ишь, как его подперло, шея надулась, лицо потерянное.
– Отнесешь указ-то полковнику, – сказал Борис Петрович, – да зайди во второй драгунский полк, что ли… Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе – бабенка одна… Жалко – пропадет, – замнут драгуны… Ты ее приведи-ка сюда… Постой… Оське – на-ка – передай рубль, – жалую, скажи…
– Все будет исполнено, господин фельдмаршал…
Борис Петрович – один в избе – кряхтел, качал головой. И ведь ничего не поделаешь: без греха, как ты ни старайся, – не прожить… В девяносто седьмом году ездил в Неаполь… Привязалась к сердцу черненькая одна… Хоть плачь… И на Везувий лазил, глядел на адский огонь, и на острове Капри лазил на страшные скалы, глядел капища поганских римских богов, и прилежно осматривал католические монастыри, глядел и руками трогал: доску, на которой сидел господь бог, умывая ученикам ноги, и часть хлеба тайные вечери, и крест деревянный – в нем часть пупа Христова и часть обрезанья, и один башмак Христов – ветхий, и главу пророка Захарии – отца Иоанна Предтечи, и многое другое вельми предивное и пречудесное… Так нет же – все заслонила ему востроглазая Джулька, с бубном плясала, песни пела… Хотел взять ее в Москву, в ногах валялся у девчонки… Ах, боже мой, боже мой…
Ягужинский, как всегда, обернулся одним духом, – легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, – грудь накрест перевязана косынкой, в кудрявых темных волосах – соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались валять ее под телегами)… Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову – явила собой покорность и мольбу.
Ягужинский, бодро крякнув, вышел. Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку… Ладная, видать – ловкая, шея, руки – нежные, белые… Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
– Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
– Элене Экатерине…
– Катерина… Хорошо… Отец кто?
– Сирота… Была в услужении у пастора Эрнста Глюка…
– В услужении… Очень хорошо… Стирать умеешь?!
– Стирать умею… Многое умею… За детьми ходить…
– Видишь ты… А у меня исподнего платья простирать некому… Ну, что же, – девица?
Катерина всхлипнула, и – не поднимая головы:
– Нет уже… Недавно вышла замуж…
– А-а-а… За кого?
– Королевский кирасир Иоганн Рабе…
Борис Петрович насупился. Спросил неласково про кирасира: где же он – среди пленных? Может, убит?
– Я видела, Иоганн с двумя солдатами бросился вплавь через озеро… Больше его не видала…
– Плакать, Катерина, не надо… Молода… Другого наживешь… Есть хочешь?
– Очень, – ответила она тонким голосом, подняла похудевшее лицо и опять улыбнулась, – покорно, доверчиво. Борис Петрович подошел к ней, взял за плечи, поднял, поцеловал в тонкие теплые волосы. И плечи у нее были теплые, нежные…
– Садись к столу. Покормим. Обижать не будем. Вино пьешь?
– Не знаю…
– Значит – пьешь…
Борис Петрович крикнул денщика, строго (чтобы солдат чего не подумал лишнего, боже упаси – не ухмыльнулся) приказал накрывать ужинать. Сам за ужином не столько ел, сколько поглядывал на Катерину: ишь ты – какая голодная! Ест опрятно, ловко, – взглянет влажно на Бориса Петровича, благодарно приоткроет белые зубки. От еды и вина щеки ее порозовели…
– Платьишки твои, чай, все погорели?..
– Все пропало, – беспечно ответила она…
– Ничего, наживем… На неделе поедем в Новгород, там тебе будет лучше. Сегодня – по-походному – на печи будем спать…
Катерина из-под ресниц темно поглядела на него, покраснела, отвернула лицо, прикрылась рукой.
– Ишь ты, какая… Катерина, баба… – Сил нет, до чего нравилась Борису Петровичу эта комнатная девушка… Потянувшись через стол, взял ее за кисть руки. Она все прикрывалась, сквозь пальцы чудно блестел ее глаз. – Ну, ну, ну, в крепостные тебя не запишем, не бойся… Будешь жить в горницах… Мне економка давно нужна…
3
Когда разбитые под Нарвой войска возвращались в Новгород, – много солдат убежало – кто на север в раскольничьи погосты, кто на большие реки: на Дон, за Волгу, на низовье Днепра… Ушел и Федька Умойся Грязью, угрюмый, все видавший мужик… (Ему бы и так не сносить головы за убийство поручика Мирбаха.) В побег сманил Андрюшку Голикова – все-таки вместе когда-то тянули лямку на Шексне, долго ели из одного котла. Андрюшке после нарвского ужаса все равно куда было идти, только не опять под ружье…
Ночью со стоянки они увели полковую клячу, продали ее в монастырь за пятьдесят копеек, деньги разделили, завернули в тряпицы. Пошли стороной от большой дороги, от деревни к деревне, где прося милостыню, а где и воруя, – у попа со двора унесли куренка, в Осташкове у бурмистра со двора унесли узду наборную и седелку, продали кабатчику. Два раза удалось сорвать церковную кружку, но одна – пустая, в другой – копеечка на дне.
Зиму перебились на Валдае в занесенных снегами курных избах с угоревшими от дыма ребятами, с кричащими в зыбках под вой ночного ветра, младенцами… Часто Андрюшка Голиков просыпался среди ночи, садился, держа себя за голые ступни. Рядом на вонючей соломе в углу жует теленок. Мужик храпит на лавке. На полу под шестком спит баба, поджав коленки. Бормочут во сне угоревшие ребята на печи. Тараканы кусают у младенца кончики пальцев и щеки. Младенец в люльке – уа-а-а, уа-а-а… Неведомо, зачем родился, неведомо, зачем грызут его тараканы…
– Чего ты не спишь, Андрей? – спрашивает Федька (он тоже не спит, думает).
– Федя, уйдем…
– Куда – уйдем, дурной, ночью-то, в метель…
– Томно, Федя…
– Вонища здесь, дышать трудно. Живут хуже скотов. Вон как храпит мужик-та. Нахрапится, ковшик воды выпьет и пошел работать, как лошадь – целый день… Давеча спрашивал – у них вся деревня на барщине. Молодой помещик ушел с войском, а старый живет здесь, в деревне, за оврагом, у него хороший двор. Старик – скряга, драчун. Все начисто берет у мужиков, одну лебеду оставит… И мужики у него все – глупые. Кто поумнее, побойчее – он его сейчас на телегу, везет в Валдай и на базаре мужика этого продает, прямо с воза – сам. Умных всех вывел – ему и спокойнее. Тут и дети глупые родятся, бессловесные…
Андрюшка сидит, сжимая голые, холодные ступни, раскачивается. Десятерым досыта хватило бы того, что за двадцать четыре года вынес Андрей. Живуч… И даже не хилым телом живуч, а неугасимым желанием уйти из мрака… Будто лезет, ободранный, голодный, через бурелом, через страшные места, – год за годом, версты за верстами, – варя, что где-то – светлый край, куда он все-таки придет, продерется сквозь жизнь. Где этот край, какой он?
Вот и сейчас, плохо слушая, что говорит Федька, – рядом на соломе, – Андрей раскрыл глаза в тьму… Не то вспоминается, не то чудится:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222
– Отнесешь указ-то полковнику, – сказал Борис Петрович, – да зайди во второй драгунский полк, что ли… Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе – бабенка одна… Жалко – пропадет, – замнут драгуны… Ты ее приведи-ка сюда… Постой… Оське – на-ка – передай рубль, – жалую, скажи…
– Все будет исполнено, господин фельдмаршал…
Борис Петрович – один в избе – кряхтел, качал головой. И ведь ничего не поделаешь: без греха, как ты ни старайся, – не прожить… В девяносто седьмом году ездил в Неаполь… Привязалась к сердцу черненькая одна… Хоть плачь… И на Везувий лазил, глядел на адский огонь, и на острове Капри лазил на страшные скалы, глядел капища поганских римских богов, и прилежно осматривал католические монастыри, глядел и руками трогал: доску, на которой сидел господь бог, умывая ученикам ноги, и часть хлеба тайные вечери, и крест деревянный – в нем часть пупа Христова и часть обрезанья, и один башмак Христов – ветхий, и главу пророка Захарии – отца Иоанна Предтечи, и многое другое вельми предивное и пречудесное… Так нет же – все заслонила ему востроглазая Джулька, с бубном плясала, песни пела… Хотел взять ее в Москву, в ногах валялся у девчонки… Ах, боже мой, боже мой…
Ягужинский, как всегда, обернулся одним духом, – легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, – грудь накрест перевязана косынкой, в кудрявых темных волосах – соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались валять ее под телегами)… Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову – явила собой покорность и мольбу.
Ягужинский, бодро крякнув, вышел. Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку… Ладная, видать – ловкая, шея, руки – нежные, белые… Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
– Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
– Элене Экатерине…
– Катерина… Хорошо… Отец кто?
– Сирота… Была в услужении у пастора Эрнста Глюка…
– В услужении… Очень хорошо… Стирать умеешь?!
– Стирать умею… Многое умею… За детьми ходить…
– Видишь ты… А у меня исподнего платья простирать некому… Ну, что же, – девица?
Катерина всхлипнула, и – не поднимая головы:
– Нет уже… Недавно вышла замуж…
– А-а-а… За кого?
– Королевский кирасир Иоганн Рабе…
Борис Петрович насупился. Спросил неласково про кирасира: где же он – среди пленных? Может, убит?
– Я видела, Иоганн с двумя солдатами бросился вплавь через озеро… Больше его не видала…
– Плакать, Катерина, не надо… Молода… Другого наживешь… Есть хочешь?
– Очень, – ответила она тонким голосом, подняла похудевшее лицо и опять улыбнулась, – покорно, доверчиво. Борис Петрович подошел к ней, взял за плечи, поднял, поцеловал в тонкие теплые волосы. И плечи у нее были теплые, нежные…
– Садись к столу. Покормим. Обижать не будем. Вино пьешь?
– Не знаю…
– Значит – пьешь…
Борис Петрович крикнул денщика, строго (чтобы солдат чего не подумал лишнего, боже упаси – не ухмыльнулся) приказал накрывать ужинать. Сам за ужином не столько ел, сколько поглядывал на Катерину: ишь ты – какая голодная! Ест опрятно, ловко, – взглянет влажно на Бориса Петровича, благодарно приоткроет белые зубки. От еды и вина щеки ее порозовели…
– Платьишки твои, чай, все погорели?..
– Все пропало, – беспечно ответила она…
– Ничего, наживем… На неделе поедем в Новгород, там тебе будет лучше. Сегодня – по-походному – на печи будем спать…
Катерина из-под ресниц темно поглядела на него, покраснела, отвернула лицо, прикрылась рукой.
– Ишь ты, какая… Катерина, баба… – Сил нет, до чего нравилась Борису Петровичу эта комнатная девушка… Потянувшись через стол, взял ее за кисть руки. Она все прикрывалась, сквозь пальцы чудно блестел ее глаз. – Ну, ну, ну, в крепостные тебя не запишем, не бойся… Будешь жить в горницах… Мне економка давно нужна…
3
Когда разбитые под Нарвой войска возвращались в Новгород, – много солдат убежало – кто на север в раскольничьи погосты, кто на большие реки: на Дон, за Волгу, на низовье Днепра… Ушел и Федька Умойся Грязью, угрюмый, все видавший мужик… (Ему бы и так не сносить головы за убийство поручика Мирбаха.) В побег сманил Андрюшку Голикова – все-таки вместе когда-то тянули лямку на Шексне, долго ели из одного котла. Андрюшке после нарвского ужаса все равно куда было идти, только не опять под ружье…
Ночью со стоянки они увели полковую клячу, продали ее в монастырь за пятьдесят копеек, деньги разделили, завернули в тряпицы. Пошли стороной от большой дороги, от деревни к деревне, где прося милостыню, а где и воруя, – у попа со двора унесли куренка, в Осташкове у бурмистра со двора унесли узду наборную и седелку, продали кабатчику. Два раза удалось сорвать церковную кружку, но одна – пустая, в другой – копеечка на дне.
Зиму перебились на Валдае в занесенных снегами курных избах с угоревшими от дыма ребятами, с кричащими в зыбках под вой ночного ветра, младенцами… Часто Андрюшка Голиков просыпался среди ночи, садился, держа себя за голые ступни. Рядом на вонючей соломе в углу жует теленок. Мужик храпит на лавке. На полу под шестком спит баба, поджав коленки. Бормочут во сне угоревшие ребята на печи. Тараканы кусают у младенца кончики пальцев и щеки. Младенец в люльке – уа-а-а, уа-а-а… Неведомо, зачем родился, неведомо, зачем грызут его тараканы…
– Чего ты не спишь, Андрей? – спрашивает Федька (он тоже не спит, думает).
– Федя, уйдем…
– Куда – уйдем, дурной, ночью-то, в метель…
– Томно, Федя…
– Вонища здесь, дышать трудно. Живут хуже скотов. Вон как храпит мужик-та. Нахрапится, ковшик воды выпьет и пошел работать, как лошадь – целый день… Давеча спрашивал – у них вся деревня на барщине. Молодой помещик ушел с войском, а старый живет здесь, в деревне, за оврагом, у него хороший двор. Старик – скряга, драчун. Все начисто берет у мужиков, одну лебеду оставит… И мужики у него все – глупые. Кто поумнее, побойчее – он его сейчас на телегу, везет в Валдай и на базаре мужика этого продает, прямо с воза – сам. Умных всех вывел – ему и спокойнее. Тут и дети глупые родятся, бессловесные…
Андрюшка сидит, сжимая голые, холодные ступни, раскачивается. Десятерым досыта хватило бы того, что за двадцать четыре года вынес Андрей. Живуч… И даже не хилым телом живуч, а неугасимым желанием уйти из мрака… Будто лезет, ободранный, голодный, через бурелом, через страшные места, – год за годом, версты за верстами, – варя, что где-то – светлый край, куда он все-таки придет, продерется сквозь жизнь. Где этот край, какой он?
Вот и сейчас, плохо слушая, что говорит Федька, – рядом на соломе, – Андрей раскрыл глаза в тьму… Не то вспоминается, не то чудится:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222