бешеной ревности, деспотического чувства собственности, патологической жадности. Жена Рипа, как мне казалось, была явно сумасшедшей. В этом меня убедил один случай, нарушивший размеренность моего рабочего дня.
У меня была ученица, девушка семнадцати лет, которую я готовил по французскому языку к экзамену в университет. Однажды в библиотеку, где мы занимались с Пенелопой Темпл, стремительно вошла ее мать.
— Простите, мистер Норт, мне звонят, а телефон наверху занят, и я хочу поговорить отсюда. Думаю, что это отнимет минуту, не больше.
Я встал.
— Может, нам перейти в другую комнату?
— Не стоит… Звонит женщина, с которой я не знакома… Слушаю, миссис Ванвинкль. Это миссис Темпл. Простите, что заставила вас ждать, но мистер Темпл ждет важного звонка по другому телефону… Да… Да… Верно, на балу, когда меня снял фотограф, у меня была эгретка. Да, перья… Извините, я вас прерву. Эти перья принадлежали моей матери. Им не меньше тридцати лет. Мы очень заботливо их сохраняли… Простите, что я вас опять прерываю: перья все равно истлели, и я их уничтожу, если вы просите… Нет, умоляю вас не посылать ко мне мистера Ванвинкля. Любая американская семья была бы польщена, если бы ее посетил мистер Ванвинкль, но чтобы такой выдающийся человек ходил по городу и собирал ветхие перья… Нет, миссис Ванвинкль, прошу оказать мне доверие, я даю слово, что сейчас же уничтожу эти злосчастные перья. Всего хорошего, миссис Ванвинкль, спасибо, что позвонили… Прошу извинить, мистер Норт… Пенелопа, эта женщина просто ненормальная!
Через двадцать минут в дверь позвонили, и в холле послышались голоса Рипа и миссис Темпл.
Конечно, я не стал рассказывать Рипу об этом происшествии.
Наша первая утренняя поездка в Массачусетс состоялась в погожий воскресный день в начале июля. Рип вел машину как бешеный, то есть как все бывшие летчики. Даже на этой далеко не новой машине он превышал скорость, дозволенную в черте города и за его пределами. Полицейские ему не препятствовали: им было лестно, что Рип машет им рукой. Опасаясь новых излияний порабощенного Гулливера, я кинулся излагать ему свою испытанную теорию девяти городов Ньюпорта. В качестве отступления я рассказал о великом епископе Беркли, когда мы проезжали мимо его дома. («Я жил в „Овале Беркли“, когда был первокурсником», — заметил Рип.) Я уже заканчивал свою лекцию, когда мы остановились у дверей Клуба монахов. Он выключил мотор, но остался сидеть за рулем, задумчиво глядя перед собой.
— Тед…
— Что, Рип?
— Помнишь, ты спрашивал, что бы я хотел делать?
— Да.
— Я хотел бы стать историком. Думаешь, поздно?
— Почему же, Рип, у тебя у самого есть место в истории. Еще не поздно рассказать, что ты об этом знаешь. Начать с этого, а потом пойти вширь.
Его лицо помрачнело.
— Нет, об этом я вовсе не хотел бы писать. А вот когда ты заговорил о Ньюпорте восемнадцатого века — о Рошамбо, Вашингтоне, Беркли, — это напомнило мне, что я всегда хотел стать историком… К тому же историк работает в кабинете и может запереться, правда? Или уйти в библиотеку, где на каждом столе надпись: «Соблюдайте тишину».
— Рип, — отважился я, — а ты и в Нью-Йорке живешь, как здесь: уйма поручений днем и светские выезды каждый вечер?
Он понизил голос:
— Хуже, хуже. В Нью-Йорке на мне почти все покупки.
— Разве у вас нет экономки?
— У нас была экономка — миссис Идом. Ох, как бы я хотел ее вернуть. Такая деловая, понимаешь, — молчаливая и деловая. Никогда не спорила.
До революции Клуб монахов был первоклассным заезжим двором. С тех пор его много раз переоборудовали. Он служил и складом, и частным домом, и школой; но само здание осталось нетронутым: оно было сложено из тесаного камня, с высокими трубами и большой кухней. Передняя зала раньше предназначалась для танцев: напротив громадного камина шла галерея для музыкантов. «Монахи» заново обставили помещение, превратив его в роскошный охотничий домик, и украсили мастерски набитыми чучелами. Мы занимались наверху, в библиотеке, среди карт и полок со спортивными журналами и справочниками по законодательству штата Массачусетс в области мореходства и охоты. Комната окнами выходила на главный подъезд и была достаточно просторной, так что мы могли разгуливать во время наших импровизированных диалогов на чужом языке. Условия были идеальные. В час дня мы собирали учебники и с неохотой возвращались в Род-Айленд.
Во время второго воскресного урока внизу зазвонил телефон.
— Знаю, кто звонит. Пойдем, Тед, я хочу, чтобы ты послушал.
— Я не хочу слушать твоих интимных разговоров, Рип.
— Ну, я прошу тебя. Ты же участник… участник моей борьбы… Ну, хоть дверь не закрывай. Клянусь, мне необходима твоя поддержка! Алло! Да, это Клуб монахов… Ах, это ты, Пэм? Я думал, ты в церкви… Я же сказал тебе, у меня немецкий урок… Знаю, что сегодня солнечная погода… Мы же об этом говорили. Детям ничего не сделается на пляже Бейли. Там трое спасателей — один на вышке и двое в лодках, а на пляже не меньше тридцати нянек, бонн и гувернанток — Fraulein, mademoiselles, gouvernantes. Я не могу и не хочу сидеть там три часа среди женщин… Роджерс ведь может привезти их домой, правда?.. Тогда договорись с Синтией, Эллен или с шофером Уинстонов, чтобы их захватили. Памела, я вот что тебе скажу: я никогда больше не поеду на этот пляж… Нет, дети не утонут. Оба терпеть не могут купаться. Они говорят, что от воды — «вонища». Нет, я не знаю, где они научились этому слову. Уверяют, что все дети так говорят. Они хотят ходить на общий пляж, где настоящий прибой… Я не желаю, чтобы прерывали мои уроки… Нет, насколько я знаю, в здании больше никого нет; весь персонал отправился в церковь… Пэм, ты же не такая, не разговаривай, как твоя мама!.. Я не желаю обсуждать это по телефону! Памела, ты же добрый, разумный человек… Но ты сама сто раз говорила о матери гораздо более обидные вещи… Да, я вернусь раньше половины второго. Этот междугородный разговор стоит много денег… Да, я захвачу в молочной мороженое… Нет, именно в молочной, где мне это запишут на счет: у меня ведь ни гроша в кармане… Дорогая, мне надо заниматься, но я не хотел бы первым вешать трубку, поэтому кончай ты… Да… Да… Нет… До свидания, скоро увидимся.
Он вошел ко мне, и, подняв брови, сказал:
— Гулливер и тысяча шелковых нитей. Но каждый день я несколько штук перерезаю.
Я ничего на это не ответил, и мы продолжали урок. Он как будто приободрился или, вернее, был собой доволен.
Мне подсунули задачу, с которой я не мог совладать. Нуждался я не в совете — их я редко находил полезными, — а в дополнительных сведениях, и не сплетнях, а фактах. Мне казалось, что я понимаю, почему Рип измельчал. Мне надо было побольше узнать о его жене. Надо удостовериться, что я сужу о ней справедливо, а чтобы судить справедливо, надо располагать всеми доступными фактами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
У меня была ученица, девушка семнадцати лет, которую я готовил по французскому языку к экзамену в университет. Однажды в библиотеку, где мы занимались с Пенелопой Темпл, стремительно вошла ее мать.
— Простите, мистер Норт, мне звонят, а телефон наверху занят, и я хочу поговорить отсюда. Думаю, что это отнимет минуту, не больше.
Я встал.
— Может, нам перейти в другую комнату?
— Не стоит… Звонит женщина, с которой я не знакома… Слушаю, миссис Ванвинкль. Это миссис Темпл. Простите, что заставила вас ждать, но мистер Темпл ждет важного звонка по другому телефону… Да… Да… Верно, на балу, когда меня снял фотограф, у меня была эгретка. Да, перья… Извините, я вас прерву. Эти перья принадлежали моей матери. Им не меньше тридцати лет. Мы очень заботливо их сохраняли… Простите, что я вас опять прерываю: перья все равно истлели, и я их уничтожу, если вы просите… Нет, умоляю вас не посылать ко мне мистера Ванвинкля. Любая американская семья была бы польщена, если бы ее посетил мистер Ванвинкль, но чтобы такой выдающийся человек ходил по городу и собирал ветхие перья… Нет, миссис Ванвинкль, прошу оказать мне доверие, я даю слово, что сейчас же уничтожу эти злосчастные перья. Всего хорошего, миссис Ванвинкль, спасибо, что позвонили… Прошу извинить, мистер Норт… Пенелопа, эта женщина просто ненормальная!
Через двадцать минут в дверь позвонили, и в холле послышались голоса Рипа и миссис Темпл.
Конечно, я не стал рассказывать Рипу об этом происшествии.
Наша первая утренняя поездка в Массачусетс состоялась в погожий воскресный день в начале июля. Рип вел машину как бешеный, то есть как все бывшие летчики. Даже на этой далеко не новой машине он превышал скорость, дозволенную в черте города и за его пределами. Полицейские ему не препятствовали: им было лестно, что Рип машет им рукой. Опасаясь новых излияний порабощенного Гулливера, я кинулся излагать ему свою испытанную теорию девяти городов Ньюпорта. В качестве отступления я рассказал о великом епископе Беркли, когда мы проезжали мимо его дома. («Я жил в „Овале Беркли“, когда был первокурсником», — заметил Рип.) Я уже заканчивал свою лекцию, когда мы остановились у дверей Клуба монахов. Он выключил мотор, но остался сидеть за рулем, задумчиво глядя перед собой.
— Тед…
— Что, Рип?
— Помнишь, ты спрашивал, что бы я хотел делать?
— Да.
— Я хотел бы стать историком. Думаешь, поздно?
— Почему же, Рип, у тебя у самого есть место в истории. Еще не поздно рассказать, что ты об этом знаешь. Начать с этого, а потом пойти вширь.
Его лицо помрачнело.
— Нет, об этом я вовсе не хотел бы писать. А вот когда ты заговорил о Ньюпорте восемнадцатого века — о Рошамбо, Вашингтоне, Беркли, — это напомнило мне, что я всегда хотел стать историком… К тому же историк работает в кабинете и может запереться, правда? Или уйти в библиотеку, где на каждом столе надпись: «Соблюдайте тишину».
— Рип, — отважился я, — а ты и в Нью-Йорке живешь, как здесь: уйма поручений днем и светские выезды каждый вечер?
Он понизил голос:
— Хуже, хуже. В Нью-Йорке на мне почти все покупки.
— Разве у вас нет экономки?
— У нас была экономка — миссис Идом. Ох, как бы я хотел ее вернуть. Такая деловая, понимаешь, — молчаливая и деловая. Никогда не спорила.
До революции Клуб монахов был первоклассным заезжим двором. С тех пор его много раз переоборудовали. Он служил и складом, и частным домом, и школой; но само здание осталось нетронутым: оно было сложено из тесаного камня, с высокими трубами и большой кухней. Передняя зала раньше предназначалась для танцев: напротив громадного камина шла галерея для музыкантов. «Монахи» заново обставили помещение, превратив его в роскошный охотничий домик, и украсили мастерски набитыми чучелами. Мы занимались наверху, в библиотеке, среди карт и полок со спортивными журналами и справочниками по законодательству штата Массачусетс в области мореходства и охоты. Комната окнами выходила на главный подъезд и была достаточно просторной, так что мы могли разгуливать во время наших импровизированных диалогов на чужом языке. Условия были идеальные. В час дня мы собирали учебники и с неохотой возвращались в Род-Айленд.
Во время второго воскресного урока внизу зазвонил телефон.
— Знаю, кто звонит. Пойдем, Тед, я хочу, чтобы ты послушал.
— Я не хочу слушать твоих интимных разговоров, Рип.
— Ну, я прошу тебя. Ты же участник… участник моей борьбы… Ну, хоть дверь не закрывай. Клянусь, мне необходима твоя поддержка! Алло! Да, это Клуб монахов… Ах, это ты, Пэм? Я думал, ты в церкви… Я же сказал тебе, у меня немецкий урок… Знаю, что сегодня солнечная погода… Мы же об этом говорили. Детям ничего не сделается на пляже Бейли. Там трое спасателей — один на вышке и двое в лодках, а на пляже не меньше тридцати нянек, бонн и гувернанток — Fraulein, mademoiselles, gouvernantes. Я не могу и не хочу сидеть там три часа среди женщин… Роджерс ведь может привезти их домой, правда?.. Тогда договорись с Синтией, Эллен или с шофером Уинстонов, чтобы их захватили. Памела, я вот что тебе скажу: я никогда больше не поеду на этот пляж… Нет, дети не утонут. Оба терпеть не могут купаться. Они говорят, что от воды — «вонища». Нет, я не знаю, где они научились этому слову. Уверяют, что все дети так говорят. Они хотят ходить на общий пляж, где настоящий прибой… Я не желаю, чтобы прерывали мои уроки… Нет, насколько я знаю, в здании больше никого нет; весь персонал отправился в церковь… Пэм, ты же не такая, не разговаривай, как твоя мама!.. Я не желаю обсуждать это по телефону! Памела, ты же добрый, разумный человек… Но ты сама сто раз говорила о матери гораздо более обидные вещи… Да, я вернусь раньше половины второго. Этот междугородный разговор стоит много денег… Да, я захвачу в молочной мороженое… Нет, именно в молочной, где мне это запишут на счет: у меня ведь ни гроша в кармане… Дорогая, мне надо заниматься, но я не хотел бы первым вешать трубку, поэтому кончай ты… Да… Да… Нет… До свидания, скоро увидимся.
Он вошел ко мне, и, подняв брови, сказал:
— Гулливер и тысяча шелковых нитей. Но каждый день я несколько штук перерезаю.
Я ничего на это не ответил, и мы продолжали урок. Он как будто приободрился или, вернее, был собой доволен.
Мне подсунули задачу, с которой я не мог совладать. Нуждался я не в совете — их я редко находил полезными, — а в дополнительных сведениях, и не сплетнях, а фактах. Мне казалось, что я понимаю, почему Рип измельчал. Мне надо было побольше узнать о его жене. Надо удостовериться, что я сужу о ней справедливо, а чтобы судить справедливо, надо располагать всеми доступными фактами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96