Не забывая своей официи, подполковник подошел к кровати и резко отдернул занавеси. Герцог и его супруга проснулись и вскрикнули. Так оказалось, что без всякой стрельбы пал фаворит. Впрочем, — довольно мрачно заметил полковник. — Крики в тех покоях давно звучат… Всякие крики, даже страшные… Видишь, как хорошо, что мы не слышим дворцового эха…
Полковник Яков Афанасьевич Саплин еще сильнее понизил голос, от чего неистовство его только возросло:
— А подполковник Манштейн оказался с той стороны, где лежала герцогиня, поэтому герцог сумел вскочить с кровати. Но и в такой невыгодной диспозиции подполковник не потерял лица. Догнав фаворита, крепко держал его, пока не подоспели гвардейцы. Говорят, фаворит при этом сильно ругался по-немецки и, не оглядываясь, сыпал ударами направо и налево. Гвардейцы, осердившись, вытащили герцога во двор, там повалили ударами прикладов на землю и, чтобы не кричал, вложили в рот носовой платок. А руки фаворита связали длинным шарфом одного из офицеров. Потом нагого, чтобы впредь не забывал принсипов, снесли до гауптвахты и только там накинули на фаворита простую солдатскую шинель.
— А затем?…
— А затем без всякого уважения бросили в поджидавшую у гауптвахты карету фельдмаршала.
— А ты, Яков Афанасьич? — негромко и настороженно спросил Крестинин.
— А я что?… Я в деревне… — опечалился бывший неукротимый маиор. — Дни провожу в экзерцициях. После фриштыка, утреннего кушания, хожу на рыбные пруды, о чем не раз рапортовал тебе. У меня в прудах любая рыба растет. Прямо как на Камчатке. Такая выдается в иное лето, что средняя пушка меньше весит. А если бы оказался во дворце в тот день…
— Молчи, Яков Афанасьич! Совсем законов не боишься.
— Какие законы? — удивился бывший маиор. — Нет, Иван, в России законов.
— То есть как нет? А что есть тогда?
— Гвардия!.. Только гвардия!.. Ничего, кроме гвардии!.. Толстая Нан знала, что делала, когда прибавила к преображенцам и семеновцам своих верных измайловцев и конногвардейцев. — Рубанул рукой: — Хамшарен!.. Ничего, кроме гвардии!
— А Бог, Яков Афанасьич?
— На Бога надежды слабы.
— Зачем говоришь, как брат Игнатий?
— Не поминай попа поганого. — Выругался. — Неужто он еще жив?
— Не думаю… Но узнать трудно… После того, как год назад взяли графа Андрея Ивановича Остермана, думный дьяк Кузьма Петрович совсем отошел от дел. Пытался, правда, поговорить с Семеном Андреевичем Салтыковым, да какой от того толк! «Монах Игнатий? — удивился Семен Андреевич. — Да кто такой?» У него, у Семена Андреевича, в руках вся московская контора Тайной канцелярии, а он как бы совсем ничего не знает. Повторил: «Монах Игнатий?… Не знаю». И посмотрел на Кузьму Петровича так, будто хотел в него глубоко проникнуть… — Крестинин вздохнул: — Думаю, что нет уже давно на свете брата Игнатия. Считай, что и не было никогда…
— Не брат он, а поп поганый!
Коротко передохнув, воздуха не хватило, Крестинин медленно покачал головой:
— Время такое, что страшно, Яков Афанасьич… Сам сижу в деревне, на десяток верст ни одного соседа, а все равно страшно. Признаюсь, даже на Камчатке не было так. Увижу пыль на дороге или сквозь пургу крик, сразу думаю — а что там за люди скачут, кто такие пылят? Может, за мной едут? Может, получен на меня приказ? Может, вспомнили загадочного тайного господина Чепесюка, теперь едут с вопросами?… Раньше гостям радовались, теперь боимся… Раньше гость приезжал, чего только не наслушаешься. А теперь новости одни. Только и слышишь: этого дворянина взяли, и этого дворянина взяли… Этот дворянин пропал, и этот пропал… Известных графов, князей, людей из самых древних русских родов — всех выводят… Кругом шпион на шпионе, не протолкнешься. В Москве, в Санкт-Петербурхе страшно зайти в кабак. Немедля подслушают, немедля прицепятся, после второй чаши крикнут слово государево… Люди на улицах боятся друг друга, не смотрят в глаза, ночью не спят, прислушиваются к шуму — а что это за пролетка остановилась у ворот? а чьих это лошадей цокают у ворот копыта? а почему это светится у ворот чужой фонарь? а не за хозяином ли пришли гвардейцы?… Люди исчезают, Яков Афанасьич, будто их никогда не было. И никто не может сказать, где они, что с ними? Может, навсегда высланы в сторону Сибири, а может, в Москве убиты… Тайная канцелярия, Яков Афанасьич, работает без суда, в тайной канцелярии нынче вообще не ведут никаких бумаг, а, высылая человека в Сибирь, еще и имя ему меняют… — Наклонился к полковнику: — Вот где нынче граф Андрей Иванович Остерман, где известный оракул?…
Усмехнулся:
— Вот то-то!.. Пошел по следам светлейшего князя Меншикова, и тоже выслан в Березов. — Сам удивился: — Как поступил со светлейшим князем Меншиковым граф Андрей Иванович Остерман, так теперь и с ним самим получилось. Правда, светлейший из Санкт-Петербурха выезжал с поездом почти царским. Четыре кареты с запряжкой в шесть лошадей, да полтораста берлин, да одиннадцать фургонов и сто сорок семь слуг. Это уже позже у него все отняли… А граф Андрей Иванович просто исчез. Вот тебе и оракул. Не догадался… А может, догадывался, только сделать ничего не мог. Выслан тихо в Березов… И ты бы, Яков Афанасьич, висел сейчас в петле или в цепях шел в Сибирь, кабы думный дьяк не устроил мне аудиенцию с императрицей… За тебя просил, падал на колени. Анна Иоанновна, царство ей небесное, сам знаешь, ответила от души… Так что, молись за душу графа Андрея Ивановича Остермана, полковник Саплин. Коли б не он, был бы ты так далеко, как люди и не ходят…
— Я человек военный, — ответил полковник Саплин и неукротимо пристукнул кулаком по острому колену. — Куда отправят, туда и пойду. Я первое слово в жизни произнес — солдат. Рос, молчал, а потом первое слово произнес — солдат. Уже позже позвал — тятя! И совсем позже — мамка! Выслали б, я и в Березове не пропал. Многому научен. Когда-то от Москвы до Санкт-Петербурха мог доскакать за двое суток. Под фортецию чувств… Подкопы…
Крестинин усмехнулся:
— А кто платил за загнанных лошадей?
— Сам платил. И сам дошел до Камчатки. И сам добрался до дальных островов. Многих немирных дикующих привел в полную десперацию, надежно охранял гору серебра. Коли б не поп поганый!
— Знаю, Яков Афанасьич, — вздохнул Крестинин. — Ты везде дома. Неистов, неукротим, и одарен громадным терпением. Я так не могу. Я бы не высидел столько лет на острове.
— А в деревне?
— Да мне и в деревне неспокойно, — пожаловался. — Часто подхожу к окну, прислушиваюсь, не едут ли гости? Когда-то с радостью прислушивался, теперь с боязнью. Сам знаешь, сколько людей похватано только по одному делу кабинет-министра Артемия Петровича Волынского. Хамшарен!.. На что оракулом считался граф Андрей Иванович Остерман, а и он, наверное, не предполагал, что потащат на плаху самого кабинет-министра Артемия Петровича… Ишь, моду взял, немцев ругать при дворе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Полковник Яков Афанасьевич Саплин еще сильнее понизил голос, от чего неистовство его только возросло:
— А подполковник Манштейн оказался с той стороны, где лежала герцогиня, поэтому герцог сумел вскочить с кровати. Но и в такой невыгодной диспозиции подполковник не потерял лица. Догнав фаворита, крепко держал его, пока не подоспели гвардейцы. Говорят, фаворит при этом сильно ругался по-немецки и, не оглядываясь, сыпал ударами направо и налево. Гвардейцы, осердившись, вытащили герцога во двор, там повалили ударами прикладов на землю и, чтобы не кричал, вложили в рот носовой платок. А руки фаворита связали длинным шарфом одного из офицеров. Потом нагого, чтобы впредь не забывал принсипов, снесли до гауптвахты и только там накинули на фаворита простую солдатскую шинель.
— А затем?…
— А затем без всякого уважения бросили в поджидавшую у гауптвахты карету фельдмаршала.
— А ты, Яков Афанасьич? — негромко и настороженно спросил Крестинин.
— А я что?… Я в деревне… — опечалился бывший неукротимый маиор. — Дни провожу в экзерцициях. После фриштыка, утреннего кушания, хожу на рыбные пруды, о чем не раз рапортовал тебе. У меня в прудах любая рыба растет. Прямо как на Камчатке. Такая выдается в иное лето, что средняя пушка меньше весит. А если бы оказался во дворце в тот день…
— Молчи, Яков Афанасьич! Совсем законов не боишься.
— Какие законы? — удивился бывший маиор. — Нет, Иван, в России законов.
— То есть как нет? А что есть тогда?
— Гвардия!.. Только гвардия!.. Ничего, кроме гвардии!.. Толстая Нан знала, что делала, когда прибавила к преображенцам и семеновцам своих верных измайловцев и конногвардейцев. — Рубанул рукой: — Хамшарен!.. Ничего, кроме гвардии!
— А Бог, Яков Афанасьич?
— На Бога надежды слабы.
— Зачем говоришь, как брат Игнатий?
— Не поминай попа поганого. — Выругался. — Неужто он еще жив?
— Не думаю… Но узнать трудно… После того, как год назад взяли графа Андрея Ивановича Остермана, думный дьяк Кузьма Петрович совсем отошел от дел. Пытался, правда, поговорить с Семеном Андреевичем Салтыковым, да какой от того толк! «Монах Игнатий? — удивился Семен Андреевич. — Да кто такой?» У него, у Семена Андреевича, в руках вся московская контора Тайной канцелярии, а он как бы совсем ничего не знает. Повторил: «Монах Игнатий?… Не знаю». И посмотрел на Кузьму Петровича так, будто хотел в него глубоко проникнуть… — Крестинин вздохнул: — Думаю, что нет уже давно на свете брата Игнатия. Считай, что и не было никогда…
— Не брат он, а поп поганый!
Коротко передохнув, воздуха не хватило, Крестинин медленно покачал головой:
— Время такое, что страшно, Яков Афанасьич… Сам сижу в деревне, на десяток верст ни одного соседа, а все равно страшно. Признаюсь, даже на Камчатке не было так. Увижу пыль на дороге или сквозь пургу крик, сразу думаю — а что там за люди скачут, кто такие пылят? Может, за мной едут? Может, получен на меня приказ? Может, вспомнили загадочного тайного господина Чепесюка, теперь едут с вопросами?… Раньше гостям радовались, теперь боимся… Раньше гость приезжал, чего только не наслушаешься. А теперь новости одни. Только и слышишь: этого дворянина взяли, и этого дворянина взяли… Этот дворянин пропал, и этот пропал… Известных графов, князей, людей из самых древних русских родов — всех выводят… Кругом шпион на шпионе, не протолкнешься. В Москве, в Санкт-Петербурхе страшно зайти в кабак. Немедля подслушают, немедля прицепятся, после второй чаши крикнут слово государево… Люди на улицах боятся друг друга, не смотрят в глаза, ночью не спят, прислушиваются к шуму — а что это за пролетка остановилась у ворот? а чьих это лошадей цокают у ворот копыта? а почему это светится у ворот чужой фонарь? а не за хозяином ли пришли гвардейцы?… Люди исчезают, Яков Афанасьич, будто их никогда не было. И никто не может сказать, где они, что с ними? Может, навсегда высланы в сторону Сибири, а может, в Москве убиты… Тайная канцелярия, Яков Афанасьич, работает без суда, в тайной канцелярии нынче вообще не ведут никаких бумаг, а, высылая человека в Сибирь, еще и имя ему меняют… — Наклонился к полковнику: — Вот где нынче граф Андрей Иванович Остерман, где известный оракул?…
Усмехнулся:
— Вот то-то!.. Пошел по следам светлейшего князя Меншикова, и тоже выслан в Березов. — Сам удивился: — Как поступил со светлейшим князем Меншиковым граф Андрей Иванович Остерман, так теперь и с ним самим получилось. Правда, светлейший из Санкт-Петербурха выезжал с поездом почти царским. Четыре кареты с запряжкой в шесть лошадей, да полтораста берлин, да одиннадцать фургонов и сто сорок семь слуг. Это уже позже у него все отняли… А граф Андрей Иванович просто исчез. Вот тебе и оракул. Не догадался… А может, догадывался, только сделать ничего не мог. Выслан тихо в Березов… И ты бы, Яков Афанасьич, висел сейчас в петле или в цепях шел в Сибирь, кабы думный дьяк не устроил мне аудиенцию с императрицей… За тебя просил, падал на колени. Анна Иоанновна, царство ей небесное, сам знаешь, ответила от души… Так что, молись за душу графа Андрея Ивановича Остермана, полковник Саплин. Коли б не он, был бы ты так далеко, как люди и не ходят…
— Я человек военный, — ответил полковник Саплин и неукротимо пристукнул кулаком по острому колену. — Куда отправят, туда и пойду. Я первое слово в жизни произнес — солдат. Рос, молчал, а потом первое слово произнес — солдат. Уже позже позвал — тятя! И совсем позже — мамка! Выслали б, я и в Березове не пропал. Многому научен. Когда-то от Москвы до Санкт-Петербурха мог доскакать за двое суток. Под фортецию чувств… Подкопы…
Крестинин усмехнулся:
— А кто платил за загнанных лошадей?
— Сам платил. И сам дошел до Камчатки. И сам добрался до дальных островов. Многих немирных дикующих привел в полную десперацию, надежно охранял гору серебра. Коли б не поп поганый!
— Знаю, Яков Афанасьич, — вздохнул Крестинин. — Ты везде дома. Неистов, неукротим, и одарен громадным терпением. Я так не могу. Я бы не высидел столько лет на острове.
— А в деревне?
— Да мне и в деревне неспокойно, — пожаловался. — Часто подхожу к окну, прислушиваюсь, не едут ли гости? Когда-то с радостью прислушивался, теперь с боязнью. Сам знаешь, сколько людей похватано только по одному делу кабинет-министра Артемия Петровича Волынского. Хамшарен!.. На что оракулом считался граф Андрей Иванович Остерман, а и он, наверное, не предполагал, что потащат на плаху самого кабинет-министра Артемия Петровича… Ишь, моду взял, немцев ругать при дворе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134