Верите, отец называл меня «чертенком». Ах, Теофил, обнимите меня.
Я, смеясь, сжал ее руку и сказал:
— Ни в коем случае!.. А теперь обещайте мне, что на неделю забудете эту несчастную историю… Барсук всегда умеет поймать змею. Можно я позову миссис Каммингс?.. Миссис Каммингс, пора заниматься. Миссис Каммингс, вы прекрасный друг, и вы должны знать, о чем мы говорили. До миссис Грэнберри дошла отвратительная сплетня. Я сказал ей, что сплетня не минует ни одного умного, красивого, богатого человека. Разве я не прав?
— Ох, мистер Норт, вы совершенно правы.
Само собой, весь этот разговор насчет двадцати одной ниточки был обыкновенным очковтирательством. Пробежав письмо, я выяснил, что мистер Грэнберри каждый четверг ужинает с мадемуазель Демулен в одном из кабинетов «Мюнхингер Кинга». Дальше говорилось об ужинах у Флоры Диленд и, увлекательно, обо мне — «одиозной личности», а дальше шла ханжески-сочувственная болтовня. Я решил, что это написано женщиной, какой-нибудь бывшей приятельницей Джорджа Грэнберри, праздного изобретателя-прожектера, — а может быть, и одной из Грэнберри. Я вернулся к занятиям, как будто ничто их и не прерывало. Мы читали «Уолден».
Мне нужна была помощь — иначе говоря, дополнительные сведения.
Я условился с Генри встретиться за бильярдом у Германа. В перерыве я спросил его, знает ли он Джорджа Ф.Грэнберри. Задумчиво натирая мелом кий, он сказал: «Странно, что вы об этом спрашиваете» — и возобновил игру. Когда партия кончилась, мы расплатились, сели в углу и заказали наше обычное.
— Я не люблю называть фамилий. Назовем нашего знакомого Длинноухим. Кусачки, от безделья все мужчины и женщины впадают в детство. Женщины переносят безделье легче, но мужчины все становятся младенцами. Поглядите на меня: когда моего начальника нет, мне надо сражаться с этим каждую минуту. Сейчас-то я, слава богу, занят. Переписываемся с Эдвиной и строим планы. Мы распорядители Бала слуг, который будет в конце лета, и тут много работы… Длинноухий происходит из очень большой семьи. Мог бы хоть сейчас получить работу в семейной фирме, но там и без него десятки членов той же фамилии, и все — пошустрее его. Они его не хотят. В деньгах он не нуждается. До войны в Нью-Йорке и Ньюпорте были десятки молодых и не очень молодых людей вроде него, богатые и досужие, как портновские болваны. В двадцать шестом году их можно перечесть по пальцам одной руки. Когда я сюда приехал, он был уже разведенный, так что ржавчина, наверно, рано завелась. Все говорят, что раньше он был умный и люди его любили. На войну почему-то не попал. Снова женился — на девушке с Дикого Запада, не то из Теннесси, не то из Буффало. Слабая здоровьем. Видят ее редко. У таких людей появляется страстишка к вину, к женщинам и картам. У некоторых — страстишка прихвастнуть, выставить себя большим человеком, чем-нибудь таким особенным. Длинноухий притворяется изобретателем. У него мастерская в Портсмуте — очень секретная, очень важная. Слухи: одни говорят, что он делает хлеб из водорослей, другие — что бензин из навоза. Во всяком случае, он там прячется. Кое-кто говорит, что он там вообще ничего не делает — только играет электрическими паровозиками и клеит марки в свой альбом… А был отличный малый. Он был лучшим другом моего начальника, а теперь начальник только головой качает, когда о нем заходит речь.
— Это развод его так сломал?
— Не знаю. Я думаю, просто ничегонеделание. Безделье — это грибок… Держит где-то здесь втихомолку девицу — конечно, он не один такой… Вот и все, что я знаю.
На следующее занятие я пришел с целой сумкой. Среди других книг там были три экземпляра школьного издания «Двенадцатой ночи» и три «Как вам это понравится». Я просидел над ними несколько часов, выбирая сцены для совместного чтения.
— Дамы, добрый день. Сегодня мы попробуем кое-что новое. — Я вынул экземпляры «Двенадцатой ночи».
— Нет, Теофил, только не Шекспира! Умоляю!
— Вам не нравятся его пьесы? — спросил я с лицемерным изумлением. Я начал запихивать книжки в сумку. — Меня это удивляет, но, помните, мы с самого начала договорились не читать того, что вам скучно. Извините меня! Я ошибся по неопытности. До сих пор я занимался только с мальчиками и молодыми людьми. Я заметил, что после недолгого сопротивления они кидаются на Шекспира с жадностью. Они у меня разгуливают взад-вперед по классу, изображая Ромео и Джульетту, Шейлока, Порцию… и читают запоем! Помню, как я удивился, когда мистер Грэнберри тоже сказал, что всегда считал Шекспира «пустозвоном». Ну что ж, у меня тут есть еще один роман.
Майра внимательно смотрела на меня.
— Подождите!.. Но пьесы у него какие-то детские. Все время девушки переодеваются мужчинами. Идиотство!
— Да, некоторые переодеваются. Но заметьте, как он к этому подводит. Девушки вынуждены переодеваться, потому что их всего лишили; загнали в угол. Виола потерпела кораблекрушение в чужой стране; Розалинду отправили в изгнание — отправили в лес; Имогену оклеветали в отсутствии мужа. Порция переодевается юристом, чтобы спасти лучшего друга своего мужа. В те дни уважающая себя девушка не могла ходить от двери к двери, выпрашивая работу… Ладно, бог с ним!.. Но что за девушки… красивые, смелые, умные, находчивые! И еще я заметил у них одно качество, которого вам… по-моему… немного… не хватает, Майра.
— Какое?
— Юмористический склад ума.
— Что?
— Я не знаю точно, что я хочу этим сказать, но у меня сложилось впечатление, что, наблюдая жизнь так внимательно — при их-то молодости, — они не прячутся от действительности: их нельзя потрясти, нельзя сломать, нельзя сбить с панталыку. Сознание их покоится на такой надежной основе, что даже когда происходит катастрофа, они встречают ее с юмором и весельем. Когда Розалинду прогоняют в разбойничий лес, она говорит двоюродной сестре Селии:
Теперь готовься радостно к уходу:
Идем мы не в изгнанье — на свободу .
Хотел бы я слышать, как это произносила Эллен Терри. А вскоре после того, как Виола потеряла брата в кораблекрушении, кто-то спрашивает ее о семье, и она — под видом юноши Цезарио — говорит:
Я нынче, государь, — все сыновья И дочери отца .
— Хотел бы я услышать, как это произносила Джулия Марло.
Майра резко спросила:
— Что толку от вашего… замечательного «юмористического склада»?
— Шекспир помещает этих трезвых девушек среди людей, у которых неправильные отношения с действительностью. Как заметил позже один автор: «Большинство людей — дураки, а остальным грозит опасность от них заразиться». Чувство юмора позволяет нам ужиться с их глупостью — и со своей собственной. В этом что-то есть, вы не находите, миссис Каммингс?
— Да, мистер Норт, я думаю, поэтому сестры и смеются, когда они не на дежурстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Я, смеясь, сжал ее руку и сказал:
— Ни в коем случае!.. А теперь обещайте мне, что на неделю забудете эту несчастную историю… Барсук всегда умеет поймать змею. Можно я позову миссис Каммингс?.. Миссис Каммингс, пора заниматься. Миссис Каммингс, вы прекрасный друг, и вы должны знать, о чем мы говорили. До миссис Грэнберри дошла отвратительная сплетня. Я сказал ей, что сплетня не минует ни одного умного, красивого, богатого человека. Разве я не прав?
— Ох, мистер Норт, вы совершенно правы.
Само собой, весь этот разговор насчет двадцати одной ниточки был обыкновенным очковтирательством. Пробежав письмо, я выяснил, что мистер Грэнберри каждый четверг ужинает с мадемуазель Демулен в одном из кабинетов «Мюнхингер Кинга». Дальше говорилось об ужинах у Флоры Диленд и, увлекательно, обо мне — «одиозной личности», а дальше шла ханжески-сочувственная болтовня. Я решил, что это написано женщиной, какой-нибудь бывшей приятельницей Джорджа Грэнберри, праздного изобретателя-прожектера, — а может быть, и одной из Грэнберри. Я вернулся к занятиям, как будто ничто их и не прерывало. Мы читали «Уолден».
Мне нужна была помощь — иначе говоря, дополнительные сведения.
Я условился с Генри встретиться за бильярдом у Германа. В перерыве я спросил его, знает ли он Джорджа Ф.Грэнберри. Задумчиво натирая мелом кий, он сказал: «Странно, что вы об этом спрашиваете» — и возобновил игру. Когда партия кончилась, мы расплатились, сели в углу и заказали наше обычное.
— Я не люблю называть фамилий. Назовем нашего знакомого Длинноухим. Кусачки, от безделья все мужчины и женщины впадают в детство. Женщины переносят безделье легче, но мужчины все становятся младенцами. Поглядите на меня: когда моего начальника нет, мне надо сражаться с этим каждую минуту. Сейчас-то я, слава богу, занят. Переписываемся с Эдвиной и строим планы. Мы распорядители Бала слуг, который будет в конце лета, и тут много работы… Длинноухий происходит из очень большой семьи. Мог бы хоть сейчас получить работу в семейной фирме, но там и без него десятки членов той же фамилии, и все — пошустрее его. Они его не хотят. В деньгах он не нуждается. До войны в Нью-Йорке и Ньюпорте были десятки молодых и не очень молодых людей вроде него, богатые и досужие, как портновские болваны. В двадцать шестом году их можно перечесть по пальцам одной руки. Когда я сюда приехал, он был уже разведенный, так что ржавчина, наверно, рано завелась. Все говорят, что раньше он был умный и люди его любили. На войну почему-то не попал. Снова женился — на девушке с Дикого Запада, не то из Теннесси, не то из Буффало. Слабая здоровьем. Видят ее редко. У таких людей появляется страстишка к вину, к женщинам и картам. У некоторых — страстишка прихвастнуть, выставить себя большим человеком, чем-нибудь таким особенным. Длинноухий притворяется изобретателем. У него мастерская в Портсмуте — очень секретная, очень важная. Слухи: одни говорят, что он делает хлеб из водорослей, другие — что бензин из навоза. Во всяком случае, он там прячется. Кое-кто говорит, что он там вообще ничего не делает — только играет электрическими паровозиками и клеит марки в свой альбом… А был отличный малый. Он был лучшим другом моего начальника, а теперь начальник только головой качает, когда о нем заходит речь.
— Это развод его так сломал?
— Не знаю. Я думаю, просто ничегонеделание. Безделье — это грибок… Держит где-то здесь втихомолку девицу — конечно, он не один такой… Вот и все, что я знаю.
На следующее занятие я пришел с целой сумкой. Среди других книг там были три экземпляра школьного издания «Двенадцатой ночи» и три «Как вам это понравится». Я просидел над ними несколько часов, выбирая сцены для совместного чтения.
— Дамы, добрый день. Сегодня мы попробуем кое-что новое. — Я вынул экземпляры «Двенадцатой ночи».
— Нет, Теофил, только не Шекспира! Умоляю!
— Вам не нравятся его пьесы? — спросил я с лицемерным изумлением. Я начал запихивать книжки в сумку. — Меня это удивляет, но, помните, мы с самого начала договорились не читать того, что вам скучно. Извините меня! Я ошибся по неопытности. До сих пор я занимался только с мальчиками и молодыми людьми. Я заметил, что после недолгого сопротивления они кидаются на Шекспира с жадностью. Они у меня разгуливают взад-вперед по классу, изображая Ромео и Джульетту, Шейлока, Порцию… и читают запоем! Помню, как я удивился, когда мистер Грэнберри тоже сказал, что всегда считал Шекспира «пустозвоном». Ну что ж, у меня тут есть еще один роман.
Майра внимательно смотрела на меня.
— Подождите!.. Но пьесы у него какие-то детские. Все время девушки переодеваются мужчинами. Идиотство!
— Да, некоторые переодеваются. Но заметьте, как он к этому подводит. Девушки вынуждены переодеваться, потому что их всего лишили; загнали в угол. Виола потерпела кораблекрушение в чужой стране; Розалинду отправили в изгнание — отправили в лес; Имогену оклеветали в отсутствии мужа. Порция переодевается юристом, чтобы спасти лучшего друга своего мужа. В те дни уважающая себя девушка не могла ходить от двери к двери, выпрашивая работу… Ладно, бог с ним!.. Но что за девушки… красивые, смелые, умные, находчивые! И еще я заметил у них одно качество, которого вам… по-моему… немного… не хватает, Майра.
— Какое?
— Юмористический склад ума.
— Что?
— Я не знаю точно, что я хочу этим сказать, но у меня сложилось впечатление, что, наблюдая жизнь так внимательно — при их-то молодости, — они не прячутся от действительности: их нельзя потрясти, нельзя сломать, нельзя сбить с панталыку. Сознание их покоится на такой надежной основе, что даже когда происходит катастрофа, они встречают ее с юмором и весельем. Когда Розалинду прогоняют в разбойничий лес, она говорит двоюродной сестре Селии:
Теперь готовься радостно к уходу:
Идем мы не в изгнанье — на свободу .
Хотел бы я слышать, как это произносила Эллен Терри. А вскоре после того, как Виола потеряла брата в кораблекрушении, кто-то спрашивает ее о семье, и она — под видом юноши Цезарио — говорит:
Я нынче, государь, — все сыновья И дочери отца .
— Хотел бы я услышать, как это произносила Джулия Марло.
Майра резко спросила:
— Что толку от вашего… замечательного «юмористического склада»?
— Шекспир помещает этих трезвых девушек среди людей, у которых неправильные отношения с действительностью. Как заметил позже один автор: «Большинство людей — дураки, а остальным грозит опасность от них заразиться». Чувство юмора позволяет нам ужиться с их глупостью — и со своей собственной. В этом что-то есть, вы не находите, миссис Каммингс?
— Да, мистер Норт, я думаю, поэтому сестры и смеются, когда они не на дежурстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96