Бодена долгим взглядом проводила его. Когда он скрылся из вида, она с рыданиями упала на землю и, всхлипывая, пробормотала:
— Я люблю его, а он... он ненавидит меня!
Вечером того дня, когда Державин был столь оригинальным образом представлен великой княгине, он появился в великокняжеской приемной как раз в тот момент, когда большие английские часы звонко пробили девять. Его сейчас же приняли. Великая княгиня Наталья Алексеевна встретила его со всей прирожденной грацией и благоволением народившейся симпатии.
— Добро пожаловать, господин Державин, — сказала она ему по-французски. — Мой супруг сейчас появится и присоединится к нам, авось тогда вы сдержите ваше любезное обещание... Или вы не давали никакого обещания? Но мне показалось, будто я прочла в ваших глазах приятное «да»... Словом, надеюсь, что вы прочтете нам что-нибудь из своих произведений, чем доставите нам огромное удовольствие.
— Ваше императорское высочество, я позволил принести с собой несколько безделушек, написанных только что под впечатлением милостивых слов, сказанных мне вашим высочеством в парке... Но это именно «безделушки», недостойные вашего высокого внимания.
— Вы чересчур скромны...
— А я кажусь себе, наоборот, чересчур дерзким, раз осмеливаюсь утруждать ваш слух.
— А скажите, к какому именно роду поэзии чувствуете вы наибольшее тяготение?
— Мне больше всего нравится высоко парящая ода или безмятежно щебечущая любовная песенка.
— Иначе говоря, вы лирик. Ну, а скажите: был ли в России поэт, похожий по характеру творчества на нашего Клопштока1?
— Единственный, кто может сравниться с ним, это Ломоносов.
— Ломоносов? В первый раз слышу это имя! Кто
это?
— Ломоносов, ваше высочество, был сыном простого архангельского крестьянина. Движимый жаждой учения, он убежал в Москву, где поступил в училище. Однажды
Клопшток (1724—1803) — выдающийся немецкий поэт; религиозно-мистическая поэма «Мессиада» принесла ему громкую славу.
он встретился с девушкой, которая показалась ему краше утреннего солнца, благоуханнее весны, ярче безоблачного летнего дня. Этого ангела красоты и кротости звали так же, как, должно быть, зовут всех ангелов на земле и на небесах. Ее звали... Натальей!..
Великая княгиня слегка покраснела и смущенно потупила взор.
Между тем Державин продолжал:
— Вид этой чаровницы решил судьбу Ломоносова: он стал знаменитым поэтом, отцом русской поэзии!
— А что сталось с его музой?
— Она принадлежала другому; судьба преследовала ее, она падала все ниже и ниже и умерла в госпитале, как нищая.
— А Ломоносов?
— Он поднимался все выше и выше, достиг славы, почета, преклонения и умер, оплакиваемый всей Россией.
— В следующий раз принесите мне почитать что-нибудь из его стихотворений.
— С наслаждением. Я позволю себе, ваше высочество, прочитать вам именно те, в которых он воспевал красоту своей Натальи.
— Хоть она и умерла в таком несчастье, но я завидую ее судьбе; разве может быть что-либо слаще жребия стать музой знаменитого поэта, быть Беатриче Данте, Элеонорой Тассо, Натальей Ломоносова...
В этот момент в комнату вошел великий князь.
— Доброго вечера, Гавриил! — воскликнул он. — Ну, Наташа, разве я не аккуратен? Как сказал, что приду в девять...
— Так и пришел в половине десятого! — смеясь, договорила за него великая княгиня.
— Это как будто звучит упреком, Гавриил, а?
— О, нет, ваше императорское высочество, нисколько! — поспешил ответить Державин.
— Мы говорили перед твоим приходом о поэзии, —
сказала великая княгиня, желая переменить разговор, — и мне удалось узнать со слов господина Державина о существовании русского Клопштока.
— Не сердись на меня, Наташа, если я чистосердечно признаюсь тебе, что не имею чести знать ни русского, ни французского Клопштока.
— Моему супругу, — смущенно улыбаясь, сказала Наталья Алексеевна, — нравится представляться невежественнее, чем он есть на самом деле, мы говорили о Михаиле Ломоносове. Держу пари, что ты знаешь его.
— Как ты сказала? Ломоносов... Михаил? А в каком полку он служил?
— Милый Павел! Ну, к чему...
— Не сердись, не буду, не буду. Но я и в самом деле знаю Ломоносова только понаслышке. Знаю, что это был поэт, но мне никогда не приходилось читать его произведения. Черт возьми! Нашему брату, милейший Гавриил, приходится заниматься более серьезными делами.
— Например, дрессировать охотничьих собак, — заметила великая княгиня с поддразнивающей улыбкой.
— А что ты думаешь! По-твоему, это легко? Это, матушка, потруднее, чем стишонки кропать! Ну, да будет об этом. Скажи, Гавриил, ты принес с собой стишки?
— Я никогда не позволю себе забыть приказание вашего высочества!
— Это похвально, Гавриил Романович! Повиновение — вот первейшая обязанность каждого верноподданного. Все остальное не так важно. А главное — повиновение, повиновение и повиновение! Пожалуйста, ваше высочество, прикажите подать чай, мне хочется пить.
Великая княгиня позвонила. Через минуту на столе был сервирован чай.
— Час тому назад из главной квартиры пришли донесения главнокомандующего, — заговорил Павел Петрович. — Проклятый бунтарь Пугачев, должно быть, продал душу черту. Число его приверженцев возросло до шестнадцати тысяч. Мерзавец отбил тридцать шесть
пушек и овладел Казанью; он перебрался через Волгу и двигается на Москву. Если бы мать поставила меня во главе войск, бунтовщик уже давно был бы разбит и пойман. По-моему, ее генералы, исключая одного только Суворова, не стоят понюшки табаку: им не хватает ни храбрости, ни талантов. А ты что скажешь об этом? — спросил он Державина.
— Я не считаю себя вправе высказывать какое-либо суждение по этому поводу, — ответил тот.
— Э, да ты, как я вижу, из подлиз будешь! Ну, братец, я люблю, когда человек настолько смел, что решается всегда и открыто высказывать свое мнение, раз его об этом спрашивают. Кстати, что ты думаешь о Потемкине?
— По-моему, ваше императорское высочество, генерал Потемкин — очень крупная величина. Это большой полководец.
— Это говорят все, да только я знаю, почему так говорят... А по-моему, будь он таким храбрым и талантливым полководцем, как его рисуют, так не стал бы он сидеть сложа руки, когда отечество в опасности. А он себе спокойно забавляется со своей смуглой ведьмой, которую любит больше военной славы и даже, с позволения сказать, больше моей матушки. Да, съела мамаша гриб благодаря этому кривоглазому Адонису!
— Но, помилосердствуй, милый Павел, как можно!.. — остановила мужа великая княгиня.
— Да что там еще «можно» да «нельзя»! Я с ума схожу от бешенства при мысли, что должен быть сыном такой матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91