Выбрав удобный момент, она приняла его в присутствии всего двора и сначала милостиво расспрашивала о здоровье, а потом, словно случайно вспомнив, сказала:
— Да, совсем забыла тебе представить мою новую любимицу. Маша, поди-ка сюда!
Из двойного ряда придворных дам выступила Бодена, которая присела перед светлейшим в церемонном, уставном реверансе.
— Вот, прошу любить и жаловать! — продолжала государыня. — Ты и представить себе не можешь, Григорий Александрович, сколько перестрадала эта бедняжка. Злые люди возвели на нее грязную клевету, оболгали предо мной, и я согласилась посадить ее в крепость, пока разберут ее дело. Вздумалось мне самой порасспросить ее кое о чем. Приезжаю туда... И что бы вы думали, господа? — обратилась она уже ко всем остальным. — Бедняжку держали не в камере, а в каком-то ужасающем, зловонном подземелье. Ни слов, ни красок не хватит описать эту ужасную картину — ее надо было видеть!
Будь она злейшей преступницей — все равно нет такого преступления, за которое можно было бы так наказывать. У нас с графом Александром Дмитриевичем, — она кинула ласковый взгляд на Ланского, — просто сердца кровью изошли. Конечно, чем могла, я постаралась вознаградить мою мученицу, да разве уничтожишь те страдания, которые она испытала! Кстати, я все еще не сделала того, что хотела. Ты захватил, Александр Дмитриевич? Да? Ну, так давай сюда! — императрица взяла из рук Ланского маленький футляр, достала из него орден Екатерины Великомученицы и обратилась к Бодене, вставшей на колени: — Вот, милочка, орден, который как нельзя больше подходит тебе, ведь и ты, почитай, великомученица! — Императрица приколола Бодене орден, поцеловала ее в лоб и продолжала, обращаясь к Потемкину: — Ты только подумай, Григорий Александрович, как люди злы! Слабой женщины и то не щадят! Как ты думаешь, чем бы мне ее еще вознаградить за перенесенное?
Несмотря на то, что все так и бушевало в душе Потемкина, внешне он оставался невозмутимым и спокойным. В первый момент, когда он увидал Бодену, когда вдумался в смысл слов императрицы и всей этой подстроенной ею сцены, все закружилось у него перед глазами, он чуть-чуть не упал, но постарался это скрыть. И теперь, отвечая на предложенный монархиней вопрос, он не позволил голосу дрогнуть ни единой ноткой, а спокойно сказал:
— Если бы, ваше величество, люди не были злы, тогда нечего было бы делать ни Богу, ни царям. Впрочем, у нас в России люди кажутся особенно злыми потому, что их монархиня чересчур добра. Так в сравнении с яркими лучами солнца и белое кажется серым. Что же касается того, как можно еще наградить потерпевшую от людской неправды, то, откровенно сказать, — не придумаю я награды больше той, какой вы, ваше величество, уже осчастливили ее! Разве может быть на земле большая награда, высшее счастье, сладостнее блаженство, чем быть приближенным к особе вашею величества?
Даже императрица смутилась от этого удивительного самообладания, от этой спокойной, наглой лести.
«Ну и натура! — подумала она. — Ничем его не собьешь! Кремень!»
И она даже досадовала, что ей не удалось полюбоваться растерянностью и злобой Потемкина.
Но она чувствовала бы себя совершенно удовлетворенной, если бы могла видеть Потемкина в тот момент, когда он вернулся к себе домой. Его до того душила злоба, что он не мог выговорить ни слова. Он первым делом прошел к себе в кабинет и стал методически бить о пол ценную коллекцию расписных мейсенских тарелок. Перебив их две дюжины, он почувствовал такое облегчение, что оказался в состоянии излить свое бешенство словами.
— Змея! — кричал он, хлопая о пол фарфоровый поднос с таким же кофейным прибором — подарок саксонского короля, не имевший цены по тонкости и художественности работы. — Змея! Ты забыла, чем обязана мне? Что было бы с тобой, если бы не я! Змея! Змея! — Он смел одним взмахом руки шесть севрских чашек, стоявших на полке.— А ты, подлый пролаза, забыл, что мне обязан своим положением? Интриговать против меня? Подкопы подводить? Ну, смотри! — он схватил тяжелое резное дубовое кресло, словно перышко, взметнул его кверху и разбил одним ударом.
Шум, грохот, звон разбиваемой посуды, треск ломаемой и опрокидываемой мебели, неистовые проклятия, топание ногами слышались по всему дому. Все притихли по своим уголкам, так как попасться на глаза светлейшему в такой момент было бы более чем опасным. Один только Бауэрхан, не смущаясь ничем, отправился прямо в кабинет.
— Ваша светлость, вы, кажется, немножко чем-то недовольны? — спокойно спросил он, останавливаясь на пороге.
Вся злоба светлейшего обрушилась на несчастного врача. Он подбежал к нему со сжатыми кулаками и принялся неистово вопить, топая ногами:
— Ты чего, клистирная трубка, сюда приплелся? Кто тебя звал? Зачем пришел?
— Чтобы предложить вам, ваша светлость, стакан слабительного; это оттягивает вредные соки от головы!
— Сам ты — вредный сок! — упавшим голосом сказал Потемкин и отмахнулся от Бауэрхана: кризис злобы прошел, и теперь им овладела реакция.
Он хмуро и устало окинул взором кабинет, еще раз махнул рукой и лениво прошел в соседнюю комнату, где повалился на диван.
Бауэрхан сел около него в кресло и ждал, чтобы князь обратился к нему с вопросом. Он не заставил себя ждать.
— Ты все знаешь, Кукареку, — сказал Потемкин. — Объясни мне, чем отличается человек от животного?
Бауэрхан достал из жилетного кармана золотую табакерку, сосредоточенно втянул в нос изрядную понюшку табака и начал тоном профессора, провозглашающего с кафедры великие истины:
— Прежде всего я должен заметить, что эта разница вовсе не так велика, как думают многие, а если она имеется, то говорит не в пользу «венца творения».
Он остановился, видя, что Потемкин отвернулся к стене.
— Продолжай, я слушаю! — нетерпеливо крикнул тот.
— По моему мнению, утверждения теологов, будто человек является Божьим подобием, представляет собой самое злостное богохульство. Бог — это понятие всяческого совершенства, а человек — ошибок, пороков и преступлений.
— Однако ты знаешь самого себя лучше, чем я думал!
— Если внимательно разглядеть человека, то сразу
становится ясным, что всякий человек — вы уж простите мне, ваша светлость, мою прямоту и откровенность — что всякий человек представляет собой при рождении просто бестию, а путем тщательного воспитания из него вырабатывается страшная каналья.
— Вполне согласен с тобой, страшная каналья!
— Если подвергнуть духовную сторону человека тщательному анализу, то оказывается, что из десяти людей — девять ужасно, безбожно, возмутительно глупы, а десятый — просто глуп.
— И ты не допускаешь никаких исключений?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Да, совсем забыла тебе представить мою новую любимицу. Маша, поди-ка сюда!
Из двойного ряда придворных дам выступила Бодена, которая присела перед светлейшим в церемонном, уставном реверансе.
— Вот, прошу любить и жаловать! — продолжала государыня. — Ты и представить себе не можешь, Григорий Александрович, сколько перестрадала эта бедняжка. Злые люди возвели на нее грязную клевету, оболгали предо мной, и я согласилась посадить ее в крепость, пока разберут ее дело. Вздумалось мне самой порасспросить ее кое о чем. Приезжаю туда... И что бы вы думали, господа? — обратилась она уже ко всем остальным. — Бедняжку держали не в камере, а в каком-то ужасающем, зловонном подземелье. Ни слов, ни красок не хватит описать эту ужасную картину — ее надо было видеть!
Будь она злейшей преступницей — все равно нет такого преступления, за которое можно было бы так наказывать. У нас с графом Александром Дмитриевичем, — она кинула ласковый взгляд на Ланского, — просто сердца кровью изошли. Конечно, чем могла, я постаралась вознаградить мою мученицу, да разве уничтожишь те страдания, которые она испытала! Кстати, я все еще не сделала того, что хотела. Ты захватил, Александр Дмитриевич? Да? Ну, так давай сюда! — императрица взяла из рук Ланского маленький футляр, достала из него орден Екатерины Великомученицы и обратилась к Бодене, вставшей на колени: — Вот, милочка, орден, который как нельзя больше подходит тебе, ведь и ты, почитай, великомученица! — Императрица приколола Бодене орден, поцеловала ее в лоб и продолжала, обращаясь к Потемкину: — Ты только подумай, Григорий Александрович, как люди злы! Слабой женщины и то не щадят! Как ты думаешь, чем бы мне ее еще вознаградить за перенесенное?
Несмотря на то, что все так и бушевало в душе Потемкина, внешне он оставался невозмутимым и спокойным. В первый момент, когда он увидал Бодену, когда вдумался в смысл слов императрицы и всей этой подстроенной ею сцены, все закружилось у него перед глазами, он чуть-чуть не упал, но постарался это скрыть. И теперь, отвечая на предложенный монархиней вопрос, он не позволил голосу дрогнуть ни единой ноткой, а спокойно сказал:
— Если бы, ваше величество, люди не были злы, тогда нечего было бы делать ни Богу, ни царям. Впрочем, у нас в России люди кажутся особенно злыми потому, что их монархиня чересчур добра. Так в сравнении с яркими лучами солнца и белое кажется серым. Что же касается того, как можно еще наградить потерпевшую от людской неправды, то, откровенно сказать, — не придумаю я награды больше той, какой вы, ваше величество, уже осчастливили ее! Разве может быть на земле большая награда, высшее счастье, сладостнее блаженство, чем быть приближенным к особе вашею величества?
Даже императрица смутилась от этого удивительного самообладания, от этой спокойной, наглой лести.
«Ну и натура! — подумала она. — Ничем его не собьешь! Кремень!»
И она даже досадовала, что ей не удалось полюбоваться растерянностью и злобой Потемкина.
Но она чувствовала бы себя совершенно удовлетворенной, если бы могла видеть Потемкина в тот момент, когда он вернулся к себе домой. Его до того душила злоба, что он не мог выговорить ни слова. Он первым делом прошел к себе в кабинет и стал методически бить о пол ценную коллекцию расписных мейсенских тарелок. Перебив их две дюжины, он почувствовал такое облегчение, что оказался в состоянии излить свое бешенство словами.
— Змея! — кричал он, хлопая о пол фарфоровый поднос с таким же кофейным прибором — подарок саксонского короля, не имевший цены по тонкости и художественности работы. — Змея! Ты забыла, чем обязана мне? Что было бы с тобой, если бы не я! Змея! Змея! — Он смел одним взмахом руки шесть севрских чашек, стоявших на полке.— А ты, подлый пролаза, забыл, что мне обязан своим положением? Интриговать против меня? Подкопы подводить? Ну, смотри! — он схватил тяжелое резное дубовое кресло, словно перышко, взметнул его кверху и разбил одним ударом.
Шум, грохот, звон разбиваемой посуды, треск ломаемой и опрокидываемой мебели, неистовые проклятия, топание ногами слышались по всему дому. Все притихли по своим уголкам, так как попасться на глаза светлейшему в такой момент было бы более чем опасным. Один только Бауэрхан, не смущаясь ничем, отправился прямо в кабинет.
— Ваша светлость, вы, кажется, немножко чем-то недовольны? — спокойно спросил он, останавливаясь на пороге.
Вся злоба светлейшего обрушилась на несчастного врача. Он подбежал к нему со сжатыми кулаками и принялся неистово вопить, топая ногами:
— Ты чего, клистирная трубка, сюда приплелся? Кто тебя звал? Зачем пришел?
— Чтобы предложить вам, ваша светлость, стакан слабительного; это оттягивает вредные соки от головы!
— Сам ты — вредный сок! — упавшим голосом сказал Потемкин и отмахнулся от Бауэрхана: кризис злобы прошел, и теперь им овладела реакция.
Он хмуро и устало окинул взором кабинет, еще раз махнул рукой и лениво прошел в соседнюю комнату, где повалился на диван.
Бауэрхан сел около него в кресло и ждал, чтобы князь обратился к нему с вопросом. Он не заставил себя ждать.
— Ты все знаешь, Кукареку, — сказал Потемкин. — Объясни мне, чем отличается человек от животного?
Бауэрхан достал из жилетного кармана золотую табакерку, сосредоточенно втянул в нос изрядную понюшку табака и начал тоном профессора, провозглашающего с кафедры великие истины:
— Прежде всего я должен заметить, что эта разница вовсе не так велика, как думают многие, а если она имеется, то говорит не в пользу «венца творения».
Он остановился, видя, что Потемкин отвернулся к стене.
— Продолжай, я слушаю! — нетерпеливо крикнул тот.
— По моему мнению, утверждения теологов, будто человек является Божьим подобием, представляет собой самое злостное богохульство. Бог — это понятие всяческого совершенства, а человек — ошибок, пороков и преступлений.
— Однако ты знаешь самого себя лучше, чем я думал!
— Если внимательно разглядеть человека, то сразу
становится ясным, что всякий человек — вы уж простите мне, ваша светлость, мою прямоту и откровенность — что всякий человек представляет собой при рождении просто бестию, а путем тщательного воспитания из него вырабатывается страшная каналья.
— Вполне согласен с тобой, страшная каналья!
— Если подвергнуть духовную сторону человека тщательному анализу, то оказывается, что из десяти людей — девять ужасно, безбожно, возмутительно глупы, а десятый — просто глуп.
— И ты не допускаешь никаких исключений?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91