В красном уголке завода развесили картины Бахчаняна (он сам наивно согласился на эту насильственную выставку) и, собрав рабочих, предложили высказаться по поводу его картин.
Работа на металлургическом заводе грязная и неприятная. То, что на «Поршне» в одно время встретились такие люди, как Фима, Геночка Великолепный, мсье Бигуди и Бах-авангардист, было чистой случайностью. Одной из миллионов возможных комбинаций судьбы, распавшейся уже через несколько месяцев. Основной же коллектив завода «Поршень» состоял из народа темного, злоупотребляющего алкоголем, из недавних жителей деревень и из бывших криминалов. Они не были плохими людьми, их прошлое и пороки — их личное дело, но что могли сказать подобные люди об эмалях и коллажах художника Бахчаняна? Всякий бред, чушь собачью, муть зеленую, не относящиеся к делу вещи — вот что. Тип в засаленной кепочке, остроносый и бледный — такими в советских фильмах изображают дореволюционных умирающих с голоду рабочих — сказал, что Бахчанян оскорбил советскую женщину-мать тем, что разлил эмаль особым образом, вылив ею грубое тело на тяжелых эмалевых ногах и с такими же руками-обрубками. Бедный замухрышка, которого парторг уговорил, сняв кепку, пройти к картине, дрожал и, очевидно, думал о том, как бы скорее свалить с завода, заняв у парторга обещанные пару рублей, и выпить. «Нам, народу, это непонятно», — закончил он, обведя рукою картины. И это было правдой чистейшей воды. Разумеется, народу нужно было или научиться понимать это, и уж после судить, или не пиздеть и пить свою водку. Члены «СС» к тому времени уже покинули завод, и заступиться за «Бахушку», как его ласково называл мсье Бигуди, было некому. Выступили еще несколько рабочих-активистов, обычно дерущих глотку на каждом собрании, выступил хитрый парторг и молодая девушка-инженерша — представитель администрации. Старший лейтенант Сорока рассказал о попытке Бахчаняна переправить свои картины на Запад, о встрече с французом в гостинице «Харьков». В результате шумных дебатов оживившийся от участия Запада в судьбе их художника-оформителя коллектив завода, проголосовав, решил воспитать непутевого армянина в своем коллективе. Его приговорили к переводу из художников на тяжелую работу в туннель — так называлась подземная траншея-переход, которую завод рыл своими силами.
В газете «Социалистычна Харькивщина» появилась злая и лихая статья о «деле Бахчаняна» и товарищеском суде над ним. На некоторое время Бах стал самым знаменитым человеком в городе. Его общества искали и желали с ним познакомиться. Увы, Харьков, хотя и миллионный, но провинциальный город, лежит вне сферы действия иностранных журналистов, «Социалистычна Харькивщина» — местная газета, и потому суд над Бахчаняном остался происшествием местного масштаба, слухи о котором не покинули пределы советского государства, а то быть бы Бахчаняну вторым Бродским. А жаль, простой визит в номер гостиницы «Харьков» и обмен нескольких эмалей и коллажей на джинсовый костюм и пачку старых журналов мог принести Вагричу Бахчаняну всемирную славу, будь харьковские власти позлее и поэнергичнее. Возможно, они и оказались бы таковыми на год раньше. Даже самая глупая власть учится на ошибках и в следующий раз ошибается не там и не так или там же, но менее серьезно. Счастливчик Бродский оказался в нужное время на нужном месте и был подвергнут наказанию, принесшему ему впоследствии больше дивидендов, чем может принести смерть мультимиллионера-дедушки счастливому единственному внуку.
Когда пыль, поднятая статьей, улеглась, Вагрич, естественно, сбежал с завода «по собственному желанию». Перевоспитание в туннеле ему, конечно, не пришлось по вкусу, а вот об оформительской работе можно было и пожалеть. Художник-оформитель пользовался определенной свободой на заводе «Поршень»: так, он мог покидать завод не по окончании смены, но когда заканчивал «оформлять». Порой Вагрича можно было застать среди бела дня на Сумской: он уходил с работы под предлогом закупки материалов — красок или холстов.
Теперь Вагрич не покидал Сумской и ее окрестностей. Естественно, «Автомат» и Сумская были куда привлекательнее завода «Поршень», но завод платил Вагричу деньги, а Сумская улица за топтание на ее тротуарах — нет. Наступили трудные дни. И не только для Вагрича. Анна Моисеевна почти в то же самое время была наконец вытолкана из магазина «Поэзия» общими усилиями трех муз — подружек-соперниц, Бориса Ивановича Котлярова, старым делом об аморальном поведении в алуштинском санатории и… совершенно обоснованными подозрениями в хищении ею книг с целью обеспечения завтраками себя и молодого негодяя. Правда, книги они время от времени похищали, однако не слишком усердствуя в этом занятии. Молодой негодяй тогда только еще развертывал брючный бизнес, и сети заказчиков-информаторов у него еще не было. Вернее было бы сказать, заказчиков-пропагандистов — то есть тех, которые разносили славу о вновь появившемся необыкновенно искусном портном по городу. По вышеперечисленным причинам период жизни у них получился тяжелый. С Генуликом Великолепным он уже был знаком, но сблизились они позднее.
Нищие всегда жмутся друг к другу. Вместе — теплее. Бах покупал где-то необычайно дешевую конскую колбасу, такую красную, что создавалось впечатление, что колбаса эта — муляж и сделана из резины, как калоши. Анна Моисеевна и Эд вносили в общий котел макароны и растительное масло плюс стоимость приготовления продуктов, и компания пожирала варево, поглядывая на город из окна и проклиная сытых. Справедливости ради следует сказать, что этот короткий голодный период им всем даже нравился. От макарон и лишенной жира конской резины на них несло Парижем, славной жизнью мучеников искусства, Модильяни и Сутиных. Вагрич или иной раз присоединявшийся к ним Мотрич кричали, что нужно создавать шедевры, а не наедать щеки и брюха, как это делает козье племя.
В те времена общих дешевых обедов они начали раскланиваться иронически со старшим лейтенантом Сорокой, какового они стали все чаще встречать в «Автомате», жующим бутерброд или даже заглатывающим стакан разливного портвейна. А может, он и раньше заходил в «Автомат», но только теперь декаденты научились выделять его из толпы? Старший лейтенант отвечал на приветствия. Особенно старательно и первым Сорока раскланивался с Анной Моисеевной. Самоуверенная Анна Моисеевна утверждала, что кагебешник в нее влюбился.
41
Но вернемся в августовский вечер 1967 года. Не следует надолго оставлять одного нашего героя. За то время, пока мы выпустили его из виду, «гуляка праздный» успел напиться шампанским, взбунтовавшим лошадиную дозу алкоголя, выпитого им за день, и теперь передвигается по улице Данилевского рядом с хроменькой невестой Цветкова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Работа на металлургическом заводе грязная и неприятная. То, что на «Поршне» в одно время встретились такие люди, как Фима, Геночка Великолепный, мсье Бигуди и Бах-авангардист, было чистой случайностью. Одной из миллионов возможных комбинаций судьбы, распавшейся уже через несколько месяцев. Основной же коллектив завода «Поршень» состоял из народа темного, злоупотребляющего алкоголем, из недавних жителей деревень и из бывших криминалов. Они не были плохими людьми, их прошлое и пороки — их личное дело, но что могли сказать подобные люди об эмалях и коллажах художника Бахчаняна? Всякий бред, чушь собачью, муть зеленую, не относящиеся к делу вещи — вот что. Тип в засаленной кепочке, остроносый и бледный — такими в советских фильмах изображают дореволюционных умирающих с голоду рабочих — сказал, что Бахчанян оскорбил советскую женщину-мать тем, что разлил эмаль особым образом, вылив ею грубое тело на тяжелых эмалевых ногах и с такими же руками-обрубками. Бедный замухрышка, которого парторг уговорил, сняв кепку, пройти к картине, дрожал и, очевидно, думал о том, как бы скорее свалить с завода, заняв у парторга обещанные пару рублей, и выпить. «Нам, народу, это непонятно», — закончил он, обведя рукою картины. И это было правдой чистейшей воды. Разумеется, народу нужно было или научиться понимать это, и уж после судить, или не пиздеть и пить свою водку. Члены «СС» к тому времени уже покинули завод, и заступиться за «Бахушку», как его ласково называл мсье Бигуди, было некому. Выступили еще несколько рабочих-активистов, обычно дерущих глотку на каждом собрании, выступил хитрый парторг и молодая девушка-инженерша — представитель администрации. Старший лейтенант Сорока рассказал о попытке Бахчаняна переправить свои картины на Запад, о встрече с французом в гостинице «Харьков». В результате шумных дебатов оживившийся от участия Запада в судьбе их художника-оформителя коллектив завода, проголосовав, решил воспитать непутевого армянина в своем коллективе. Его приговорили к переводу из художников на тяжелую работу в туннель — так называлась подземная траншея-переход, которую завод рыл своими силами.
В газете «Социалистычна Харькивщина» появилась злая и лихая статья о «деле Бахчаняна» и товарищеском суде над ним. На некоторое время Бах стал самым знаменитым человеком в городе. Его общества искали и желали с ним познакомиться. Увы, Харьков, хотя и миллионный, но провинциальный город, лежит вне сферы действия иностранных журналистов, «Социалистычна Харькивщина» — местная газета, и потому суд над Бахчаняном остался происшествием местного масштаба, слухи о котором не покинули пределы советского государства, а то быть бы Бахчаняну вторым Бродским. А жаль, простой визит в номер гостиницы «Харьков» и обмен нескольких эмалей и коллажей на джинсовый костюм и пачку старых журналов мог принести Вагричу Бахчаняну всемирную славу, будь харьковские власти позлее и поэнергичнее. Возможно, они и оказались бы таковыми на год раньше. Даже самая глупая власть учится на ошибках и в следующий раз ошибается не там и не так или там же, но менее серьезно. Счастливчик Бродский оказался в нужное время на нужном месте и был подвергнут наказанию, принесшему ему впоследствии больше дивидендов, чем может принести смерть мультимиллионера-дедушки счастливому единственному внуку.
Когда пыль, поднятая статьей, улеглась, Вагрич, естественно, сбежал с завода «по собственному желанию». Перевоспитание в туннеле ему, конечно, не пришлось по вкусу, а вот об оформительской работе можно было и пожалеть. Художник-оформитель пользовался определенной свободой на заводе «Поршень»: так, он мог покидать завод не по окончании смены, но когда заканчивал «оформлять». Порой Вагрича можно было застать среди бела дня на Сумской: он уходил с работы под предлогом закупки материалов — красок или холстов.
Теперь Вагрич не покидал Сумской и ее окрестностей. Естественно, «Автомат» и Сумская были куда привлекательнее завода «Поршень», но завод платил Вагричу деньги, а Сумская улица за топтание на ее тротуарах — нет. Наступили трудные дни. И не только для Вагрича. Анна Моисеевна почти в то же самое время была наконец вытолкана из магазина «Поэзия» общими усилиями трех муз — подружек-соперниц, Бориса Ивановича Котлярова, старым делом об аморальном поведении в алуштинском санатории и… совершенно обоснованными подозрениями в хищении ею книг с целью обеспечения завтраками себя и молодого негодяя. Правда, книги они время от времени похищали, однако не слишком усердствуя в этом занятии. Молодой негодяй тогда только еще развертывал брючный бизнес, и сети заказчиков-информаторов у него еще не было. Вернее было бы сказать, заказчиков-пропагандистов — то есть тех, которые разносили славу о вновь появившемся необыкновенно искусном портном по городу. По вышеперечисленным причинам период жизни у них получился тяжелый. С Генуликом Великолепным он уже был знаком, но сблизились они позднее.
Нищие всегда жмутся друг к другу. Вместе — теплее. Бах покупал где-то необычайно дешевую конскую колбасу, такую красную, что создавалось впечатление, что колбаса эта — муляж и сделана из резины, как калоши. Анна Моисеевна и Эд вносили в общий котел макароны и растительное масло плюс стоимость приготовления продуктов, и компания пожирала варево, поглядывая на город из окна и проклиная сытых. Справедливости ради следует сказать, что этот короткий голодный период им всем даже нравился. От макарон и лишенной жира конской резины на них несло Парижем, славной жизнью мучеников искусства, Модильяни и Сутиных. Вагрич или иной раз присоединявшийся к ним Мотрич кричали, что нужно создавать шедевры, а не наедать щеки и брюха, как это делает козье племя.
В те времена общих дешевых обедов они начали раскланиваться иронически со старшим лейтенантом Сорокой, какового они стали все чаще встречать в «Автомате», жующим бутерброд или даже заглатывающим стакан разливного портвейна. А может, он и раньше заходил в «Автомат», но только теперь декаденты научились выделять его из толпы? Старший лейтенант отвечал на приветствия. Особенно старательно и первым Сорока раскланивался с Анной Моисеевной. Самоуверенная Анна Моисеевна утверждала, что кагебешник в нее влюбился.
41
Но вернемся в августовский вечер 1967 года. Не следует надолго оставлять одного нашего героя. За то время, пока мы выпустили его из виду, «гуляка праздный» успел напиться шампанским, взбунтовавшим лошадиную дозу алкоголя, выпитого им за день, и теперь передвигается по улице Данилевского рядом с хроменькой невестой Цветкова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79