Исаев любил эти беседы с Никандровым. Он не перебивал писателя, если был с ним не согласен: он слушал, стараясь понять логику Никандрова, ибо раньше с подобного рода концепциями не встречался. Его окружали либо друзья, либо открытые враги. Никандров тщился быть посредине, и Всеволод понимал, что скажи он это писателю – и разговоры их прекратятся: Никандров мог говорить, только когда он верил в доброжелательное внимание собеседника.
– Я много раз задавал себе вопрос, – сказал Всеволод, – отчего в России печатное слово обладает такой магической силой? Отчего ему так верят и так его боятся?
– Прекрасно сказано… – улыбнулся Никандров.
– Я отвечал себе примерно так: мы держава крестьянская, бездорожная, разобщенная огромными пространствами… Слово связывало нацию, обладающую гигантской территорией, именно слово.
– Это главное, – согласился Никандров. – А дальше?
– Говорят, российская леность. А почему она возможна? Потому что мужик, если не хочет сажать хлеб, забросит сеть в пруд и поймает рыбу; не хочет рыбы – идет в лес и заваливает медведя; не хочет заваливать медведя – сплетет лапти и продаст их на базаре. А если вовсе ничего не хочет, тогда уедет в Сибирь и станет пчел разводить.
– Этот резервуар не бездонен.
– Верно. Потому-то мы в России и начали эксперимент. Задумано разрушить прекрасный, красивый, мудрый, но бесконечно косный уклад России и пропустить страну через организацию машинного производства…
– Тогда умрет та российская культура, какую мы знаем.
– Но ведь все течет, все изменяется. Вопрос вопросов: кто будет влиять на процесс эволюционного развития нашей культуры? Я? Нет. Вы? Именно.
– Очень хорошо вы сказали, что среди наших пространств ничто не могло сплотить людей, кроме слова или насилия. Вот так и родилось великое государство. Верно: можно завалить медведя, поймать зайца или продать лапти. Как соединить все это в нацию? Вот и было две версии. Одна другой противополагалась. Одна версия была иваново-николаевская – кнут, штык, фельдъегерь, Сибирь. И сплотили свою Россию. А другая версия была от Пушкина к Достоевскому, к Толстому, к Чехову и Бунину. И эти сплотили свою Россию. Наверное, два медведя в одной берлоге все-таки живут, это неизбежно…
– Мы с вами в одной берлоге ужились… Вы представляете слово, ну а я, будем говорить, кнут… – усмехнулся Исаев.
– Государство и духовность, – вздохнул Никандров.
– Мы делаем ставку на то, чтобы крестьянина вытащить из покосившейся избы, сына его направить в рабфак, а внука – в университет. И вернуть его в деревню широко образованной личностью.
– Как вы при этом добьетесь, чтобы он не перестал быть человеком?
– А сейчас он является человеком в полной мере?
– Сейчас он потенциальный человек, но еще не убитый. А когда вы его пропустите через мясорубку, у него останутся две возможности: выйти цивилизованным человеком или цивилизованным механизмом.
– Верно. И тут необходимо ваше слово.
– Зачем? – пожал плечами Никандров.
– Затем, что всегда кто-то должен терпеливо напоминать миллионам, что они люди. Этот человек будет смешным, в него будут лететь гнилые помидоры. Такие люди уходят осмеянными, но они должны быть. И пока кто-то смешной продолжает говорить, что добро есть добро, а зло есть зло и что черное это черное, а белое это белое, – человек останется человеком!
– Красиво… И горько… Быть вам писателем, Максим.
– Скажите, то, что происходит сейчас на родине, кажется вам целесообразным?
– Увы, только неизбежным.
– Я помню ваши книги о Петре и Грозном. Вы ведь были уважительны к их экспериментам…
– Об этом хорошо судить, когда результат эксперимента налицо. Тот кнут, которым высекался здравый смысл из задниц мужиков, стал историей. При Петре мне было бы трудно писать такую книгу… У Грозного хоть было какое-то моральное беспокойство, каялся время от времени, а ведь Петр убивал не каясь, в нем уже был новый дух… Так сказать, программа.
– А у сына его, у Алексея, была программа? Или у Курбского? – поинтересовался Исаев. – У них была программа?
– Программа Курбского – это Россия как содружество боярских, относительно свободных элементов, горизонтальная мобильность, гарантии, то есть общество британского, парламентарного типа. Пойди тогда Россия по его пути, мы бы сейчас ставили памятники Курбскому, а не Иоанну.
– Куда эмигрировал Курбский?
– В Речь Посполитую.
– Была ли Польша тогда дружна с Россией?
– Нет.
– На чьей бумаге Курбский печатал свои экзерсисы?
– На польской, естественно.
– Ну и кому же больше была угодна философия и концепция Курбского: России или Польше?
– Но он же не мог выносить вида безвинно проливаемой крови! Как и я сейчас, спустя четыре века…
– А почему же вы тогда выносили кровь девятьсот пятого года? – ожесточился Исаев. – Погромы, казни?!
– Вся прогрессивная русская интеллигенция была против царизма именно по этой причине.
– Я о вас говорю, а не об интеллигенции…
– Как только я попытаюсь помочь этим против тех или тем против этих, я из писателя превращусь в бессильного, ввязанного в поток человека, который теряет ощущение реального ориентира. Во всяком обществе должны быть недвижные точки среди хаоса. Время от времени люди, которые кружатся в хороводах, должны на чем-то останавливать глаз и вспоминать, кто они такие.
– Ну, дальше…
– В Европе всегда церковь и литература существовали отдельно и выполняли каждая свою задачу. Отсюда бездуховность европейской литературы, ее деловитость, отсюда – искусство для искусства, эстетизм, авангардизм… В России же церковь была всегда бессильна перед властью. Духовная литература в лице Достоевского, Толстого, Гоголя была единственной сферой, где константы духа и морали могли сохраняться. Естественно, потерять это очень просто. Но это можно потерять лишь однажды. Тем российская литература отличается от европейской, что она хранит мораль духа. Она есть хранитель вечных ценностей… А вы хотите ее втянуть в драку. Разумеется, вас можно понять: вам нужно выполнить чудовищно трудную задачу, вы ищете помощь где угодно, вы готовы даже от литературы требовать чисто агитационной работы.
В дверь забарабанили:
– Никандров, на прогулку!
Исаев подмигнул Никандрову и хмыкнул:
– Дышите воздухом и не злитесь. Потом доспорим.
20. …Логика тюремщика
После того как Неуманн вернулся в понедельник домой, люди Романа вели за ним круглосуточное наблюдение. Роман допускал, что Неуманн может сообщить министру Эйнбунду о своей перевербовке и начать встречную комбинацию.
Поначалу Неуманн был готов поступить именно так; вернувшись из леса на свою мызу, он посмеялся над отчаянной глупостью красных. Но чем тщательнее он вспоминал детали беседы в лесу, чем он точнее выверял свое завтрашнее объяснение с министром, тем больше испытывал странное неудобство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81