— Поживаем, гуд. А вы, герр Сухомлинофф? — кривляется Викторушка, подвигая Эду его два пирожка.
— Спасибо, неплохо, — вежливый Сухомлинов аккуратно обтирает салфеткой углы безгубого тонкого рта. — Мне пора, господа.
«Какие у него удивительно дореволюционные манеры, — думает Эд. — Может быть, на нем незримо, но властно сказывается влияние его допотопной фамилии. Кажется, один из министров Временного правительства звался Сухомлинов? Или царский министр? Интересно, влияет ли фамилия на человека?»
— Куда же вы так быстро исчезаете, герр Сухомлинофф? — Викторушка без церемоний жадно заглатывает пирог, взяв его обеими руками. — Могли бы угостить приятелей стаканом портвейна.
— К сожалению, меня ждет работа, господа, — Сухомлинов стеснительно улыбается. И совсем непонятно, то ли он действительно сожалеет, что не может угостить стаканом портвейна, или же рад сбежать от слишком волевых приятелей.
Глядя, как несгибающийся, коротко остриженный, беззатылочный Виктор в серых штанах, рубашке и пуловере выбирается из пирожковой по в виде полиграфического знака американского доллара стелющейся лестнице, Викторушка говорит громко, чтобы Сухомлинов слышал:
— Скажу тебе, Эд, мин херц, этот тихий жмот мог бы и поставить нам бутылку портвейна. Бессчетное количество раз он приходил к вам с Анной, занимал ваше время и пил ваше вино.
— Ты хочешь портвийну? — спрашивает сзади голос. Обернувшись, ребята видят пьяного человека в белой рубашке. Конопатая крупная физиономия опухшего от выпивки непородистого блондина. Стрижка под полубокс, нарочито старомодная, как и мешковатые брюки. На босых ногах такие же сандалеты, как у Викторушки. Корявые пальцы ног вылезли из сандалет. Ногти больших пальцев совсем черные, как будто пьяному совсем недавно свалился на ноги сейф. Человек вынимает из-под расстегнутой на груди рубахи бутылку.
— А! Третий великий украинский поэт Корнийчук! — ликует Викторушка. — Что ж, мы не откажемся. А из чего пить?
— Який барын найшовся. Пый з бутылкы! — названный третьим великим украинским поэтом сует бутылку Викторушке. Вино в бутылке взболтано до пены, а может быть, это слюни великого третьего.
«Почему он изъясняется на этом тарабарском языке — не украинском и не русском, — думает Эд с недоумением. — Во дурак-то!»
— Нет, херр Корнейчук, зачем же отвергать благо цивилизации — стакан, когда ничего не стоит получить его у персонала пирожкового заведения. — Не отдавая бутылки, Викторушка молодцевато шагает к прилавку и, произнеся несколько волшебных слов в адрес румяной девушки с прыщом на щеке, одетой в белый колпак, возвращается с тремя стаканами. Пить алкогольные напитки в пирожковой запрещено. Но так как из новых окон пирожковой видны старые окна Гастронома, то естественным образом происходит постоянная миграция народа оттуда — сюда. Персонал пирожковой не возражает: пьющие и закусывают пирожками, и оставляют бутылки: каждая 12 копеек. Милиция, та — да, возражает.
— Я понимаю, в полевых условиях, херр Корнейчук, — продолжает Викторушка, — когда на квадратные километры вокруг ни в одной хате не найдешь ни одного стакана, все суки немцы позабирали, и к тому же убили брата Миколу, — тогда можно пить из горла…
Ребята выпивают теплую жидкость. Эд с содроганием, вспомнив пену или слюни в бутылке.
— Разбаловались, измягчали вы все, — скрипит Корнейчук. — Под влиянием москалей и жыдив…
«Во, экземпляр! — думает Эд. И откуда он такой взялся. К числу декадентов, интеллигентов, мистиков, физиков, сюрреалистов или фарцовщиков он, такой, разумеется, не принадлежит. По всей вероятности, он из компании «Ленинськой змины». Комсомольская газета выходит на украинском языке. Вокруг газеты — свой круг людей. «Дядьки» — называет их Мотрич презрительно. Хотя иной раз Мотрич и прошагивает две сотни метров, отделяющие «Автомат» от «Ленинськой змины», дабы вытащить из дядьков пару рублей. (Даже беззатылочный Сухомлинов и другой художник «ЛенЗмины» — Крынский, по стандартам «Автомата» тоже отсталые люди, выглядят авангардистами рядом с «дядьками».) Дядьки все ходят на работу с толстыми портфелями, одеты они в пыльные, широкие, на пару размеров больше, чем необходимо, костюмы. Похожи они на огородных пугал. И говорят между собой по-украински, может быть для того, чтобы не забыть язык. А может быть, чтобы в случае, если Советский Союз распадется на республики, переселиться чуть выше по Сумской в колонный небоскреб обкома партии и выступать оттуда перед народом, говоря народу что-нибудь на отлично сохраненном украинском языке. Пьяный Корнейчук из их компании…» Эд вдруг окончательно вспоминает, что это о Корнейчуке рассказывал ему Мотрич. Конечно. Стихи конопатого и краснорожего Корнейчука вышли отдельной книжкой в Канаде. И в Канаде же, где, говорят, живет много украинцев, какой-то украинский националистический журнал назвал Корнейчука третьим по значению украинским поэтом. Первым они назвали киевского поэта Ивана Драча. Эд читал стихи Драча, они показались ему украинским переводом стихов Евтушенко. Корнейчук, значит, третий. Может быть, по этому поводу он пьет, пуская слюни в бутылки?
Третий по значению отламывает кусок от пирога Викторушки и, неряшливо жуя, предлагает:
— Ну што, хлопцы, выпьемо ще? Я маю пару карбованцев…
— Нет, — отвечает на вопросительную мину Викторушки Эд. — Мы должны идти. Нас ждут.
— Ну, якый гордый. «Нас ждуть», — передразнивает его третий по значению. — Хлопци з Лэнзмины казалы, шо ты с жидивкою жывэш. И тоби не соромно, а? Ты ж Савэнко, Савэнко ж твоя фамилия, я знаю, шо ж ты с жидивкою? Ты ж наш…
— Эй, ты что, охуел, милый? — ласково говорит Викторушка и легонько касается плеча Корнейчука. Когда тот поворачивается к нему, Викторушка с улыбкой бьет его левой рукой в живот, а ребром правой — по горлу.
Третий по значению отлетает к стене, пересекая луч солнца, исходящий из окна. В луче после пролета украинского поэта плавает пыль. Он сбивает девушку-студентку с ног, еле удерживается на ногах, но, упрямый, двинув кадыком, кричит:
— Хоч убийте менэ, не стану мовчать! Вы з жыдами зв'язалися ы йэм жопы лижэтэ! Вона жидивка тебе, дурня, своею юшкою мэнструальною напоила, вот ты и забув, шо ты Савэнко и назвав себэ Лимонов и жыдам служишь!
— Ну ты и мудак! Фантастический мудак! — бросает Эд третьему украинскому. — Идем, Викт'ор, ну его, урода, на хуй!
Викторушка, уже было снявший свою шляпку из соломки, чтобы не помять в драке, водружает шляпу на голову, и они, к облегчению всех посетителей пирожковой, поднимаются по лестнице. Украинский поэт взбирается за ними. Они выбираются на Сумскую. Стоя в дверях пирожковой, рубаха расстегнулась совсем, обнажая белое брюхо, Корнейчук орет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79