Река ни с того ни с сего начинала круто петлять, а то раздваивалась, даже расстраивалась, разделяемая почти невидимыми островками. Только при вспышках ночных зарниц успевал замечать то низкую аянскую ель, наклонившуюся над темным обрывом, как жилистыми пальцами вцепившуюся судорожно всеми корнями в камни, то острую скалу, омытую водой, то просто переломленную ветром березу. Эта даже ни за что уже и не цеплялась, безвольно нависая над темной водой…
Хамшарен!
Он, Иван Крестинин, секретный дьяк, волей своей добился до дальнего острова Симусир, разыскал среди дикующих неукротимого русского маиора, все силы положил на то, чтобы, выжив на море, выжить теперь на суше, а маиор Саплин и вор Похабин вдруг сговорились…
Смириться не мог. «Сшел Айга…»
Стучало в висках, левую щеку дергало, томительно ныл палец на руке, отрубленный еще много лет назад, стреляло иглами в сердце.
Кенилля…
Летом лежишь в траве, островок каменный, день жаркий. Багульник душен, запах от него густ. На плоских камнях, в траве, во мхах — везде сухо. Лежишь, а на веточке рядом со ртом дрожит ягода — алая, крупная. Если крикнуть, никто не отзовется, все в лени, во благе. Разве любопытный медведь приподнимется на задние лапы да глянет через куст с укором — зачем губишь тишину? Морда у медведя тоже мокрая, сытая. Ягод нажевался, хочет покоя. Дивый край.
Иван скрипнул зубами.
Нымылане, может, глупы. Даже своему главному богу Кутхе не всегда должное воздают, рассказывают про Кутху смешное. Раз спросил Айгу: видишь, Айга, звезды над головой, Луна светит, работает небесная механика, зимой встает над лесами северное сияние, летом идут дожди, в балаганах и в полуземлянках у смеются дети и переменные жены, а вот скажи, Айга, кто есть всему творец, от чего все это?…
Айга выслушал, засмеялся, впрямь дикий, и ответил просто: а это все от сплошной бесполезности. Так и ответил: это сам глупый бог Кутха не знает, что творит.
А сам Айга не глупый. Если его переспросить, если снова указать на звездное небо, снова напомнить о северном сиянии, о зарницах и молниях, о летних дождях, о горелых сопках, он, конечно, даст объяснение каждой вещи…
Таковы все нымылане.
Дымом обкурены, ростом не вышли, часто покладисты, часто робки, — не в пример воинственным ительменам. Брови навислые, как корешки трав на обрывах, в руках короткие копья, от робости кричат громко, зато умелы, многое могут. Например, кочевать в лесах, травить хитрых лис, собирать разные корешки. Другие нымыланы умеют пасти веселых олешков. А есть такие, что давно осели на берегу, умеют колоть копьями морского зверя. Есть, говорят, даже такие, что не боятся выходить в море на больших байдарах и там, в море, нападать на китов. В каждой байдаре умещается почти по тридцать человек, и все шумят, и все кидают в кита отравленные стрелы и копья — любят китовый жир.
Кенилля…
Скрипнул зубами.
2
Ночная река несла лодку то впритык к лесному берегу, только успевай отталкиваться, то выносила под скалы.
Нала-коша! Иван сердился. Не мог понять. Совсем недавно тихая река Уйулен струилась медленно, почти не мешала подниматься вверх на веслах, лениво струилась в протоках, а сейчас ни с того, ни с сего взялась мощно, неистово.
Вдруг вспыхивало все небо.
Это мое нетерпение вспыхивает, подумал, поднимая голову.
Задохнулся.
Всего-то и переждать зиму! Сколько зим прошло с той поры, как оставили Россию, неужто невозможно потерпеть еще одну?
А там уйдем.
Может, уже летом уйдет.
Айга непременно сыщет опытного проводника. Если уж столько лет ходили по самому краю земли, то почему не провести на краю земли еще одну зиму?
Оно, конечно… Тесная полуземлянка, сажа по потолку… Запах дыма и сырости, за стенами — пурга, ночь… Печаль многих убила, пользы в ней нет. Но — уйти… Так сразу!.. А Кенилля?… Она ж паука ела…
Задохнулся, так сильно, так остро захотелось увидеть Кенилля — черную, с белой прядкой на голове. Вот, правда, зачем бежать с реки? Сжал кулаки. Догоню Айгу! Придет рассвет, выступят из тьмы берега. Днем можно будет поспать, не выходя на берег. Река сама работает за человека. Айга, как все нымылане, нетороплив, Айга будет спускаться с Кенилля к морю неторопливо. Будет останавливаться, будет смотреть следы разного зверя. А если даже не нагонит Айгу на реке, то непременно встретит у моря.
Насторожился. Наклонил голову к темной воде.
Сперва показалось, что где-то далеко кричит птица вострохвост. Голос у нее диковинный — аан гич! аан гич! Но ведь птица не может выговаривать человеческие слова. Изумился. Явственно прозвучало над водой слово маиор.
Как так?
Прислушался еще внимательнее, оставил весло. Действительно звучали над водой негромкие слова:
— Маиора коказол… Таалагек кирхул… Кукурэт тамбезен…
Получалось: «Если бы служил маиору… Если бы служил такому сильному… Снимал бы с огня… Снимал бы с огня всякие вкусные кушанья…»
Вслушивался изумленно.
Знал, слухи о русских распространились по реке Уйулен очень далеко, может, дошли до дальних рек, может, даже русские казаки в южных камчатских острожках уже прослышали о бородатых, дикующих на реке Уйулен, но впервые услышал такую песнь.
— Похабин теелизик… Чачало чулкил кинигизик…
Получалось: «Если бы служил Похабину… Если бы служил такому рыжему… Носил бы на ногах рыжие чулки…»
Изумился.
— Иван теелезик… Аймаклау киллизин…
Получалось: «Если бы служил Ивану… Если бы служил Аймаклау… Если бы служил такому умному… Все стали бы моими девки…»
Еще сильней изумился. Как так? В ночи, на реке? Кто?
Увидел — вдали мелькнул огонек. Опять удивился: кому подан знак в непроглядной ночной мгле?…
Да нет, подумал, просто огонек. Не знак.
Потом догадался — факел. Лодку медленно несло на ночного рыбака.
Сердце трепыхнулось и стихло: не Айга, к сожалению, ловил рыбу. Ловил ее нымылан Экын — лицо драное. Так и звали: Экын, драный. Известно, медведь на реке Уйулен сер, простодушен, сердится редко. А если все же рассердится и начнет драть человека, то дерет все равно не до конца. Засмеется и уйдет. Так однажды не уберегся и Экын — губы кривые, глаза сбиты в левую сторону, медведь, известно, левша. И веки красные, вывернутые.
Лодки медленно покачивало. Соприкасаясь, они с деревянным стуком толкались бортами, смоляной факел трещал на носу нымыланской лодки. Поднимется из глубины рыба, посмотрит на Экына выпуклыми глупыми глазами и Экын так же на рыбу посмотрит. А понравится рыба — ударит острогой.
Помолчали.
Поглядывая сбитыми налево глазами, странно подмигивая, Экын опять продолжил бесконечную песню. Не смотрел на русского, приглядывался к призрачным ночным безднам, из которых на свет факела всплывала очередная глупая рыба:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134