспоминается мне тот долгий день сорок пятого, который принес мир нашей земле.
1984

ЗА СЕНОМ
Причудлива человеческая память. Одни события будто прикрывает легкой дымкой, и ты не знаешь, было ли это на самом деле или тебе только пригрезилось, а другие сохраняет в такой незамутненной ясности, что кажется, все случилось только вчера, хотя прошли десятилетия.
До сих пор не знаю, было ли это. Иногда чудится, что был сон. Проснулся ты от необъяснимого волнения, только сейчас с тобою происходило что-то тревожное, светлое. Лежишь, прислушиваешься к себе, силишься вспомнить, а уже в твою комнату новый день ворвался, вокруг тебя огромный, бесконечный мир, и ты в нем не песчинка, а его центр, его ось, и от этого твоя необъяснимая тревога разгорается, как пожар на ветру...
Вот такой мне вспоминается одна история, которая произошла давно, в ней словно два слоя: один — верхний, зыбкий, похожий на сон; другой — глубинный, реальный, где я отчетливо помню все: и даты, и лица, и даже отдельные фразы.
Только что пережили войну, которой, казалось, не будет конца и края. Мне шел семнадцатый, однако я давно считал себя взрослым, так как третий гол работал и на моем иждивении были мать и младший братишка. Жили в рабочем поселке разоренного Сталинграда. Почти полгода война перекатывалась через нас, рушила, жгла, убивала, и вот теперь, когда она догорала в далекой Германии, мне казалось, что нигде во всем свете так не ждут победу, как в нашем поселке. Ее ждали каждый день. Вот сегодня, вот завтра... вот возьмут Берлин...
А история эта случилась позже, через два года, но она тоже имеет отношение к тому Дню Победы. Тогда я уже не работал, а учился в институте.
Шел сорок седьмой, второй год без войны. Явился он к нам, на Нижнюю Волгу, в еще не отстроенный Сталинград, с сильными ветрами, крепкими морозами, от которых трескалась бесснежная земля.
Весна тоже не порадовала. Уже в мае небо раскалилось, как свод печи, грянула жара, а потом задули колючие заволжские суховеи... Все ждали голода.
Сосед Егорыч торопил меня:
— Бросай ты свои книжки-тетрадки. Не до них сейчас...
Еще с весны мы уговорились ехать на заработки в колхоз. Егорыч в сорок четвертом вернулся по ранению и с тех пор слесарил в авторемонтных мастерских, но, как только наступало лето, брал отпуск и уезжал в село и там всегда хорршо зарабатывал. Без этих заработков он не прокормил бы свою семью. А она у него немалая: трое ребят-школьников, хворая теща и жена-домохозяйка.
— Пять душ на одной шее. И все есть просят,— собираясь в деревню, говорил Егорыч.— Вот тут и поворачивайся.
На этот раз у Егорыча была идея организовать свою сенокосную бригаду и заработать «кучу денег». Для бригады ему нужен был всего один человек, и он нацелился на меня. «Куча денег» входила и в мои планы. Хотя наша семья была и поменьше Егорычевой, но два иждивенца на одного работника по тем временам тоже обуза порядочная.
Еще весной начал досрочно сдавать зачеты, а к июню рассчитался с экзаменами, и мы отправились в колхоз на Дон, где у Егорыча уже все было «на мази». Последнее означало следующее: колхоз выделял нам пару лошадей— заезженных кляч, косилку-лобогрейку и разбитые конные грабли, которые ремонтировали сами. Расчет такой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39