Я рассердился на себя. Не о том думаю! Единственно важное -
красочный, бурноречивый Клод-Евгений Прохазка, его тогда еще мало кем
признанная, теперь узаконенная теория Большой Вселенной. Именно из
парадоксальной теории пражского профессора, из идеи непрерывного умножения
мирового пространства и родилась работа Кондрата Сабурова, возникли все мы
- "призовая четверка ошалелых гениев", как обозвал нас однажды
Карл-Фридрих Сомов, потребовавший от меня сегодня анализа горестного
финала столь блестяще начатых исследований. Истоки несчастья были в
космологических теориях Прохазки, надо было размышлять о них, а я видел
Адель и не хотел вникать в то короткое, так быстро ею проделанное на
карманном компьютере вычисление, хоть и знал теперь, что существенно
важным было оно, это маленькое вычисление, а вовсе не внешний облик Адели,
ее зеленые глаза, шелест ее платья, запах ее духов, дразнящий смутными
ароматами гвоздики, яблок и ананасов. "Твои духи так аппетитны, что ими
можно насыщаться. Какое-то сладостное попурри из плодов и цветов!" -
сымпровизирует однажды Эдуард и будет часто со смехом повторять свою не то
остроту, не то комплимент. "У нас с тобой впереди целая жизнь", - сказала
она, прощаясь. И, я понимаю, сказала это, в общем-то, не для меня, а для
себя самой, ибо чувствовала, что знакомство с двумя новыми студентами
станет барьером для наших с ней отношений. Я не жалуюсь и не огорчаюсь.
Наша любовь возникла случайно, распад ее совершился закономерно.
- Опять не о том! - упрекнул я себя. - Адель да Адель! Не превращай
свои личные неудачи в причину научных просчетов. Думай о Прохазке, думай
об идеях Кондрата, такое тебе задание.
Задание было ясное. Но ясно было одно: все темно! И загадка была,
конечно, но в Адели. Однако не думать о ней я не мог. Столько лет после я
равнодушно смотрел на нес, спокойно с ней разговаривал. Но в тот вечер,
когда мы слушали лекцию Прохазки, Адель была важной частью моего
существования, и потому в воспоминании о том вечере она вдруг стала для
меня важней и Прохазки, и Кондрата, и Эдуарда, и всех наших дел. И я как
бы вновь ходил вдоль общежития, смотрел на ее освещенное окно. Почему она
так долго не гасит свет, почему не ложится, может, чувствует, что я еще
здесь, внизу, может, раскроет окно и выглянет? Свет горел долго, вероятно,
она читала в постели, потом окно погасло.
- Вот так и кончилась твоя любовь, - сказал я себе и рассмеялся. -
Никто в окно не выглянул, и ты пошел спать.
И помнится, спал хорошо. Любовные неудачи никогда не нарушали твоего
спокойствия, немного подосадуешь, и все. Будешь теперь думать о буйном
профессоре из прекрасного города Праги? Или вспомнишь пословицу предков:
"Утро вечера мудреней"?
Я направился домой.
Утром я пошел в Лабораторию ротоновой энергии. И перед закрытой
дверью остановился.
Ровно год я не переступал порога этого одноэтажного над землей,
многоэтажного под ней здания. Действует ли мой шифр? В час нашей последней
ссоры Кондрат гневно кричал: "И не смей приближаться к лаборатории! Я
вычеркиваю твой шифр из памяти компьютера, как вычеркиваю облик из моей
памяти!" В ярости он перебирал в угрозах - в лаборатории хранились мои
вещи, он не мог запретить мне прийти за ними. Но я не пришел, я все
бросил, перечеркнул прошлое навеки, как мне казалось. И я не захотел
проверить, так ли абсолютен запрет. А потом был взрыв - сожженные
генераторы, гибель Кондрата... Возможно, никакие шифры теперь
недейственны. Придется тогда просить разрешения на принудительное открытие
дверей. Так, наверно, входили в лабораторию члены следственной комиссии:
ведь ни у кого из них не было личного шифра входа.
Долгую минуту я рассматривал массивную дверь. Никаких следов
повреждений! Та же угрюмая поворотная махина, какую шесть лет я ежедневно
созерцал, ежедневно же возмущаясь, что на вход приходится тратить сорок
секунд, бесценные сорок секунд, которые можно использовать куда
эффективней, чем на лицезрение тупой броневой плиты. А когда я говорил
Кондрату, что он отделился от внешнего мира слишком неповоротливыми
механизмами, он ухмылялся: "Зато надежными, Мартын. Кстати, зачем ты
пялишь глаза на дверь? Думай о своих делах, пока компьютер высчитывает,
достоин ли ты входа". Он считал, что каждый способен так самозабвенно
предаваться размышлениям, как он. Эдуард уверил, что как-то дверь
открылась, побыла открытой, потом снова закрылась, а за ней стоял Кондрат,
который настолько задумался, что забыл переступить порог.
Без уверенности, что механизмы работают, я положил левую руку на
пластинку в небольшом углублении. Ничто не показало, что линии моей ладони
прочитаны. Впрочем, и раньше все совершалось без шума, только Адель с ее
слухом летучей мыши различала какие-то там подрагивания и поскрипывания,
до меня они не доходили. Я поглядел на часы, секунды плелись еще
медленней, чем при Кондрате. Стрелка проползла цифру сорок, входа но было.
Я еще постоял секунд пять и повернулся уходить. Но на пятидесятой секунде
дверная плита задвигалась, я поспешил вернуться, раньше вход открывался
только на десять секунд, сейчас могло быть и того меньше. Переступив
порог, я вновь взглянул на часы. Дверная плита, закрылась через
одиннадцать секунд. Все было, как до моего ухода из лаборатории, лишь чуть
замедленней - возможно, последствия взрыва. И шифр мой действовал, Кондрат
не стер его из памяти компьютера. Я еще по знал, почему он не выполнил
своей угрозы, но мне это было приятно.
Я вынул из кармана два датчика мыслеграфа и закрепил их за ушами.
Теперь все, о чем я подумаю, что увижу, услышу, даже все, что почувствую,
будет зафиксировано на бесстрастной пленке моего личного самописца. В
помещениях вспыхивали светильники, я переходил из комнаты в комнату. И
здесь все было на своих местах, все было цело. Как будто и не произошло
взрыва, и никто не погиб, лишь временно прекращены работы. Перед комнатой
Кондрата я остановился. Мне не хотелось в нее входить, но входить было
нужно. И в ней ничего не переменилось - стол, два стула, диван, компьютер
с дисплеем, шкаф для документов, шкаф для приборов и приспособлении. Над
столом четыре портрета - Ньютона, Эйнштейна, Нгоре и Прохазки. На стене
против дивана Ферми и Жолио. Кондрат редко бывал в своей комнате, он любил
ходить, а здесь не хватало простора. Внизу, в обширных подвальных
помещениях, среди тесно сомкнувшихся механизмов он чувствовал себя
свободней - одна из тысяч его странностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41