Однако я досчитала до двухсот, потом до трехсот — развитие событий упорно стопорилось. И только где-то на полтысяче, судорожно держась за ветхие перила, все время издававшие опасный треск, я решилась на подвиг. Видеть, как там, наверху, я с отключенным задом и с дрожью в коленках неловко топчусь, было бы, вероятно, для многих веселой картиной, однако ее свидетелем, к счастью, было единственное живое существо, всегда отличавшееся к тому же рыцарским молчанием... И чем ниже я спускалась, тем больше прибывало во мне ловкости и быстроты, самоуважения и самомнения, и оплошность вышла уже в самом низу, на последних трех метрах. Произошло все мгновенно и так внезапно, что, право же, не могу теперь сказать — то ли обломилась ступенька, то ли нога скользнула мимо, но так или иначе вниз я слетела кувырком и у подножия вышки растянулась, при этом в пояснице ныло. И лежа я гадала, не сломала ли себе какую-нибудь кость о какую именно.
Надо мной было весеннее небо, сиявшее сквозь кроны сосен, такое же призывно и вызывающе синее, такое же бездонно глубокое, как и несколько минут назад, когда я еще не была сброшена с него к йогам старой вышки (и валялась тут, чего доброго, со сломанным копчиком!). Спрашивая, что со мной, пес прикоснулся к моей щеке влажной мордой: «Жива?» «Жива?» — спросила и я себя, сама искренне этому удивляясь. Жива! А как же!
Резкая боль мало-помалу улеглась, и я, воспрянув духом, поняла, что сломать, видимо, ничего не сломала и отделалась парой синяков (но, бог ты мой, что значит для писателя пара синяков!). Снизу, с песчаного подножия, Острый Ус отнюдь не казался таким высоченным, каким казался сверху. И мне подумалось: ха, совсем не исключено, что я туда вскарабкаюсь еще когда-нибудь!
Р. 5. А помните, было такое Ваше письмо с бессчетными «во-первых», «во-вторых», «в третьих» и т. д., которое, признаюсь, меня рассердило? Кстати, я Вас тогда немножко надула, моя милая, ведь там было еще и «в-девятых», а я сделала вид, что там нет никакого «в-девятых», а именно: «Что Вы считаете главной, основной ценностью в своей литературной деятельности?» Поскольку на свое, как Вы деликатно выражаетесь, «творчество в прозе» я обычно расходую беспощадно как время, так и нервы, не приобретая взамен ни особых моральных, ни — еще меньше того — особых материальных благ, то я неспроста уклонилась тогда от ответа. А возможно, мне самой недоставало полной ясности, ведь иногда я бралась за перо по внутреннему побуждению, а в другой раз просто по инерции и никогда не ломала себе голову над тем, создаю ли какие-либо ценности и приобретаю ли какие-либо ценности сама. И только сегодня там, на Остром Усе, когда было больше сомнений, чем шансов, что я доберусь вниз честь честью, мне открылось явственно главное, что мне дало — опять Вашими словами — творчество в прозе: это возможность, Ирена жить постоянно двойной жизнью! Ибо жить двойной жизнью это не всегда означает ложь. Это и катарсис. Это и прибежище. И, может быть, главным образом катарсис и прибежище. Когда у меня только и было что корыто — и порой к тому же разбитое — я поднимала на том серебряный парус, и ветер нес мое корыто по волнам.
Всегда неизменно Ваша Р.
14 апреля 1979 года
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Надо мной было весеннее небо, сиявшее сквозь кроны сосен, такое же призывно и вызывающе синее, такое же бездонно глубокое, как и несколько минут назад, когда я еще не была сброшена с него к йогам старой вышки (и валялась тут, чего доброго, со сломанным копчиком!). Спрашивая, что со мной, пес прикоснулся к моей щеке влажной мордой: «Жива?» «Жива?» — спросила и я себя, сама искренне этому удивляясь. Жива! А как же!
Резкая боль мало-помалу улеглась, и я, воспрянув духом, поняла, что сломать, видимо, ничего не сломала и отделалась парой синяков (но, бог ты мой, что значит для писателя пара синяков!). Снизу, с песчаного подножия, Острый Ус отнюдь не казался таким высоченным, каким казался сверху. И мне подумалось: ха, совсем не исключено, что я туда вскарабкаюсь еще когда-нибудь!
Р. 5. А помните, было такое Ваше письмо с бессчетными «во-первых», «во-вторых», «в третьих» и т. д., которое, признаюсь, меня рассердило? Кстати, я Вас тогда немножко надула, моя милая, ведь там было еще и «в-девятых», а я сделала вид, что там нет никакого «в-девятых», а именно: «Что Вы считаете главной, основной ценностью в своей литературной деятельности?» Поскольку на свое, как Вы деликатно выражаетесь, «творчество в прозе» я обычно расходую беспощадно как время, так и нервы, не приобретая взамен ни особых моральных, ни — еще меньше того — особых материальных благ, то я неспроста уклонилась тогда от ответа. А возможно, мне самой недоставало полной ясности, ведь иногда я бралась за перо по внутреннему побуждению, а в другой раз просто по инерции и никогда не ломала себе голову над тем, создаю ли какие-либо ценности и приобретаю ли какие-либо ценности сама. И только сегодня там, на Остром Усе, когда было больше сомнений, чем шансов, что я доберусь вниз честь честью, мне открылось явственно главное, что мне дало — опять Вашими словами — творчество в прозе: это возможность, Ирена жить постоянно двойной жизнью! Ибо жить двойной жизнью это не всегда означает ложь. Это и катарсис. Это и прибежище. И, может быть, главным образом катарсис и прибежище. Когда у меня только и было что корыто — и порой к тому же разбитое — я поднимала на том серебряный парус, и ветер нес мое корыто по волнам.
Всегда неизменно Ваша Р.
14 апреля 1979 года
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47