Хотел, чтобы оценили его усердие. Видно, всем горлом ощущал Тюнька давно обещанную петлю, хотя про себя решил: если не заслужу прощенья — сбегу. Островов много, на каждом жить можно. У местных куши, говорят, женщины белые, можно жить с белыми женщинами, загорался Тюнька. Если дух с ними живет, значит, и он, Тюнька, сможет. Даже облизнулся. Переспросил громко:
— Зачем сердитый дух держит при себе апонца?
— А помогает апонец духу…
— Чем?
— Ну, стряпает пищу, ну, учит слова…
— Апонские? — уточнил Тюнька, оглядываясь на Ивана и на господина Чепесюка.
— А других у них нет.
Пока шли берегом, дивились — там и тут валялись легкие, истертые водой и песком лаковые апонские тапочки, принесенные морскими течениями. На некоторых сохранились картинки — то ветка сосны, то яркий цветок, то такое растение, о каком в России никогда не слышали. Но дело, конечно, не в рисунках, мало ли что можно нарисовать? Дивились другому: вон сколько тапочек, а все на одну ногу, на левую, никак не подберешь пару. И размером малы. Или, решили, апонцы всегда пользуются тапочком только на левую ногу (правая, может, велика, или густо мохната, или, может, совсем не надо для нее тапочка), либо это какое-то особенное колдовство сердитого духа.
До последнего додумался дьяк-фантаст. Казаки, пугаясь, ругали Тюньку. Иван тоже напомнил:
— Повешу.
Но если честно, то и сам не мог понять: почему, правда, все тапочки на одну ногу, на левую? Неужто апонцы активно пользуются только левой ногой?
Не верилось. В бумагах, относившихся к прикащику Атласову, читал, что апонец Денбей, барин из Осаки, привезенный Атласовым государю, ничем таким особенным не выделялся. Окрестили апонца, дали ему русское имя Гаврила, учил он русских робят апонскому языку, и в разности ног никем не был уличен.
Дивен мир, созданный тобой, Господи.
2
На плечо горы поднялись тропой, хорошо натоптанной в бамбуках.
Забусил легкий дождь, мир сразу потемнел, наливаясь влажноватой и теплой чернью. С плеча горы увидели длинный мыс, в его скалистой голове пенились сулои — вода вскипала, струи, рождающиеся на спорных течениях, образовывали плотную белую толчею. Глянув на безмерный горизонт, в пустоте которого, ничуть не разрежаемой воздухом и водными пространствами, все равно что-то угадывалось, Иван вдруг сильно затосковал, будто толкало его под сердце какое предчувствие. Это как же так велика Земля, если даже на ее краю снова впереди что-то угадывается?…
Решил: коль вернусь когда-нибудь в Санкт-Петербурх, прочно осяду в опрятном домике доброй соломенной вдовы Саплиной. За усердие получу крепкую деревеньку от государя, оценит Усатый мои труды. Жить стану на царскую милость, спокойно составлю такой чертеж земли, чтобы человек, даже неопытный, взглянув на него, мог сразу понять, куда и какие пути ведут, где какие острова имеются, где проживают люди, а где совсем никого нет, даже животных, одни только льды или наоборот пески, все живое сжигающие.
Усмехнулся. Чертежик, с которым шел на Камчатку, который сам начертал еще в Санкт-Петербурхе, оказался не совсем точен.
Укололо сердце: сам?
Ну, сам начертал, конечно… Это только составил его какой-то Козырь, бунтовщик, убивец государевых прикащиков, следы которого затерялись в Сибири… То есть, все равно как бы и не мой чертежик, но это ничего, утешал себя, это теперь не имеет значения… Теперь свой составлю!.. Но грыз, грыз в сердце ужасный червь: а вдруг жив тот Козырь, вдруг однажды объявится?
Огляделся.
Приказал Тюньке:
— Пусти Татала вперед.
И снова перехватил краткий взгляд чугунного господина Чепесюка.
В России господин Чепесюк на Ивана смотрел равнодушно, будто заранее знал, что с ним произойдет. Смотрел на Ивана не как на человека, а как на нечто такое, что не стоило сильного внимания. Только после драки в кабаке, когда Иван побил многих хороших мужиков, впервые уловил в оловянных глазах господина Чепесюка нечто вроде тайного удивления. И это удивление стало расти, потому что после Тобольска Иван стал пить мало, сорвался только в Якуцке. Будто увидел господин Чепесюк в Иване что-то такое, чего еще сам Иван не знал. И срыв в Якуцке, когда Иван попытался повесить дьяка-фантаста Тюньку, но при этом выгодно выбил у местного начальства припас и лошадей, уже не разочаровал его. Все чаще господин Чепесюк не вмешивался в распоряжения Ивана. А в Якуцке без слов дал понять, что нет у него к Ивану ни презрения, ни равнодушия, а есть только какой-то свой особенный, пусть и потаенный интерес.
Дорожную книгу, «Рассуждение о других вещах или Кратчайшее изъявление вещей, виденных и пережитых», Иван после Якуцка поручил вести монстру Тюньке. Подражая Ивану, монстр так писал: …«…В этом дистрикте на глухой речке имеется высокая скала с рисованными фигурами. Те фигуры будто объяты гневом. Каждая напоминает ангела, даже крыла за спиной видны, но ангелы так сильно разгневаны, что невозможно разглядывать их фигуры без явственного стеснения сердца, ибо сказано — в гневе ангелов дьявол рождается».
Тюньку волновал гнев ангелов. …«…И в том же дистрикте слышал такое поверие. Коль звенит в каком ухе — немедля перекрестись и ничего не задумывай. Когда звенит в ухе, это ангел-хранитель записывает твои грехи в книгу жизни, чтобы впоследствии представить Богу. Делая записи, ангел-хранитель спорит с сатаной, и если кто в тот момент немедля не перекрестится или задумает корыстное, то ангел неохотно уступает его душу сатане и отходит с рыданием».
И так далее.
3
Через плечо горы вела хорошо убитая тропинка.
Такая же тропинка двойным кольцом окружала вершину.
Каждый день, пугливо объяснил куши Татал, по верхней тропе неторопливо проходит сердитый дух Уни-Камуй. Сам маленький, только ноги у него большие. Крепко ставит большие ноги сердитый дух Уни-Камуй, идет неспешно, но непреклонно. А если отдых у сердитого духа, то посылает на некоторые специальные места своего полоняника апонца или какую из своих переменных жен — следить за состоянием моря. Обзор тут хорош. Если появится апонская буса, можно задолго вычислить, где именно может она торкнуться в берег. Торопиться сердитому духу некуда. Он кладет на плечо молонью и неукротимо идет туда, куда направляются апонцы. А затем наказывает их.
Дивны дела твои, Господи. Не солгал мохнатый.
Остановились, не дойдя до некоей стены, выложенной из цельных камней, — стена возвышалась по грудь взрослому человеку, закрывая единственный выход на широкую поляну, украшенную накрепко врытым в землю большим столом, высоким деревянным летним балаганом на сваях и подземной полуземлянкой, обложенной сверху дерном. Полуземлянка, показалось, совсем как у камчатских нымылан — ни окошек, ни дверей, только в куполе круглая дыра, сквозь нее можно спуститься вниз по лесенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
— Зачем сердитый дух держит при себе апонца?
— А помогает апонец духу…
— Чем?
— Ну, стряпает пищу, ну, учит слова…
— Апонские? — уточнил Тюнька, оглядываясь на Ивана и на господина Чепесюка.
— А других у них нет.
Пока шли берегом, дивились — там и тут валялись легкие, истертые водой и песком лаковые апонские тапочки, принесенные морскими течениями. На некоторых сохранились картинки — то ветка сосны, то яркий цветок, то такое растение, о каком в России никогда не слышали. Но дело, конечно, не в рисунках, мало ли что можно нарисовать? Дивились другому: вон сколько тапочек, а все на одну ногу, на левую, никак не подберешь пару. И размером малы. Или, решили, апонцы всегда пользуются тапочком только на левую ногу (правая, может, велика, или густо мохната, или, может, совсем не надо для нее тапочка), либо это какое-то особенное колдовство сердитого духа.
До последнего додумался дьяк-фантаст. Казаки, пугаясь, ругали Тюньку. Иван тоже напомнил:
— Повешу.
Но если честно, то и сам не мог понять: почему, правда, все тапочки на одну ногу, на левую? Неужто апонцы активно пользуются только левой ногой?
Не верилось. В бумагах, относившихся к прикащику Атласову, читал, что апонец Денбей, барин из Осаки, привезенный Атласовым государю, ничем таким особенным не выделялся. Окрестили апонца, дали ему русское имя Гаврила, учил он русских робят апонскому языку, и в разности ног никем не был уличен.
Дивен мир, созданный тобой, Господи.
2
На плечо горы поднялись тропой, хорошо натоптанной в бамбуках.
Забусил легкий дождь, мир сразу потемнел, наливаясь влажноватой и теплой чернью. С плеча горы увидели длинный мыс, в его скалистой голове пенились сулои — вода вскипала, струи, рождающиеся на спорных течениях, образовывали плотную белую толчею. Глянув на безмерный горизонт, в пустоте которого, ничуть не разрежаемой воздухом и водными пространствами, все равно что-то угадывалось, Иван вдруг сильно затосковал, будто толкало его под сердце какое предчувствие. Это как же так велика Земля, если даже на ее краю снова впереди что-то угадывается?…
Решил: коль вернусь когда-нибудь в Санкт-Петербурх, прочно осяду в опрятном домике доброй соломенной вдовы Саплиной. За усердие получу крепкую деревеньку от государя, оценит Усатый мои труды. Жить стану на царскую милость, спокойно составлю такой чертеж земли, чтобы человек, даже неопытный, взглянув на него, мог сразу понять, куда и какие пути ведут, где какие острова имеются, где проживают люди, а где совсем никого нет, даже животных, одни только льды или наоборот пески, все живое сжигающие.
Усмехнулся. Чертежик, с которым шел на Камчатку, который сам начертал еще в Санкт-Петербурхе, оказался не совсем точен.
Укололо сердце: сам?
Ну, сам начертал, конечно… Это только составил его какой-то Козырь, бунтовщик, убивец государевых прикащиков, следы которого затерялись в Сибири… То есть, все равно как бы и не мой чертежик, но это ничего, утешал себя, это теперь не имеет значения… Теперь свой составлю!.. Но грыз, грыз в сердце ужасный червь: а вдруг жив тот Козырь, вдруг однажды объявится?
Огляделся.
Приказал Тюньке:
— Пусти Татала вперед.
И снова перехватил краткий взгляд чугунного господина Чепесюка.
В России господин Чепесюк на Ивана смотрел равнодушно, будто заранее знал, что с ним произойдет. Смотрел на Ивана не как на человека, а как на нечто такое, что не стоило сильного внимания. Только после драки в кабаке, когда Иван побил многих хороших мужиков, впервые уловил в оловянных глазах господина Чепесюка нечто вроде тайного удивления. И это удивление стало расти, потому что после Тобольска Иван стал пить мало, сорвался только в Якуцке. Будто увидел господин Чепесюк в Иване что-то такое, чего еще сам Иван не знал. И срыв в Якуцке, когда Иван попытался повесить дьяка-фантаста Тюньку, но при этом выгодно выбил у местного начальства припас и лошадей, уже не разочаровал его. Все чаще господин Чепесюк не вмешивался в распоряжения Ивана. А в Якуцке без слов дал понять, что нет у него к Ивану ни презрения, ни равнодушия, а есть только какой-то свой особенный, пусть и потаенный интерес.
Дорожную книгу, «Рассуждение о других вещах или Кратчайшее изъявление вещей, виденных и пережитых», Иван после Якуцка поручил вести монстру Тюньке. Подражая Ивану, монстр так писал: …«…В этом дистрикте на глухой речке имеется высокая скала с рисованными фигурами. Те фигуры будто объяты гневом. Каждая напоминает ангела, даже крыла за спиной видны, но ангелы так сильно разгневаны, что невозможно разглядывать их фигуры без явственного стеснения сердца, ибо сказано — в гневе ангелов дьявол рождается».
Тюньку волновал гнев ангелов. …«…И в том же дистрикте слышал такое поверие. Коль звенит в каком ухе — немедля перекрестись и ничего не задумывай. Когда звенит в ухе, это ангел-хранитель записывает твои грехи в книгу жизни, чтобы впоследствии представить Богу. Делая записи, ангел-хранитель спорит с сатаной, и если кто в тот момент немедля не перекрестится или задумает корыстное, то ангел неохотно уступает его душу сатане и отходит с рыданием».
И так далее.
3
Через плечо горы вела хорошо убитая тропинка.
Такая же тропинка двойным кольцом окружала вершину.
Каждый день, пугливо объяснил куши Татал, по верхней тропе неторопливо проходит сердитый дух Уни-Камуй. Сам маленький, только ноги у него большие. Крепко ставит большие ноги сердитый дух Уни-Камуй, идет неспешно, но непреклонно. А если отдых у сердитого духа, то посылает на некоторые специальные места своего полоняника апонца или какую из своих переменных жен — следить за состоянием моря. Обзор тут хорош. Если появится апонская буса, можно задолго вычислить, где именно может она торкнуться в берег. Торопиться сердитому духу некуда. Он кладет на плечо молонью и неукротимо идет туда, куда направляются апонцы. А затем наказывает их.
Дивны дела твои, Господи. Не солгал мохнатый.
Остановились, не дойдя до некоей стены, выложенной из цельных камней, — стена возвышалась по грудь взрослому человеку, закрывая единственный выход на широкую поляну, украшенную накрепко врытым в землю большим столом, высоким деревянным летним балаганом на сваях и подземной полуземлянкой, обложенной сверху дерном. Полуземлянка, показалось, совсем как у камчатских нымылан — ни окошек, ни дверей, только в куполе круглая дыра, сквозь нее можно спуститься вниз по лесенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134