Хотя бы недалеко, до подоконника. «Добраться бы туда,— подумал я,— а там все пойдет легко и просто». Предпринимаю невероятные усилия, чтобы встать на цыпочки,— о радость, это удается,— тогда я проделываю ногами и руками все те движения, с помощью которых когда-то легко и свободно поднимался в воздух.
Спал я в комнате один, поэтому не знаю, стонал ли я во время этих телодвижений. Думаю, что да, ведь я все отчаяннее напрягался, я чувствовал, что сердце вот-вот разорвется, я весь обливался потом, а в голове шумело как в кипящем котле,— но все мои неимоверные усилия и муки были напрасны. Хоть бы на вершок подняться! Хоть бы на секунду ощутить ту легкость, что окрыляет как чувство влюбленности. Но куда там, я был тяжел как камень, как печаль, как стыд. «Где уж мне парить,— думал я с горечью,— не для меня горние полеты, игры и пляски, люди уже не устремят на меня восхищенных взглядов». Средь глубокого сна грусть охватила меня, тоска по фантастическим пейзажам, которыми я больше никогда не буду любоваться, по туманным далям, которых мне уже не видать, по людскому восторгу. Да, конечно, я, наверно, стонал и всхлипывал во сне. Но зато я ясно помню, как внезапно очнулся, всего лишь на миг, вокруг царила тьма, и, машинально повернувшись на другой бок, я снова как утопленник опустился на дно пучины.
Там меня ожидала огромная толпа. Помню, что, очутившись на пороге обширного, битком набитого людьми зала, я наконец осознал причину моей спешки. Разумеется, здесь, в этом зале, перед собравшимся народом я должен произнести Великую Речь. «Видишь,— подумал я не без гордости,— ни к чему тебе все эти виражи, если ты способен произнести Великую Речь». И я стал пробираться сквозь заполонившую все проходы толпу к первым рядам, а в этот момент с галереи, где, как я позже узнал, находился оркестр пожарников, грянули пронзительные звуки фанфар. Я не раз выступал публично, но уверяю вас, меня никогда не приветствовали фанфарами. И самое удивительное, что, впервые испытав такой прием, я нисколько не удивился и не смутился. Более того, мне он показался вполне естественным, и даже не скрою — звуки фанфар придали мне бодрости и уверенности. Подумать только, как плохо знает себя человек, как он лишь смутно догадывается, о чем мечтает его душа, чего жаждет его сердце. Я, например, никогда не подозревал, что фанфары могут доставить мне удовольствие. А ведь так случилось. Да еще какое удовольствие! И вообще в зале воцарилась необычайно торжественная и приподнятая атмосфера; едва с галереи загремел духовой оркестр, как все присутствовавшие повставали с мест и зааплодировали; стоявшие же в проходе между рядами быстро и ловко расступились передо мной — то было поистине прекрасное и волнующее зрелище: среди огромной толпы, под неумолкающие звуки фанфар и аплодисментов я шел к эстраде, на которой возвышалась трибуна.
Но прежде чем я поднялся на трибуну, ко мне подошли распорядители и любезно пригласили занять одно из свободных мест в первом ряду. Я опустился в кресло, в этот момент умолкли фанфары, все присутствовавшие сели, а на трибуну вышел молодой человек и звучным голосом объявил собравшимся, что известный и знаменитый писатель, то есть я, произнесет сейчас Великую Речь.
Многие читатели, вероятно, догадываются, что, когда я взошел на трибуну, в зале снова раздались аплодисменты. Да, так и было. Продолжались они довольно долго, и у меня было достаточно времени, чтобы подготовить первую фразу, достойно открывавшую Великую Речь. Она пришла легко, мне подсказал ее безошибочный инстинкт, с каким мы находим в темноте выключатель в своей комнате. Я набрал воздух, чтобы громогласно произнести эти несколько слов, на язык уже навертывались следующие фразы, готовые, отшлифованные, я бы сказал, отредактированные, когда меня охватил — черт знает, откуда взявшись,— неудержимый соблазн встать на цыпочки и с высоты трибуны прокричать петухом на весь зал.
Это желание нахлынуло на меня так стремительно и неожиданно, что я даже не успел сказать себе: «Одумайся, идиот!» Нелепый петуший соблазн заполнил всего меня, с ног до головы. Я ощущал его в кончиках пальцев, в горле, на губах, в глазах, даже в волосах. «Хочу закукарекать, закукарекать!— кричало все во мне.— Пустить победное ку-ка-реку!»
Аплодисменты смолкли, в зале воцарилась тишина, какая бывает обычно в аудитории, ожидающей начала зрелища. А что же я? В этой глубокой, полной ожидания тишине я стоял, подавляя в себе крик, чувствуя, что бледнею, что сердце стучит все сильне, на лбу выступают капли пота,— и все же я не настолько утратил сознание, чтобы не понять, что дальше сопротивляться не смогу, еще полсекунды, секунда, и произойдет ужасное: я запою петухом. И что тогда? И потом что?
Здравый смысл на миг взял верх, и я вперился мутным взором в лица людей, сидевших в первом ряду. Они были серьезны и сосредоточенны, бесконечно далеки от какого-либо «ку-ка-реку» или чего-нибудь подобного, они деловито и степенно ожидали Великой Речи.
Вот эти лица и спасли меня от катастрофы. Им я обязан тем, что не осрамился самым постыдным образом и не покрыл позором свое доброе имя. Спасибо вам за это, лица из первого ряда! И хотя все это происходило во сне, спасибо вам за то, что и во сне вы помогли мне сдержать безрассудный порыв. До чего бы я докатился без вас? В какой тупик зашел бы, в какие дебри глупости?
Деловитость и степенность устремленных на меня лиц моментально, словно холодный душ, отрезвили меня. Я содрогнулся, по телу пробежали мурашки. Возможно, это чувство было сродни страху, но уже в этот миг я обрел уверенность, что окажусь на высоте положения, не обману возложенных на меня надежд и произнесу Великую Речь. Так и получилось. Я овладел собой и ситуацией, подобно водителю, который за секунду до катастрофы уверенной рукой выводит машину на ровную дорогу.
Едва я услышал свой голос, деловито и солидно летящий в зал, мне сразу стало ясно, что я уже не остановлюсь, не споткнусь, не отступлю от темы. Великая Речь созрела во мне и теперь раскручивалась как магнитофонная лента. Вперед, вперед! Смело вперед! С технической точки зрения Речь прокручивалась безупречно. Я не искал слов. На язык приходили именно те, что требовались. Я не задумывался над построением фраз, над их ритмом. Действующий во мне механизм располагал слова в нужном порядке. Ба! Мне не доставлял труда даже процесс мышления. Нужные формулировки лились как вода из открытого крана. Я работал безошибочно и очень современно, то есть благодаря высокой технике до минимума сводил затраты. Это была поистине Великая Речь!
Меня в этом окончательно убедили аплодисменты, раздавшиеся в зале после моего утверждения, что днем светло, а ночью темно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Спал я в комнате один, поэтому не знаю, стонал ли я во время этих телодвижений. Думаю, что да, ведь я все отчаяннее напрягался, я чувствовал, что сердце вот-вот разорвется, я весь обливался потом, а в голове шумело как в кипящем котле,— но все мои неимоверные усилия и муки были напрасны. Хоть бы на вершок подняться! Хоть бы на секунду ощутить ту легкость, что окрыляет как чувство влюбленности. Но куда там, я был тяжел как камень, как печаль, как стыд. «Где уж мне парить,— думал я с горечью,— не для меня горние полеты, игры и пляски, люди уже не устремят на меня восхищенных взглядов». Средь глубокого сна грусть охватила меня, тоска по фантастическим пейзажам, которыми я больше никогда не буду любоваться, по туманным далям, которых мне уже не видать, по людскому восторгу. Да, конечно, я, наверно, стонал и всхлипывал во сне. Но зато я ясно помню, как внезапно очнулся, всего лишь на миг, вокруг царила тьма, и, машинально повернувшись на другой бок, я снова как утопленник опустился на дно пучины.
Там меня ожидала огромная толпа. Помню, что, очутившись на пороге обширного, битком набитого людьми зала, я наконец осознал причину моей спешки. Разумеется, здесь, в этом зале, перед собравшимся народом я должен произнести Великую Речь. «Видишь,— подумал я не без гордости,— ни к чему тебе все эти виражи, если ты способен произнести Великую Речь». И я стал пробираться сквозь заполонившую все проходы толпу к первым рядам, а в этот момент с галереи, где, как я позже узнал, находился оркестр пожарников, грянули пронзительные звуки фанфар. Я не раз выступал публично, но уверяю вас, меня никогда не приветствовали фанфарами. И самое удивительное, что, впервые испытав такой прием, я нисколько не удивился и не смутился. Более того, мне он показался вполне естественным, и даже не скрою — звуки фанфар придали мне бодрости и уверенности. Подумать только, как плохо знает себя человек, как он лишь смутно догадывается, о чем мечтает его душа, чего жаждет его сердце. Я, например, никогда не подозревал, что фанфары могут доставить мне удовольствие. А ведь так случилось. Да еще какое удовольствие! И вообще в зале воцарилась необычайно торжественная и приподнятая атмосфера; едва с галереи загремел духовой оркестр, как все присутствовавшие повставали с мест и зааплодировали; стоявшие же в проходе между рядами быстро и ловко расступились передо мной — то было поистине прекрасное и волнующее зрелище: среди огромной толпы, под неумолкающие звуки фанфар и аплодисментов я шел к эстраде, на которой возвышалась трибуна.
Но прежде чем я поднялся на трибуну, ко мне подошли распорядители и любезно пригласили занять одно из свободных мест в первом ряду. Я опустился в кресло, в этот момент умолкли фанфары, все присутствовавшие сели, а на трибуну вышел молодой человек и звучным голосом объявил собравшимся, что известный и знаменитый писатель, то есть я, произнесет сейчас Великую Речь.
Многие читатели, вероятно, догадываются, что, когда я взошел на трибуну, в зале снова раздались аплодисменты. Да, так и было. Продолжались они довольно долго, и у меня было достаточно времени, чтобы подготовить первую фразу, достойно открывавшую Великую Речь. Она пришла легко, мне подсказал ее безошибочный инстинкт, с каким мы находим в темноте выключатель в своей комнате. Я набрал воздух, чтобы громогласно произнести эти несколько слов, на язык уже навертывались следующие фразы, готовые, отшлифованные, я бы сказал, отредактированные, когда меня охватил — черт знает, откуда взявшись,— неудержимый соблазн встать на цыпочки и с высоты трибуны прокричать петухом на весь зал.
Это желание нахлынуло на меня так стремительно и неожиданно, что я даже не успел сказать себе: «Одумайся, идиот!» Нелепый петуший соблазн заполнил всего меня, с ног до головы. Я ощущал его в кончиках пальцев, в горле, на губах, в глазах, даже в волосах. «Хочу закукарекать, закукарекать!— кричало все во мне.— Пустить победное ку-ка-реку!»
Аплодисменты смолкли, в зале воцарилась тишина, какая бывает обычно в аудитории, ожидающей начала зрелища. А что же я? В этой глубокой, полной ожидания тишине я стоял, подавляя в себе крик, чувствуя, что бледнею, что сердце стучит все сильне, на лбу выступают капли пота,— и все же я не настолько утратил сознание, чтобы не понять, что дальше сопротивляться не смогу, еще полсекунды, секунда, и произойдет ужасное: я запою петухом. И что тогда? И потом что?
Здравый смысл на миг взял верх, и я вперился мутным взором в лица людей, сидевших в первом ряду. Они были серьезны и сосредоточенны, бесконечно далеки от какого-либо «ку-ка-реку» или чего-нибудь подобного, они деловито и степенно ожидали Великой Речи.
Вот эти лица и спасли меня от катастрофы. Им я обязан тем, что не осрамился самым постыдным образом и не покрыл позором свое доброе имя. Спасибо вам за это, лица из первого ряда! И хотя все это происходило во сне, спасибо вам за то, что и во сне вы помогли мне сдержать безрассудный порыв. До чего бы я докатился без вас? В какой тупик зашел бы, в какие дебри глупости?
Деловитость и степенность устремленных на меня лиц моментально, словно холодный душ, отрезвили меня. Я содрогнулся, по телу пробежали мурашки. Возможно, это чувство было сродни страху, но уже в этот миг я обрел уверенность, что окажусь на высоте положения, не обману возложенных на меня надежд и произнесу Великую Речь. Так и получилось. Я овладел собой и ситуацией, подобно водителю, который за секунду до катастрофы уверенной рукой выводит машину на ровную дорогу.
Едва я услышал свой голос, деловито и солидно летящий в зал, мне сразу стало ясно, что я уже не остановлюсь, не споткнусь, не отступлю от темы. Великая Речь созрела во мне и теперь раскручивалась как магнитофонная лента. Вперед, вперед! Смело вперед! С технической точки зрения Речь прокручивалась безупречно. Я не искал слов. На язык приходили именно те, что требовались. Я не задумывался над построением фраз, над их ритмом. Действующий во мне механизм располагал слова в нужном порядке. Ба! Мне не доставлял труда даже процесс мышления. Нужные формулировки лились как вода из открытого крана. Я работал безошибочно и очень современно, то есть благодаря высокой технике до минимума сводил затраты. Это была поистине Великая Речь!
Меня в этом окончательно убедили аплодисменты, раздавшиеся в зале после моего утверждения, что днем светло, а ночью темно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93