Тот наставил на неё пистолет, палец на курке, вот-вот выстрелит. Я была свидетельницей этой сцены, втиснувшись в угол за большим кожаным креслом, о которое точило когти не одно поколение наших кошек, и замерла от ужаса. Немец не выстрелил, он что-то сердито сказал матери по-немецки, она, не знавшая немецкого языка, раздражённо ответила ему по-польски. Злой как черт немец махнул рукой, спрятал пушку и ушёл. Зачем приходил — неизвестно.
Раз какой-то немецкий чин пытался на улице угостить меня конфеткой. Мать удержала меня за руку. На чина даже взглянуть не соизволила, мне же прошипела: «Не бери».
— Warum? — удивился шкоп. — Пашаму?
Естественно, и ответить мать не соизволила, но её запрет был излишним, у меня бы рука отсохла, если бы я что-то приняла от немца Безусловно, причиной такого поведения немца была красота матери.
( В сорок третьем году меня отдали в интернат…)
В сорок третьем году меня отдали в интернат при монастыре Воскресения Господнего, в Варшаве на Жолибоже. Я сама вынудила родителей это сделать, всю плешь им проела. Возможно, так туда стремилась под воздействием бесчисленных книг, прочитанных ещё до войны. На решение родителей наверняка повлияли не только мои уговоры, но и совершенно реальная необходимость убрать меня из города. Девочкой я была крупной, возможно, на вид мне можно было дать и четырнадцать, а четырнадцатилетних немцы уже хватали во время облав. Почему-то я больше не могла учиться в Груйце, надо было переводить меня в Варшаву, а здесь угрожала серьёзная опасность во время нахождения на улицах.
Хотя я сама изо всех сил стремилась в интернат при монастыре, меня охватила паника, когда наконец меня туда повезли на извозчике. Моё состояние можно было понять. Первый раз в жизни мне предстояло покинуть родительский дом и остаться одной среди незнакомых людей. И хочется, и колется… Хотение перебороло, и я не стала передумывать.
В интернате мне понравилось, и я как-то сразу в нем прижилась. Может, повлияло и то обстоятельство, что в первый же день на ужин было подано моё любимое блюдо: картофельные клёцки, причём такие, какие я особенно любила, круглые и политые растопленным маслом с истолчёнными сухариками. Быстро усвоила я правила поведения в обители сестричек и приняла их всей душой.
Книжек, по которым мы учились, было очень мало, девочки не могли держать их при себе. Оно и понятно, ведь мы изучали запрещённые немцами предметы: польский язык, литературу, историю и т. п. Особенно страшными последствиями была чревата история, об этом знали даже самые маленькие из нас, поэтому ежедневно после занятий учебные пособия следовало относить в клаузуру. Относили их дежурные, обязательно по две ученицы из каждого класса, меня тоже назначали дежурной, и помню, что, заходя в это святая святых, закрытое для посторонних помещение монастыря, я испытывала чувство, что совершаю святотатство.
Именно в интернате в первый раз я почувствовала силу своего проклятого воображения. Тот давний случай, с ксёндзом, не в счёт, тогда я была слишком мала и просто по малолетству могла отвлечься от урока, ни о чем особенном не думая. Теперь же было совсем другое, так что у меня не осталось никаких сомнений.
Большинство уроков в монастыре проходило таким образом: ведущая урок сестра рассказывала нам содержание, а мы внимательно слушали. Книги опасно было иметь, об этом я уже говорила, делать записи во время уроков — тоже. Поэтому ставка в основном делалась на внимательность и память учениц. На следующем уроке мы повторяли по памяти содержание предыдущего и шли дальше. Как-то сестра вызвала меня рассказать содержание предыдущего — и дудки! Черта с два! Я не имела ни малейшего понятия о предыдущем. Это вызвало лёгкий шок, в конце концов, я была неплохой ученицей, в недоразвитости меня нельзя было упрекнуть, что же такое случилось? Может, я нездорова?
— Дитя моё! — чуть ли не с ужасом сказала сестра, которая вела занятия. — Ведь я же собственными глазами видела, как ты сидишь и внимательно меня слушаешь! Ты глаз с меня не сводила!
Очень возможно, она собственными глазами видела, как я с неё глаз не сводила, но я-то её не видела! Ну и что с того, что я на неё смотрела? Вырасти у неё чёрная борода или рыжие усы — я бы не заметила. Теперь я с ужасом вспомнила, что именно видела вместо нашей милой сестрички, какие сцены разыгрались в моем воображении. Возможно, импульс им дало какое-то первое предложение её урока, но дальше все пошло по-моему. Я сама не могла понять, как же это случилось, что из часовой лекции я не запомнила н и ч е г о, а ведь мне казалось, я слушаю самым внимательнейшим образом.
Со слезами на глазах я наконец призналась, что, наверное, нечаянно задумалась о чем-то и ничего из урока не слышала. Сестра не стала применять санкций к заблудшей овечке, ограничилась тем, что мягко пожурила её, и плохо сделала. Со мной ещё несколько раз повторился подобный казус, в результате чего я получила двойку по польскому языку.
Пришлось вмешаться настоятельнице монастыря. Вызвав меня, она произнесла речь предельно короткую, но очень впечатляющую.
— Дитя моё! — с невыразимым возмущением сказала она. — У тебя двойка по польскому?! Во время оккупации? Теперь, когда у нас тут немцы?!
Речь возмущённой до глубины души сестры-патриотки потрясла меня до такой степени, что грамматику польского языка я запомнила на всю жизнь. До малейших деталей знакомы мне действительные и страдательные причастия, не представляют никаких трудностей степени сравнения прилагательных и любые глагольные формы, а также грамматические разборы предложений. Патриотизм действовал безотказно, за шесть недель двойку я заменила на пятёрку.
В интернате нас всех приучили к аккуратности, даже меня, жуткую неряху. Мы все убирали за собой, прислуги не было. Одежду складывали аккуратненько, ванную содержали в идеальном виде. На второй год моего пребывания в монастыре немного изменились порядки. Вместо того чтобы одежду складывать на стуле, мы должны были свернуть её в узел, сделанный из нижней юбки и подвешенный к стулу так, чтобы в случае необходимости можно было сорвать его одним движением. Необходимость наступала почти каждую ночь, начались бомбёжки, и нам приходилось бежать в укрытие. Впрочем, недолго мы туда бегали, только поначалу, когда заспанные и донельзя перепуганные хватали свои вещички и мчались в укрытие. Но ко всему привыкает человек, мы тоже привыкли, и настал момент, когда отчаявшиеся сестры напрасно пытались разбудить своих воспитанниц и вытащить их из постелей. Воспитанницы, услышав разрывы бомб, только отмахивались, переворачивались на другой бок и снова засыпали.
Монахини в большинстве своём были добрые, симпатичные, культурные и хорошо воспитанные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Раз какой-то немецкий чин пытался на улице угостить меня конфеткой. Мать удержала меня за руку. На чина даже взглянуть не соизволила, мне же прошипела: «Не бери».
— Warum? — удивился шкоп. — Пашаму?
Естественно, и ответить мать не соизволила, но её запрет был излишним, у меня бы рука отсохла, если бы я что-то приняла от немца Безусловно, причиной такого поведения немца была красота матери.
( В сорок третьем году меня отдали в интернат…)
В сорок третьем году меня отдали в интернат при монастыре Воскресения Господнего, в Варшаве на Жолибоже. Я сама вынудила родителей это сделать, всю плешь им проела. Возможно, так туда стремилась под воздействием бесчисленных книг, прочитанных ещё до войны. На решение родителей наверняка повлияли не только мои уговоры, но и совершенно реальная необходимость убрать меня из города. Девочкой я была крупной, возможно, на вид мне можно было дать и четырнадцать, а четырнадцатилетних немцы уже хватали во время облав. Почему-то я больше не могла учиться в Груйце, надо было переводить меня в Варшаву, а здесь угрожала серьёзная опасность во время нахождения на улицах.
Хотя я сама изо всех сил стремилась в интернат при монастыре, меня охватила паника, когда наконец меня туда повезли на извозчике. Моё состояние можно было понять. Первый раз в жизни мне предстояло покинуть родительский дом и остаться одной среди незнакомых людей. И хочется, и колется… Хотение перебороло, и я не стала передумывать.
В интернате мне понравилось, и я как-то сразу в нем прижилась. Может, повлияло и то обстоятельство, что в первый же день на ужин было подано моё любимое блюдо: картофельные клёцки, причём такие, какие я особенно любила, круглые и политые растопленным маслом с истолчёнными сухариками. Быстро усвоила я правила поведения в обители сестричек и приняла их всей душой.
Книжек, по которым мы учились, было очень мало, девочки не могли держать их при себе. Оно и понятно, ведь мы изучали запрещённые немцами предметы: польский язык, литературу, историю и т. п. Особенно страшными последствиями была чревата история, об этом знали даже самые маленькие из нас, поэтому ежедневно после занятий учебные пособия следовало относить в клаузуру. Относили их дежурные, обязательно по две ученицы из каждого класса, меня тоже назначали дежурной, и помню, что, заходя в это святая святых, закрытое для посторонних помещение монастыря, я испытывала чувство, что совершаю святотатство.
Именно в интернате в первый раз я почувствовала силу своего проклятого воображения. Тот давний случай, с ксёндзом, не в счёт, тогда я была слишком мала и просто по малолетству могла отвлечься от урока, ни о чем особенном не думая. Теперь же было совсем другое, так что у меня не осталось никаких сомнений.
Большинство уроков в монастыре проходило таким образом: ведущая урок сестра рассказывала нам содержание, а мы внимательно слушали. Книги опасно было иметь, об этом я уже говорила, делать записи во время уроков — тоже. Поэтому ставка в основном делалась на внимательность и память учениц. На следующем уроке мы повторяли по памяти содержание предыдущего и шли дальше. Как-то сестра вызвала меня рассказать содержание предыдущего — и дудки! Черта с два! Я не имела ни малейшего понятия о предыдущем. Это вызвало лёгкий шок, в конце концов, я была неплохой ученицей, в недоразвитости меня нельзя было упрекнуть, что же такое случилось? Может, я нездорова?
— Дитя моё! — чуть ли не с ужасом сказала сестра, которая вела занятия. — Ведь я же собственными глазами видела, как ты сидишь и внимательно меня слушаешь! Ты глаз с меня не сводила!
Очень возможно, она собственными глазами видела, как я с неё глаз не сводила, но я-то её не видела! Ну и что с того, что я на неё смотрела? Вырасти у неё чёрная борода или рыжие усы — я бы не заметила. Теперь я с ужасом вспомнила, что именно видела вместо нашей милой сестрички, какие сцены разыгрались в моем воображении. Возможно, импульс им дало какое-то первое предложение её урока, но дальше все пошло по-моему. Я сама не могла понять, как же это случилось, что из часовой лекции я не запомнила н и ч е г о, а ведь мне казалось, я слушаю самым внимательнейшим образом.
Со слезами на глазах я наконец призналась, что, наверное, нечаянно задумалась о чем-то и ничего из урока не слышала. Сестра не стала применять санкций к заблудшей овечке, ограничилась тем, что мягко пожурила её, и плохо сделала. Со мной ещё несколько раз повторился подобный казус, в результате чего я получила двойку по польскому языку.
Пришлось вмешаться настоятельнице монастыря. Вызвав меня, она произнесла речь предельно короткую, но очень впечатляющую.
— Дитя моё! — с невыразимым возмущением сказала она. — У тебя двойка по польскому?! Во время оккупации? Теперь, когда у нас тут немцы?!
Речь возмущённой до глубины души сестры-патриотки потрясла меня до такой степени, что грамматику польского языка я запомнила на всю жизнь. До малейших деталей знакомы мне действительные и страдательные причастия, не представляют никаких трудностей степени сравнения прилагательных и любые глагольные формы, а также грамматические разборы предложений. Патриотизм действовал безотказно, за шесть недель двойку я заменила на пятёрку.
В интернате нас всех приучили к аккуратности, даже меня, жуткую неряху. Мы все убирали за собой, прислуги не было. Одежду складывали аккуратненько, ванную содержали в идеальном виде. На второй год моего пребывания в монастыре немного изменились порядки. Вместо того чтобы одежду складывать на стуле, мы должны были свернуть её в узел, сделанный из нижней юбки и подвешенный к стулу так, чтобы в случае необходимости можно было сорвать его одним движением. Необходимость наступала почти каждую ночь, начались бомбёжки, и нам приходилось бежать в укрытие. Впрочем, недолго мы туда бегали, только поначалу, когда заспанные и донельзя перепуганные хватали свои вещички и мчались в укрытие. Но ко всему привыкает человек, мы тоже привыкли, и настал момент, когда отчаявшиеся сестры напрасно пытались разбудить своих воспитанниц и вытащить их из постелей. Воспитанницы, услышав разрывы бомб, только отмахивались, переворачивались на другой бок и снова засыпали.
Монахини в большинстве своём были добрые, симпатичные, культурные и хорошо воспитанные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76