Рядом на тряпочке разложил синий одекуй-бисер, некоторые дешевые ножи и дешевые украшения.
— Чего ж это будет, поп поганый? — изумился маиор.
— Так думаю, что обмен, — смиренно, но и с некоторым торжеством в голосе объяснил брат Игнатий, нисколько не обидевшись на новую кличку. — Мы, маиор, пошли с тобой в море не для того, чтобы дикующих загонять под государеву шерть. В этом ты, маиор, ошибся. Мы с тобой пошли, чтобы заполучить бусу.
— Зачем вам буса?
— Хотим достигнуть Апонии.
— Зачем вам Апония?
— Хотим достигнуть Апонии, да взять приступом какой городок. И жить будем там тихо, смирно. Жен заведем апонских, детишек наделаем, может, со временем, обратно присоединимся к России вместе с островом. А если Апония, не дай Бог, окажется страной не робкой, то и не будем брать приступом городок, а просто объявим себя государевыми посланцами. Разузнаем подходы к Апонии, ее силу, ее ценность — государь потом все простит. Может, еще тебя заберем на обратном пути. Если выживешь.
— В Апонию? Брать приступами городки? — еще больше изумился маиор. — Да как так? Чужая страна!
— Станет исконной.
— Каналы строить пойдешь! — выкрикнул неукротимый маиор. — Государя хочешь обмануть!
— Знал, что не согласишься, потому и не зову с собой, — смиренно, но и с торжеством усмехнулся монах. — Нужны были нам припасы, пищали, пороховое зелье, маиор. Теперь, благодаря тебе, все имеем. И бусу, что главное. — Покачал головой. — Это даже хорошо, маиор, что ты не идешь с нами в Апонию. Я много тебя слушал. Голова у тебя как ядро, такое ж тугое, хоть и покрыто париком. Куда тебя выстрелили, маиор, туда и летишь.
— Воры! Всех на виселицу! — задыхаясь повторил маиор.
— Какая виселица? Оставим тебя дикующим.
— Собака!
— Это ничего, — смиренно, но теперь уже с открытым торжеством разрешил поп поганый. — Это ничего. Ты ругайся. Русскому человеку всегда легче, когда он ругается. И нас прости.
— Ну, понимаю теперь, — поздно, но дошло до маиора. — Ну, понимаю, о чем хотел сообщить Лука. Ты, поп поганый, нарушил все принсипы! Небось, не случайно придавило Луку бревном?
Брат Игнатий смиренно сознался:
— Не случайно. Чего ж?… И Оконник, маиор, тоже не случайно… И твой Изотов… И Лукьянов глупый… В таком деле случайностей нельзя терпеть… Я же говорю, маиор, что голова у тебя как ядро. Живи дальше, как сможешь. Скоро придут дикующие. Не знаю, может договоришься с ними.
— Это что же? — глянул маиор на синий одекуй-бисер, на дешевые ножи и украшения, разложенные на камне. — Выходит, продаешь дикующим чистую христианскую душу?
— Уж очень ты неукротимый, — рассудительно ответил монах. — Отпускать такого нельзя. Ты лучше оставайся среди дикующих, они сделают тебя холопом. И на нас не будет крови, и сам наберешься ума. Ты мне много вопросов задал, я на все ответил. Теперь ухожу. Задавай теперь вопросы дикующим.
— Языка не знаю.
— Научишься.
Маиор ужаснулся:
— Да кто ты, монах?
— Тебе того знать не следует.
— Вор! Вор! Небось убивал прикащиков?
— Великое дело прикащиков на Камчатке убивать!
— Слово и дело! — в отчаянии закричал майор, пытаясь подняться.
Казаки обидно захохотали. Кто-то предложил: «Зарезать его!» — но говорящего не поддержали: «Пусть сам умрет».
4
Но маиор Саплин не умер.
Правда, о жизни на острове говорил уклончиво, только иногда прорывалось.
Вот, прорывалось, коль даст Бог счастье, если пойду еще когда-нибудь на бусе мимо нечестивого острова Пурумушир, то непременно выстрелю из всех пушечек и пищалей, которые окажутся на борту, по балаганам людей совсем задиковавшего князца Туги. А потом буду курить трубку и весело смотреть, как полыхают огнем балаганы и сухой лес. И пусть над островом Пурумушир встанут густые непрерывающиеся тучи, черные, как смола, и пусть тугой знойный ветер пожара принесет из пекла запах тоски и страха, а сизый сухой дым выдавит слезы из глаз самого свирепого дикаря!
Не пожар, прямо казнь египетская.
Наверное, неукротимого маиора обижали на острове.
Правда, князец Туга будто бы принял связанного майора с уважением, честно заплатил за него заворовавшим казакам шкурками лис и копченой рыбой, но ведь все равно — осужден в рабство, преследование и всемерное гонение. А казаки, уходя, пальнули из озорства по берегу из пушечки-тюфяка.
Гулкое эхо пронеслось над островом.
Дикующие упали на камни, полежали опасливо.
Потом поднялись и, оглядываясь, уважительно понесли купленного маиора в деревню. Уже там развязали руки-ноги. Видели по глазам, что неукротимое существо, а с другой стороны, куда побежит? Дивились, будто бы с уважением трогая маиора пальцами — на вид невелик, а голова большая. Решили, что парик это такие волосы. Когда маиор попытался снять парик, сильно испугались, и не позволили. Кто ж снимает волосы, когда ему жарко? И каких-то особенных споров из-за нового холопа между дикующими не возникло — отныне маиор обязан был помогать местному князцу Туге. Ловить рыбу, собирать дрова — все у него получалось. Да и не могло не получиться. Птиц на острове много, морской зверь сивуч нисколько не пугается человека, даже сам ругается на него, а в любое озеро пусти стрелу, стрела всплывет с рыбой на наконечнике.
Правда, князец Туга оказался не совсем щедрым, первое время старался кормить маиора битой и кислой рыбой. Идя на нерест, красная рыба меняет цвет, телом худеет, приходит в крайнее безобразие. Нос у таких рыб загибается как сабля, не позволяя прикрыть рта, по всему телу идут серые пятна. Сам князец Туга сидит в балагане, дикует, кушает дымлянку — копченую чистую пищу, приготовленную из гонцов кеты, а холопу своему, бывшему русскому геройскому маиору Саплину, отмеченному многими наградами и благодарностью самого государя, пусть с уважением, но бросает битую рыбу. Да еще требует, чтобы маиор свой костерчик разжигал в стороне. А то, мол, передашь с дымом какую заразу. Ведь неведомо, дескать, откуда завезли тебя на остров и продали по цене в двадцать лисиц, правда, одну крестовку.
Сам князец Туга ходил в богатой одежде, но неряшливо. Убив нерпушку, непременно взваливал прямо на плечо, не боялся испачкаться.
Одно утешение было у маиора: робкий апонец Сан.
Недалеко от деревни в устье речушки выбросило бурей на камни апонскую бусу. Оказались на ней несколько робких мореходов. Попав к князцу Туге, рассказали, что путь их лежал из города Сатцума в город Еддо, но буря вынесла бусу в море, где несчастных носило двадцать восемь дней. Из-за сильного ветра, боясь крушения, апонцы побросили за борт все товары, снасти, якоря, срубили мачту. Пищу, полотно, писчую бумагу, шелк, обувь — все выбросили за борт, плача и утирая кулачками робкие слезы. Под конец руль оторвало. Все же бог моря Фандома расслышал сквозь бурю робкие голоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134