– Если бы вы не просили отца приехать, – говорил Тумаркин, – он бы прожил на две недели дольше. Из-за того, что он поднялся к вам на день рождения, язва дала прободение…
– Мне хотелось, чтобы папа отвлекся от болезни, – оправдывался Исаев, – я думал, что ему станет легче… Он так хотел увидеть большого мураша в лесу… Я нашел большого мураша и пустил его по столу, и папа так смеялся, до слез смеялся…
– Это он от боли плакал, – возразил Тумаркин.
– Да нет же! – взмолился Исаев. – Не говорите так, доктор! Он смеялся, он смеялся, я же знаю, как он смеется!
– Вы не знаете, как он плачет…
Потом Тумаркин исчез, и вместо него появилось лицо двоюродного дядьки Ильи.
– Знаешь, я вчера ходил с девочками на ярмарку, – сказал он, – там карусель большая… Как мы с Леной расстались, я могу видеть их только по воскресеньям. Раенька сделалась молчаливой, улыбается редко-редко… Маленькая, та ничего не понимает еще, только все просит: «Давай почалуемся»… Раенька смотрит настороженно и светится вся, когда я о Лене говорю хорошо и, как в прежние дни, «мамочкой» называю. Спрашивала раньше: «Вы скоро помиритесь, папсик?» А что мне ответить ей? А тут, на ярмарке, как мы подошли к карусели, она, верно, забыла все, глазенки загорелись, спрашивает меня: «Папсик, можно я на жирафа сяду?» Наташка – та еще не понимает, сидит на льве, гладит его ручками, шепчет: «Хороший лев, добрый; когда устанешь – скажи, я ножками пойду», а Раенька на жирафе сидит, страшно ей и совестно, видимо, что большая уже – двенадцать лет – и на карусели катается, а я на них гляжу, и сердце мне рвет, на куски рвет… Отчего все мы, Владимировы, так несчастливы в семьях?
…Проснулся Исаев в поту, с тяжелой головой, оттого что в самый последний миг он снова увидел седой пушок Тумаркина, который склонился над человеком, накрытым белой простыней, – сразу определил: отец…
За окном уже было темно – наступил весенний вечер, прозрачный, легкий, зыбкий, с плавно размытыми контурами шпилей и черепичных крыш.
Лида сидела возле стола и читала книгу, набросив на абажур полотенце, чтобы свет не падал на осунувшееся лицо Исаева.
– А вы во сне кричите, – сказала она, – и плачете даже… Бедненький… Я подожду вас в столовой, одевайтесь, пойдем в «Апполо» – надо успеть к десяти… Если к вам подсядет не Роман, а кто-то другой, он должен будет сказать: «Какая жалость, что я не могу пристроиться здесь: возле окна сильно дует, а у меня плохо с легкими».
Связником оказался молоденький паренек, видимо военный. По-русски он говорил с легким акцентом. Назвав пароль, он сказал:
– Меня зовут Юха. Нас с фами ждут…
– Ступайте, я вас догоню, – сказал Исаев, – вы хорошо проверялись?
– Што такое – проверялся?
– За вами не следили?
– За мной не надо следить, – улыбнулся Юха, – я из военной контрразведки.
– А зачем вы об этом говорите? Не следует так… Выходите, когда потушат свет.
Исаев дождался, когда запела Лида. Он ни разу не слышал ее и поразился сейчас той странной манере, которая и сделала ее столь популярной в Ревеле. Пела она – будто рассказывала, ходила по залу, присела и к его столику и, уперев подбородок в кулачок, долго смотрела на него в зыбком свете свечи, которую держала в левой руке. Потом она снова пошла на маленькую эстраду, закрыла глаза и – выдохнула, как простонала:
Прощания, прощания,
Прощенья не проси.
Нас нет. Лишь одни расставания
И горе на бедной Руси…
На конспиративной квартире Исаева ждали Роман и Карл. Исаев сразу же узнал в Карле Виктора Пипераля, работника разведки, с которым они в ЧК пришли одновременно. Исаев ринулся было с объятиями к Роману, но тот сидел возле окна, зажав руки между коленями; улыбнулся он Исаеву жалко и, как почудилось, извиняюще-отчужденно.
– Что? – спросил Исаев. – Что случилось?
Он спросил это шепотом: тревога передается разведчику сразу, скрыть ее нельзя, как ни старайся, а Роман ничего и не скрывал.
– Ничего, – ответил Карл, – как ты?
– Что случилось? – повторил Исаев.
Карл вопросительно посмотрел на Романа.
– Скажи ты, – попросил тот и закурил.
– Понимаешь, арестован Яков Шелехес… Оценщик Гохрана… Он – старший брат Романа…
– Ты – Федор Шелехес?!
– Да.
Карл ткнул пальцем в пакетик, обернутый парусиной:
– В этом Шелехес… Яков… хотел переслать бриллианты Маршану через Огюста, своего связника… Чудом перехватили.
Они долго сидели и молчали. Карл громко грыз леденцы, а Исаев и Роман курили, тяжело затягиваясь, и от этого лица их то и дело освещались красным, тревожным высветом.
– У тебя мятные? – спросил Исаев.
– Да, – ответил Карл.
– Врачи говорят, это плохо для сердца.
– У меня здоровое сердце.
– Когда-нибудь испортится, – пообещал Исаев. – Как ты думаешь, Роман, дома не могло быть ошибки?
– ЧК не ошибается, – ответил Роман.
Исаев поморщился:
– Зачем так рубишь? Ошибается, еще как ошибается, Якова могли подставить под удар.
– Яков не такой человек, чтобы сидеть в игре «за болвана».
– Тогда ты не имеешь права раскисать, – сказал Карл.
– Меня отправили сюда, чтобы сказать тебе правду, и просили именно тебя провести операцию с Маршаном. Отчего же ты киснешь?
– Наверное, потому, что все-таки Яков – его брат, – ответил Исаев. – У тебя нет братьев, Карл?
– У меня три брата и сводная сестра.
– А если бы подобное случилось с ними?
– Для меня сначала революция, а братья и сводная сестра – потом, – жестко ответил Карл.
– Я верю тебе, – сказал Роман. – Только знаешь, мы были все голодные, а Яша у нас был старшим – за отца… А когда совсем было голодно – мы шли к нему и он отдавал последнее. Понимаешь? А на праздники он сам делал гомулкес. Это клецки из слоеного творога. Стоял у плиты, с лысины пот утирал, песенку пел: «Ой-ой, майн Белс, майн штэйтэле Белс, майн хоймише Белс, во хоб их майн киндере йорен ферброхт…» После революции я сказал ему: «Яша, раньше ты мог делать все, что хотел, со своими бандитами, раньше был царь и буржуй. А теперь забудь свою банду». Он поклялся, что будет работать на честность и никаких дел с камушками. Я ему верил. А как же мне было не верить, когда наш братишка умирал от голодного туберкулеза и мы все скидывались с оклада по четверти, чтоб ему купить сала и яиц, а ведь Яша с одного камушка мог больше продуктов накупить, чем мы за свои деньги… А он ничего не послал, с нами вровень был, и нам это было дороже, чем если б он продолжал, как раньше, свою торговлю… Мы ему до конца поверили, когда у могилы Исая стояли…
Снова воцарилась долгая тишина. Она стала невыносимо тяжелой, и тогда Карл поднялся, подошел к Роману, положил ему руку на плечо и спросил:
– Чем я могу помочь? Я все сделаю. Только не надо так разрывать себе сердце. Твое сердце еще пригодится революции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81