Что он такого сказал, сделал? Хотел как лучше.
«А зачем им твое ослабляющее души подлое знание: о том, как убили и могли убить? Им, которым предстоит столько сделать. Все их помыслы должны быть обращены к лучшему в человечестве».
Это будто кто-то другой подумал в нем, подумал ясно и крепко.
…И чего ему, в самом деле, вздумалось рассказывать о прежнем оружии! Для этой малышни понятие «ракетное оружие» столь же нелепо, как прежде было бы «автобусное оружие»: ракеты – устаревающий способ транспортировки в космосе, только и всего.
Нет, даже не в том дело. Как бы «орлы» ни вели себя независимо, как бы ни старались поступками и суждениями утвердить свою самобытность, все равно они – дети в мире взрослых. И они знали, отлично знали, как взрослые умно и прекрасно устроили мир. Во взрослых людях для них воплощалась мудрая сила человеческая; они и сами, как вырастут, станут такими. И чтобы когда-то пусть в старые времена, взрослые вытворяли такое!.. Нет. Бхе-бхе… «Ди люге».
Берн расхохотался, то тотчас оборвал смех. До смеха ли ему: как быть, как жить?.. Могло ведь начаться и не с рассказа о сверхоружии. В сущности, в этом скандале вылились копившиеся у детей чувства неприятия его – с его внутренней фальшью, эгоцентризмом, повышенной мнительностью. Они чувствовали все это в нем… Психическая несовместимость – как тканевая, бывает… Не прижился он, чужеродное тело.
Эта мысль была тоже будто не его – новая, странная. Никогда Берн не думал о себе саморазоблачающе. Что это: раскаяние после неудачи или?.. Он внутренне насторожился.
Да нет же, нет! Маленькие глупцы, щенки – что они понимают! Со взрослыми-то он ладил.
…В том и дело, что в лице детей с их несовершенствами, но и с их прямодушием жизнь отвергла его начисто. Окончательно. Обратно в нее пути ему нет.
Берн устало склонил голову в колени. «Как же быть? И ни у кого не спросишь… Ох, и надоел же ты мне, Альфред Берн!»
Он вскочил на ноги как ужаленный. Что?! Кому это он надоел?!
17. АГОНИЯ – РОЖДЕНИЕ
Берн даже ушел от места, где сидел, – будто дело было в месте. В нем все напряглось в ожидании опасности и для отпора ее.
На краю островка среди водорослей лежало в воде что-то продолговатое. Он принял его сначала за обомшелое бревно, подошел: пятиметровый серо-зеленый крокодил покоился, омываемый с хвоста илистой водой, на плоском животе и поджатых когтистых лапах. Выпуклые полуприкрытые веками глаза смотрели с лениво-ироническим ожиданием. Это вдруг взбесило Берна.
– Что, ждешь своего часа, рептилия? – яростно проговорил он, подходя вплотную. – Тысячелетия нашего владычества ничего не доказывают, да? Не дождешься, пошел отсюда… Ну?!
Крокодил шевельнулся, отвернул, будто нехотя, страшную морду – и уполз в воду, уплыл. Берн опамятовал, его пробила дрожь. Это сделал будто не он. И слова эти… Попер на такое чудище, надо же. Перекусил бы пополам. А удрал.
Сыт?
Профессор сел на песок у воды. По-южному быстро смеркалось. Черное небо заполнили звезды. И, глянув на них, Берн понял, что сидит не так. Надо иначе, лицом несколько левее блиставшей над горизонтом Полярной. Повернулся, поднял голову: теперь правильно – слева, на западе, пылает в светлой части неба Венера, прямо вверху лишь чуть уступающий ей в блеске Юпитер, правее его тлеет желто-красный огонек Марса. Вся плоскость эклиптики теперь перед глазами, плоскость закрученного вокруг Солнца вихря планет и полей.
Он легко представил-почувствовал огненную ось этого вихря – слева ниже горизонта; воображение продолжило и плоскость – фронт его в закрытой планетой части пространства. Все двигалось и вращалось согласно, все было объемно: Венера уходила вниз впереди Земли, Марс и Юпитер позади и слева – но эти планеты-струи вихря отставали в беге. А за вихрем Солнечной текли другие звездные струи, увлекаемые, в общем, для ближних тел, русле галактического рукава туда, куда он смотрит: в сторону созвездия Цефея.
Это было чувственное понимание Галактики. Оно сообщало душе покой и силу – но это были чужой покой и чужая сила.
– Не хочу-уу! – заорал профессор, вскакивая на ноги и потрясая кулаками. – Не надо! Пусть небо будет плоским!
Он даже вспотел, несмотря на вечернюю прохладу – так стало страшно.
Опасность была внутри, он понял: новый человек пробуждался в нем, с иными знаниями, иным отношением к миру. И этому новому он, Берн, был мелок и противен, – К чертям, не выйдет! – Он забегал по песку, колотя себя по голове, по груди. – Не возьмешь! Я – Альфред Берн!
«Да-да, Берн. Профессор Альфред Берн, отбросивший свое время, заскочивший через тысячи причин далеко в мир следствий. А ведь они могли быть не такими, следствия из тех же причин: ведь ты – причина…»
– Что-о? Я?! Почему-у?
«И ты причина. Ты изъял себя из прошлого, изъял действия, которые мог совершить… и ведь немало мог, величиной был, светилом. А вспомни, с какими чувствами ты изучал историю проспанных тобою веков. Потепления, экологического кризиса… вспомни злорадненькое удовлетворение: а со мною все обошлось, все хорошо – ага!..»
– Не надо!.. – молил теперь Берн внутренний голос, который бил на выбор по скрытым изъянам души.
«Нет, надо – не устраивай показуху терзаний. Ты не один такой беглец от настоящего, причина будущих бед, вас много было. Другие бежали тривиальней: в узкую специализацию, в погоню за успехом, в любовь, в заботы о семье, даже в деловые и политические интриги… лишь бы не встрять в большое, общечеловеческое. Ты улепетнул оригинальней и дальше всех».
– А, насмехаешься! Все равно не бывать по-твоему! Это мое тело!..
«Твое тело сгнило бы в лесу еще минувшей осенью. Много ли в этом теле твоего?..»
– Нет, врешь: я – или никто! – Берн стремительно выдернул из шортов пояс, сделал петлю и искал воспаленными глазами дерево и сук, через который можно ее закинуть.
«Вот! Теперь ты во всей красе, Альфред Берн, в полный рост! – издевался, все крепчая, внутренний голос. – Издал свой поросячий визг: а я-а! Только я-а!..
С ним ты полез в шахту, с ним и вынырнул на поверхность. Не дури, эй! Не дури! Обстоятельства подчиняются тому, кто крепче духом. Тужься не тужься – ты обречен логикой своей жизни…»
Не было вокруг деревьев – одни камыши. На соседнем островке Берн на фоне дотлевающего заката увидел что-то похожее на ствол. Возбужденно сопя, перебрел протоку по грудь, кинулся сквозь тростники: это был сферодатчик на высокой ножке.
«Спокойней, Аль, не надо истерики, – урезонивал теперь голос. – Ты хочешь жить? Живи, кто же против. Но как? Для чего? Ответь себе: представляешь ли ты свою дальнейшую жизнь?»
Шар при виде человека зарделся сигналом готовности.
– А… и здесь ты, кристаллический соглядатай! – прохрипел Берн. – Ну, скажи же хоть ты, всезнайка, электронный оракул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
«А зачем им твое ослабляющее души подлое знание: о том, как убили и могли убить? Им, которым предстоит столько сделать. Все их помыслы должны быть обращены к лучшему в человечестве».
Это будто кто-то другой подумал в нем, подумал ясно и крепко.
…И чего ему, в самом деле, вздумалось рассказывать о прежнем оружии! Для этой малышни понятие «ракетное оружие» столь же нелепо, как прежде было бы «автобусное оружие»: ракеты – устаревающий способ транспортировки в космосе, только и всего.
Нет, даже не в том дело. Как бы «орлы» ни вели себя независимо, как бы ни старались поступками и суждениями утвердить свою самобытность, все равно они – дети в мире взрослых. И они знали, отлично знали, как взрослые умно и прекрасно устроили мир. Во взрослых людях для них воплощалась мудрая сила человеческая; они и сами, как вырастут, станут такими. И чтобы когда-то пусть в старые времена, взрослые вытворяли такое!.. Нет. Бхе-бхе… «Ди люге».
Берн расхохотался, то тотчас оборвал смех. До смеха ли ему: как быть, как жить?.. Могло ведь начаться и не с рассказа о сверхоружии. В сущности, в этом скандале вылились копившиеся у детей чувства неприятия его – с его внутренней фальшью, эгоцентризмом, повышенной мнительностью. Они чувствовали все это в нем… Психическая несовместимость – как тканевая, бывает… Не прижился он, чужеродное тело.
Эта мысль была тоже будто не его – новая, странная. Никогда Берн не думал о себе саморазоблачающе. Что это: раскаяние после неудачи или?.. Он внутренне насторожился.
Да нет же, нет! Маленькие глупцы, щенки – что они понимают! Со взрослыми-то он ладил.
…В том и дело, что в лице детей с их несовершенствами, но и с их прямодушием жизнь отвергла его начисто. Окончательно. Обратно в нее пути ему нет.
Берн устало склонил голову в колени. «Как же быть? И ни у кого не спросишь… Ох, и надоел же ты мне, Альфред Берн!»
Он вскочил на ноги как ужаленный. Что?! Кому это он надоел?!
17. АГОНИЯ – РОЖДЕНИЕ
Берн даже ушел от места, где сидел, – будто дело было в месте. В нем все напряглось в ожидании опасности и для отпора ее.
На краю островка среди водорослей лежало в воде что-то продолговатое. Он принял его сначала за обомшелое бревно, подошел: пятиметровый серо-зеленый крокодил покоился, омываемый с хвоста илистой водой, на плоском животе и поджатых когтистых лапах. Выпуклые полуприкрытые веками глаза смотрели с лениво-ироническим ожиданием. Это вдруг взбесило Берна.
– Что, ждешь своего часа, рептилия? – яростно проговорил он, подходя вплотную. – Тысячелетия нашего владычества ничего не доказывают, да? Не дождешься, пошел отсюда… Ну?!
Крокодил шевельнулся, отвернул, будто нехотя, страшную морду – и уполз в воду, уплыл. Берн опамятовал, его пробила дрожь. Это сделал будто не он. И слова эти… Попер на такое чудище, надо же. Перекусил бы пополам. А удрал.
Сыт?
Профессор сел на песок у воды. По-южному быстро смеркалось. Черное небо заполнили звезды. И, глянув на них, Берн понял, что сидит не так. Надо иначе, лицом несколько левее блиставшей над горизонтом Полярной. Повернулся, поднял голову: теперь правильно – слева, на западе, пылает в светлой части неба Венера, прямо вверху лишь чуть уступающий ей в блеске Юпитер, правее его тлеет желто-красный огонек Марса. Вся плоскость эклиптики теперь перед глазами, плоскость закрученного вокруг Солнца вихря планет и полей.
Он легко представил-почувствовал огненную ось этого вихря – слева ниже горизонта; воображение продолжило и плоскость – фронт его в закрытой планетой части пространства. Все двигалось и вращалось согласно, все было объемно: Венера уходила вниз впереди Земли, Марс и Юпитер позади и слева – но эти планеты-струи вихря отставали в беге. А за вихрем Солнечной текли другие звездные струи, увлекаемые, в общем, для ближних тел, русле галактического рукава туда, куда он смотрит: в сторону созвездия Цефея.
Это было чувственное понимание Галактики. Оно сообщало душе покой и силу – но это были чужой покой и чужая сила.
– Не хочу-уу! – заорал профессор, вскакивая на ноги и потрясая кулаками. – Не надо! Пусть небо будет плоским!
Он даже вспотел, несмотря на вечернюю прохладу – так стало страшно.
Опасность была внутри, он понял: новый человек пробуждался в нем, с иными знаниями, иным отношением к миру. И этому новому он, Берн, был мелок и противен, – К чертям, не выйдет! – Он забегал по песку, колотя себя по голове, по груди. – Не возьмешь! Я – Альфред Берн!
«Да-да, Берн. Профессор Альфред Берн, отбросивший свое время, заскочивший через тысячи причин далеко в мир следствий. А ведь они могли быть не такими, следствия из тех же причин: ведь ты – причина…»
– Что-о? Я?! Почему-у?
«И ты причина. Ты изъял себя из прошлого, изъял действия, которые мог совершить… и ведь немало мог, величиной был, светилом. А вспомни, с какими чувствами ты изучал историю проспанных тобою веков. Потепления, экологического кризиса… вспомни злорадненькое удовлетворение: а со мною все обошлось, все хорошо – ага!..»
– Не надо!.. – молил теперь Берн внутренний голос, который бил на выбор по скрытым изъянам души.
«Нет, надо – не устраивай показуху терзаний. Ты не один такой беглец от настоящего, причина будущих бед, вас много было. Другие бежали тривиальней: в узкую специализацию, в погоню за успехом, в любовь, в заботы о семье, даже в деловые и политические интриги… лишь бы не встрять в большое, общечеловеческое. Ты улепетнул оригинальней и дальше всех».
– А, насмехаешься! Все равно не бывать по-твоему! Это мое тело!..
«Твое тело сгнило бы в лесу еще минувшей осенью. Много ли в этом теле твоего?..»
– Нет, врешь: я – или никто! – Берн стремительно выдернул из шортов пояс, сделал петлю и искал воспаленными глазами дерево и сук, через который можно ее закинуть.
«Вот! Теперь ты во всей красе, Альфред Берн, в полный рост! – издевался, все крепчая, внутренний голос. – Издал свой поросячий визг: а я-а! Только я-а!..
С ним ты полез в шахту, с ним и вынырнул на поверхность. Не дури, эй! Не дури! Обстоятельства подчиняются тому, кто крепче духом. Тужься не тужься – ты обречен логикой своей жизни…»
Не было вокруг деревьев – одни камыши. На соседнем островке Берн на фоне дотлевающего заката увидел что-то похожее на ствол. Возбужденно сопя, перебрел протоку по грудь, кинулся сквозь тростники: это был сферодатчик на высокой ножке.
«Спокойней, Аль, не надо истерики, – урезонивал теперь голос. – Ты хочешь жить? Живи, кто же против. Но как? Для чего? Ответь себе: представляешь ли ты свою дальнейшую жизнь?»
Шар при виде человека зарделся сигналом готовности.
– А… и здесь ты, кристаллический соглядатай! – прохрипел Берн. – Ну, скажи же хоть ты, всезнайка, электронный оракул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80