Кукареку, у меня больше нет сил терпеть! Мой «зуб» слишком болит — его надо выдернуть во что бы то ни стало! Понимаешь?
— Понимаю!.. Чего тут не понять? Но предвижу некоторое затруднение.
— Именно?
— Уж очень длинные щипцы придется заказывать: ведь вы, ваша светлость, в Яссах, а зуб-то в Петербурге!
— Ты сегодня же отправишься в Петербург. Захвати с собой немножко табачного яда, говорят, что табак помогает от зубной боли.
— Хорошо, я сейчас же прикажу приготовить лошадей и отправлюсь, как только их подадут.
— Бери денег, сколько нужно. Гони ямщиков в хвост и в гриву, не жалей кулаков, сыпь на чай пригоршнями, но несись, как ветер.
— Слушаюсь, ваша светлость. Я понесусь, как только можно будет!
— И через два месяца...
— Или Платона Зубова, или Бауэрхана не будет на свете! — докончил Бауэрхан, торжественно поднимая в виде клятвы два пальца.
— Ладно! Смотри же, сдержи слово! По возвращении тебя ждет царская награда!
Вскоре Бауэрхан уже мчался по направлению к Петербургу. Но старику трудно давалась эта бешеная езда в жаркую погоду. На одной из остановок он имел неосторожность чересчур жадно наброситься на дыню и напиться холодной воды прямо из ключа. У него начались спазмы, и 24 августа 1791 года Бауэрхан умер в страшных мучениях в простой деревенской избе по пути в Петербург. Он сдержал свою клятву — но в трагическую для себя сторону: умер он, Зубов остался жив...
Потемкин узнал о смерти Кукареку во время ужина с одной из своих новых пассий — молдаванкой Ксенией.
— Ну-с, дорогая моя чернушка, — сказал он ей, — теперь, значит, и я проживу недолго! Моя жизнь в последнее время тесными нитями переплелась с жизнью Бауэрхана. Умер он — я это чувствую — скоро умру и я!
— Ну, что же, — ответила молдаванка, славившаяся своей поразительной грубостью, за которую, может быть, и ценил ее светлейший, — значит, одной пьяной свиньей скоро будет меньше на свете!
В этот день нелестный эпитет Ксении оказался поразительно верным: с горя Потемкин так обильно помянул покойного Кукареку, что троим лакеям пришлось на руках тащить десять пудов светлейшего сала в кровать.
Какую роль играет в нашей судьбе случай! Выдающуюся роль сыграл он и в истории отношений Потемкина и цыганки Бодены.
Двадцать лет назад, во время пребывания в Яссах, Потемкину вздумалось побродить вечером по улицам. Его грызла, терзала неудовлетворенность. Вдруг он услыхал
349
задорные звуки бубна. И странное дело! Этот инструмент, служащий только ритму, но не тональности, казалось, не способен отразить что-нибудь стоящее, но от этих кипучих, страстных ударов кровь быстрее побежала в его жилах. Потемкин направился в сторону звуков и увидал поразившую его сердце сцену: на разостланном плохоньком ковре танцевала молоденькая девушка-цыганка. Она изгибалась, склоняясь к самой земле, то ползла, словно змея, обдавая зрителей чарующим взглядом своих страстных черных очей, то взметывалась вверх и безудержно отдавалась пляске, пьянея от счастья юности. Резкий удар бубна над головой — и цыганка окаменевала, замирая в вакхическом изгибе тела.
Эта пляска решила судьбу Потемкина: быть может, совсем иначе сложилась бы его жизнь, если бы безумная страсть к цыганке Бодене не пронизала красной нитью все его существование.
Случай! Случай!
Двадцать лет спустя после этого всесильный князь Тавриды хмуро вышел из своего богатого дома. Смерть Бауэрхана, торжество Зубова, тяжелые предчувствия — все томило, все наполняло смертной тоской... Он вышел на улицу, чтобы побродить, рассеяться. Мимо него, опустив глаза, прошли две монахини. Потемкин рассеянно посмотрел им в лицо и остановился, словно пораженный молнией. Он чуть не вскрикнул от изумления, но горло схватила судорога, и крик застыл. Уже монахини дошли до конца улицы и скрылись за поворотом, а Потемкин все стоял и стоял, не будучи в силах понять что-нибудь, чувствуя себя на грани бреда и безумия.
— Бодена! — вырвалось у него наконец.
И это имя показалось ему огненным смерчем, который захватил, смял, скомкал и унес могучим порывом в своих жарких, душных объятиях.
Бодена! Так это была она! Свое желанное, упоительное тело она обезобразила монашеской одеждой, горячую, буйную головку пригнула тяжестью монашеского убора? 350
Не утолив его томительной жажды, не дав ему того, чего он так алчно искал в ее объятиях, оторвав от его уст бьющий через край кубок упоительной страсти, она вздумала укрыться в тихом прибежище кельи? Нет! С этим он не примирится. Не так он закончит роман всей своей жизни!
У него кружилась голова, в горле стояла соленая сухость, кровь беспорядочно стучала в висках. Задыхаясь от страшного сердцебиения, Потемкин, пошатываясь, вернулся домой.
Там он почти без чувств повалился на диван в кабинете. Все вертелось у него перед глазами, имя «Бодена» огненными письменами дрожало в сгустившейся темноте вечера, в давно не рассеивавшейся тьме сердца, в мрачном пламени расходившейся крови.
«Сам не сознавая того, — думал Потемкин, — я любил ее все время, люблю и теперь. Я никогда никого не любил, кроме нее. Правда, в последнее время ее образ потускнел, отодвинулся в самый дальний, в самый темный уголок моего сердца. Но он никогда не исчезал оттуда.
Да, в последнее время было много забот, много огорчений. Сердечные дела отступили перед тревогой за судьбу. Когда же мне вспоминалась Бодена, я говорил себе, что мое время еще не ушло, что я еще добьюсь своего.
И вот я встретил ее в саване иночества. Она умерла для мира, она ушла от счастья и любви. Но неужели мне смириться с этим, неужели признать себя побежденным?
Нет! Прежней страстью загорелась моя кровь и удесятерилось желание... Ты думала защитить свое тело, облекая его уставной одеждой? О, как сладко будет сорвать с тебя этот траур и вновь вызвать к жизни прелесть твоего тела. Ты думала оградить свою душу восхвалением Творца, святостью подвижничества? О, как сладко будет заставить тебя вновь трепетать, пламенеть в моих объятиях, заставить горячее тело петь хвалу утехам любви!
Ты моя, Бодена! Сам дьявол отдал тебя во власть мне! Вспомни — куда бы ты ни бежала, нигде не могла
уйти от меня. Наши жизни связаны, этой связи не порвет твой постриг!»
Душа горела. Потемкин позвонил и приказал дать ему крепкого вина. Бутылка за бутылкой пустела. Огненный сок винограда, впитавшего в себя пламя южного солнца, мало-помалу смягчил остроту страдания. Голова прояснилась, мозг работал спокойнее. Потемкин снова позвонил и приказал позвать Свища.
Старик-камердинер смущенно замялся.
— Ага! — сообразил светлейший. — Негодяй опять пьян? Совсем спился малый! Так вот что: завтра утром закатить ему ледяной душ и заявить, что если он опять с утра запьет, спущу семь шкур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Понимаю!.. Чего тут не понять? Но предвижу некоторое затруднение.
— Именно?
— Уж очень длинные щипцы придется заказывать: ведь вы, ваша светлость, в Яссах, а зуб-то в Петербурге!
— Ты сегодня же отправишься в Петербург. Захвати с собой немножко табачного яда, говорят, что табак помогает от зубной боли.
— Хорошо, я сейчас же прикажу приготовить лошадей и отправлюсь, как только их подадут.
— Бери денег, сколько нужно. Гони ямщиков в хвост и в гриву, не жалей кулаков, сыпь на чай пригоршнями, но несись, как ветер.
— Слушаюсь, ваша светлость. Я понесусь, как только можно будет!
— И через два месяца...
— Или Платона Зубова, или Бауэрхана не будет на свете! — докончил Бауэрхан, торжественно поднимая в виде клятвы два пальца.
— Ладно! Смотри же, сдержи слово! По возвращении тебя ждет царская награда!
Вскоре Бауэрхан уже мчался по направлению к Петербургу. Но старику трудно давалась эта бешеная езда в жаркую погоду. На одной из остановок он имел неосторожность чересчур жадно наброситься на дыню и напиться холодной воды прямо из ключа. У него начались спазмы, и 24 августа 1791 года Бауэрхан умер в страшных мучениях в простой деревенской избе по пути в Петербург. Он сдержал свою клятву — но в трагическую для себя сторону: умер он, Зубов остался жив...
Потемкин узнал о смерти Кукареку во время ужина с одной из своих новых пассий — молдаванкой Ксенией.
— Ну-с, дорогая моя чернушка, — сказал он ей, — теперь, значит, и я проживу недолго! Моя жизнь в последнее время тесными нитями переплелась с жизнью Бауэрхана. Умер он — я это чувствую — скоро умру и я!
— Ну, что же, — ответила молдаванка, славившаяся своей поразительной грубостью, за которую, может быть, и ценил ее светлейший, — значит, одной пьяной свиньей скоро будет меньше на свете!
В этот день нелестный эпитет Ксении оказался поразительно верным: с горя Потемкин так обильно помянул покойного Кукареку, что троим лакеям пришлось на руках тащить десять пудов светлейшего сала в кровать.
Какую роль играет в нашей судьбе случай! Выдающуюся роль сыграл он и в истории отношений Потемкина и цыганки Бодены.
Двадцать лет назад, во время пребывания в Яссах, Потемкину вздумалось побродить вечером по улицам. Его грызла, терзала неудовлетворенность. Вдруг он услыхал
349
задорные звуки бубна. И странное дело! Этот инструмент, служащий только ритму, но не тональности, казалось, не способен отразить что-нибудь стоящее, но от этих кипучих, страстных ударов кровь быстрее побежала в его жилах. Потемкин направился в сторону звуков и увидал поразившую его сердце сцену: на разостланном плохоньком ковре танцевала молоденькая девушка-цыганка. Она изгибалась, склоняясь к самой земле, то ползла, словно змея, обдавая зрителей чарующим взглядом своих страстных черных очей, то взметывалась вверх и безудержно отдавалась пляске, пьянея от счастья юности. Резкий удар бубна над головой — и цыганка окаменевала, замирая в вакхическом изгибе тела.
Эта пляска решила судьбу Потемкина: быть может, совсем иначе сложилась бы его жизнь, если бы безумная страсть к цыганке Бодене не пронизала красной нитью все его существование.
Случай! Случай!
Двадцать лет спустя после этого всесильный князь Тавриды хмуро вышел из своего богатого дома. Смерть Бауэрхана, торжество Зубова, тяжелые предчувствия — все томило, все наполняло смертной тоской... Он вышел на улицу, чтобы побродить, рассеяться. Мимо него, опустив глаза, прошли две монахини. Потемкин рассеянно посмотрел им в лицо и остановился, словно пораженный молнией. Он чуть не вскрикнул от изумления, но горло схватила судорога, и крик застыл. Уже монахини дошли до конца улицы и скрылись за поворотом, а Потемкин все стоял и стоял, не будучи в силах понять что-нибудь, чувствуя себя на грани бреда и безумия.
— Бодена! — вырвалось у него наконец.
И это имя показалось ему огненным смерчем, который захватил, смял, скомкал и унес могучим порывом в своих жарких, душных объятиях.
Бодена! Так это была она! Свое желанное, упоительное тело она обезобразила монашеской одеждой, горячую, буйную головку пригнула тяжестью монашеского убора? 350
Не утолив его томительной жажды, не дав ему того, чего он так алчно искал в ее объятиях, оторвав от его уст бьющий через край кубок упоительной страсти, она вздумала укрыться в тихом прибежище кельи? Нет! С этим он не примирится. Не так он закончит роман всей своей жизни!
У него кружилась голова, в горле стояла соленая сухость, кровь беспорядочно стучала в висках. Задыхаясь от страшного сердцебиения, Потемкин, пошатываясь, вернулся домой.
Там он почти без чувств повалился на диван в кабинете. Все вертелось у него перед глазами, имя «Бодена» огненными письменами дрожало в сгустившейся темноте вечера, в давно не рассеивавшейся тьме сердца, в мрачном пламени расходившейся крови.
«Сам не сознавая того, — думал Потемкин, — я любил ее все время, люблю и теперь. Я никогда никого не любил, кроме нее. Правда, в последнее время ее образ потускнел, отодвинулся в самый дальний, в самый темный уголок моего сердца. Но он никогда не исчезал оттуда.
Да, в последнее время было много забот, много огорчений. Сердечные дела отступили перед тревогой за судьбу. Когда же мне вспоминалась Бодена, я говорил себе, что мое время еще не ушло, что я еще добьюсь своего.
И вот я встретил ее в саване иночества. Она умерла для мира, она ушла от счастья и любви. Но неужели мне смириться с этим, неужели признать себя побежденным?
Нет! Прежней страстью загорелась моя кровь и удесятерилось желание... Ты думала защитить свое тело, облекая его уставной одеждой? О, как сладко будет сорвать с тебя этот траур и вновь вызвать к жизни прелесть твоего тела. Ты думала оградить свою душу восхвалением Творца, святостью подвижничества? О, как сладко будет заставить тебя вновь трепетать, пламенеть в моих объятиях, заставить горячее тело петь хвалу утехам любви!
Ты моя, Бодена! Сам дьявол отдал тебя во власть мне! Вспомни — куда бы ты ни бежала, нигде не могла
уйти от меня. Наши жизни связаны, этой связи не порвет твой постриг!»
Душа горела. Потемкин позвонил и приказал дать ему крепкого вина. Бутылка за бутылкой пустела. Огненный сок винограда, впитавшего в себя пламя южного солнца, мало-помалу смягчил остроту страдания. Голова прояснилась, мозг работал спокойнее. Потемкин снова позвонил и приказал позвать Свища.
Старик-камердинер смущенно замялся.
— Ага! — сообразил светлейший. — Негодяй опять пьян? Совсем спился малый! Так вот что: завтра утром закатить ему ледяной душ и заявить, что если он опять с утра запьет, спущу семь шкур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91