Я же обещал. Иди. Нас ждут мои приятели…
— У которых ты живешь?
— Да. У которых я снимаю комнату.
— А где я буду жить?
— Увидим. Может быть, Джоан согласится, чтобы и ты пожила у нее.
Она была разочарована. Она ожидала другой встречи. А писатель ожидал другую женщину.
«Какая-то опухшая, и, может быть, заебанная, — подумал он. — Почему она не могла поберечь себя последние дни и приехать ко мне красивой? Волосы она, кажется, даже не вымыла, они гладко зализаны назад, и скреплены сзади заколками. (Даже сквозь стекла очков можно все-таки разглядеть синяки под глазами русской девушки. Он искал в толпе яркое пятно, а к нему вышла достойная представительница пассажиров.) Что я наделал! Зачем я ее пригласил в Париж! Единственное утешение, что до отбытия в Париж еще есть время. Можно еще все отменить. Можно все свести к ничему, к непоездке…»
Лица илистых рыб все-таки сумели выразить удивление. На обоих появилось выражение, которое приблизительно можно было перевести в следующие слова: «Как не похожа эта женщина на описанную суперменом Эдвардом полубабочку-полутигра. Или Эдвард спятил и не видит, какова его подруга, или в нем самом есть слабость не суперменская». Володя — илистая рыба мужского пола — повеселел. Не один он, следовательно, слаб. Джоан, женщина добрая, погрустнела. Ей хотелось бы верить, что хотя бы Эдвард-писатель силен, раз уж другие хорошие люди — поэтесса Джоан и скульптор Володя — слабы и безвольны. «Эдвард — супермен, — уверила себя Джоан, — он встает в восемь утра, и вместо того, чтобы приложиться к джойнту, как я или Володя, Эдвард прилипает на полдня к пишущей машинке и работает. Книгу Эдварда выпускает скоро Рэндом Хауз». Я должна познакомить Эдварда с поэтом Джоном Ашбери. Обязательно.»
— Хэлло, Наташа! — прожурчала Джоан и улыбнулась. Джокондовской, стеснительной, мутной улыбкой. Писатель знал происхождение этой улыбки — десять лет уже Джоан курит траву ежедневно. Может быть, до дюжины джойнтов в день. Улыбка Джоан силится вытиснуться из облачного, слоисто-кучевого, в коттоновых шариках сознания Джоан.
Посадив Джоан на пластиковый стул и прислонив Володю к стене рядом, они направились к лязгающему металлическому конвейеру, облепленному уже несколькими слоями толпы.
— Ты не рад меня видеть? — спросила Наташка писателя, заметив, что за три недели, прошедшие со времени его отбытия из Лос-Анджелеса, он побледнел и еще короче остригся, выглядит старше и грустнее. Гребешок коротких волос вперед надо лбом обнажает отдельные, крепкие, как прутики, седые волоски.
— Я рад тебя видеть. Следи за багажом, ты выше меня. У тебя много чемоданов?
— Два. И чехол с одеждой…
— Зачем же ты сдала его в багаж? Нужно было взять чехол в салон. Вещи, очевидно, измялись…
— Ты не рад меня видеть?
— Я рад.
Нет, он не был рад ее видеть такой. Он все время на нее поглядывал и думал, что сейчас ей вполне можно дать тридцать пять лет. Писатель терпеть не мог женщин после тридцати пяти, и не столько их внешность его угнетала, как их цинизм. В тридцать пять и после, верил писатель, женщина разочарована, лишена иллюзий и жадна до удовольствий. Он не рад был видеть Наташку не Наташкой.
В свете неярких, искажающих формы и объемы действительности фонарей они вышли, все нагруженные, из фанерных лабиринтов в цементные, и потом в мерзлый ноябрьский воздух. Там тоже были плохие фонари, цемент, асфальт, ступени. Затем появилась дорога с медленными, но многочисленными автомобилями и красным пятном светофора. Писатель с самым тяжелым чемоданом переметнулся усилием воли на другую сторону дороги. Джоан в старой длинной шубке, Володя в расстегнутой клетчатой куртке, опухший от изнурительной работы опустошения полугаллоновых бутылей с водкой, и Наташка, в темных очках и жестко топорщащихся на спине красных жабрах куртки, замерли под светофором, прямо под красным пятном. Сзади, рядами, уменьшаясь и темнея, стояли массы рода человеческого. Он посмотрел некоторое время на показавшуюся ему совершенно чужой тройку и пошел, не дожидаясь их, вдоль проволочного забора ко входу в паркинг. — Какой же я до сих пор еще идиот! Почему я решил взять эту женщину с сигаретой меж прокуренных пальцев в свою жизнь? В последние годы ведь встречал я несколько женщин куда более достойных. Почему она?» — Он был уже на основном проспекте паркинга, когда пришел к выводу, что виною всему Венис-бич, два графина белого вина и калифорнийское солнце.
«Ну ничего, все еще поправимо, — подумал он, — Как-нибудь, не обижая ее, но я от нее избавлюсь.»
Они нашли автомобиль и в молчании погрузили в него вещи. Затоптались. Увидев, что все трое ждут от него приказаний, он указал Наташке на переднее сидение рядом с Володей, а Джоан усадил рядом с собой на заднее.
— Тебе там будет удобнее, Наташа. В самолете ведь было не вытянуть ног.
— Да, было тесно, — стесняясь, сказала она.
— Ну, поехали? — спросил повеселевший Володя, может быть, предвкушая скорое прибытие к полугаллону водки, в которую он положил лимонные корки.
И они поехали под темным небом и синими фонарями, как под низкой крышей, минуя совсем невероятные пейзажи. Когда они выезжали из лабиринта аэропортовских улочек на большой хайвэй, с обочины дороги поднялись тысячи неизвестных птиц. Закричав одновременно, птицы все метнулись в одну сторону, как дождь, отогнутый вдруг ветром. Джойнт в руке Джоан прочертил красный пунктир по направлению к Володе.
— Возьми, тебе необходимо это, — сказала поэтесса ласково.
Писателю стало не по себе от проявления чувств одной илистой рыбы к другой. Увлекаемый примером, он положил руку на холодную шею сидящей впереди Наташки. Шея благодарно сжалась.
Первую ночь в Нью-Йорке им пришлось провести в Бруклине. Писатель ненавидел все бюро Большого Нью-Йорка, кроме Манхэттена, но так случилось. На три дня оказалась свободной квартира коротконогого хозяина автомобиля, в котором компания ездила встречать Наташку. Они могли поехать с коротконогим в Вермонт, посетить общего друга писателя, но, взвесив все «про» и «контра», писатель предпочел Наташку полдюжине людей, с которыми пришлось бы несколько дней непрерывно общаться.
Коротконогий с женой уехали, и они оказались в большом пятикомнатном сарае. Задняя часть сарая выходила на до сих пор зеленую поверхность лужайки, которую в те три дня несколько раз то избивал скучный дождь, то заковывал в хрупкий лед холод. Посвистывали радиаторы. В холодильнике у коротконогого было несколько яиц, один помидор и почему-то кофе. В доме был телевизор и с десяток книг. Фотография коротконогого в детстве стояла на комоде. В детстве коротконогий выглядел совсем кретином.
«Рай для бедных», — думал писатель, оглядывая квартиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— У которых ты живешь?
— Да. У которых я снимаю комнату.
— А где я буду жить?
— Увидим. Может быть, Джоан согласится, чтобы и ты пожила у нее.
Она была разочарована. Она ожидала другой встречи. А писатель ожидал другую женщину.
«Какая-то опухшая, и, может быть, заебанная, — подумал он. — Почему она не могла поберечь себя последние дни и приехать ко мне красивой? Волосы она, кажется, даже не вымыла, они гладко зализаны назад, и скреплены сзади заколками. (Даже сквозь стекла очков можно все-таки разглядеть синяки под глазами русской девушки. Он искал в толпе яркое пятно, а к нему вышла достойная представительница пассажиров.) Что я наделал! Зачем я ее пригласил в Париж! Единственное утешение, что до отбытия в Париж еще есть время. Можно еще все отменить. Можно все свести к ничему, к непоездке…»
Лица илистых рыб все-таки сумели выразить удивление. На обоих появилось выражение, которое приблизительно можно было перевести в следующие слова: «Как не похожа эта женщина на описанную суперменом Эдвардом полубабочку-полутигра. Или Эдвард спятил и не видит, какова его подруга, или в нем самом есть слабость не суперменская». Володя — илистая рыба мужского пола — повеселел. Не один он, следовательно, слаб. Джоан, женщина добрая, погрустнела. Ей хотелось бы верить, что хотя бы Эдвард-писатель силен, раз уж другие хорошие люди — поэтесса Джоан и скульптор Володя — слабы и безвольны. «Эдвард — супермен, — уверила себя Джоан, — он встает в восемь утра, и вместо того, чтобы приложиться к джойнту, как я или Володя, Эдвард прилипает на полдня к пишущей машинке и работает. Книгу Эдварда выпускает скоро Рэндом Хауз». Я должна познакомить Эдварда с поэтом Джоном Ашбери. Обязательно.»
— Хэлло, Наташа! — прожурчала Джоан и улыбнулась. Джокондовской, стеснительной, мутной улыбкой. Писатель знал происхождение этой улыбки — десять лет уже Джоан курит траву ежедневно. Может быть, до дюжины джойнтов в день. Улыбка Джоан силится вытиснуться из облачного, слоисто-кучевого, в коттоновых шариках сознания Джоан.
Посадив Джоан на пластиковый стул и прислонив Володю к стене рядом, они направились к лязгающему металлическому конвейеру, облепленному уже несколькими слоями толпы.
— Ты не рад меня видеть? — спросила Наташка писателя, заметив, что за три недели, прошедшие со времени его отбытия из Лос-Анджелеса, он побледнел и еще короче остригся, выглядит старше и грустнее. Гребешок коротких волос вперед надо лбом обнажает отдельные, крепкие, как прутики, седые волоски.
— Я рад тебя видеть. Следи за багажом, ты выше меня. У тебя много чемоданов?
— Два. И чехол с одеждой…
— Зачем же ты сдала его в багаж? Нужно было взять чехол в салон. Вещи, очевидно, измялись…
— Ты не рад меня видеть?
— Я рад.
Нет, он не был рад ее видеть такой. Он все время на нее поглядывал и думал, что сейчас ей вполне можно дать тридцать пять лет. Писатель терпеть не мог женщин после тридцати пяти, и не столько их внешность его угнетала, как их цинизм. В тридцать пять и после, верил писатель, женщина разочарована, лишена иллюзий и жадна до удовольствий. Он не рад был видеть Наташку не Наташкой.
В свете неярких, искажающих формы и объемы действительности фонарей они вышли, все нагруженные, из фанерных лабиринтов в цементные, и потом в мерзлый ноябрьский воздух. Там тоже были плохие фонари, цемент, асфальт, ступени. Затем появилась дорога с медленными, но многочисленными автомобилями и красным пятном светофора. Писатель с самым тяжелым чемоданом переметнулся усилием воли на другую сторону дороги. Джоан в старой длинной шубке, Володя в расстегнутой клетчатой куртке, опухший от изнурительной работы опустошения полугаллоновых бутылей с водкой, и Наташка, в темных очках и жестко топорщащихся на спине красных жабрах куртки, замерли под светофором, прямо под красным пятном. Сзади, рядами, уменьшаясь и темнея, стояли массы рода человеческого. Он посмотрел некоторое время на показавшуюся ему совершенно чужой тройку и пошел, не дожидаясь их, вдоль проволочного забора ко входу в паркинг. — Какой же я до сих пор еще идиот! Почему я решил взять эту женщину с сигаретой меж прокуренных пальцев в свою жизнь? В последние годы ведь встречал я несколько женщин куда более достойных. Почему она?» — Он был уже на основном проспекте паркинга, когда пришел к выводу, что виною всему Венис-бич, два графина белого вина и калифорнийское солнце.
«Ну ничего, все еще поправимо, — подумал он, — Как-нибудь, не обижая ее, но я от нее избавлюсь.»
Они нашли автомобиль и в молчании погрузили в него вещи. Затоптались. Увидев, что все трое ждут от него приказаний, он указал Наташке на переднее сидение рядом с Володей, а Джоан усадил рядом с собой на заднее.
— Тебе там будет удобнее, Наташа. В самолете ведь было не вытянуть ног.
— Да, было тесно, — стесняясь, сказала она.
— Ну, поехали? — спросил повеселевший Володя, может быть, предвкушая скорое прибытие к полугаллону водки, в которую он положил лимонные корки.
И они поехали под темным небом и синими фонарями, как под низкой крышей, минуя совсем невероятные пейзажи. Когда они выезжали из лабиринта аэропортовских улочек на большой хайвэй, с обочины дороги поднялись тысячи неизвестных птиц. Закричав одновременно, птицы все метнулись в одну сторону, как дождь, отогнутый вдруг ветром. Джойнт в руке Джоан прочертил красный пунктир по направлению к Володе.
— Возьми, тебе необходимо это, — сказала поэтесса ласково.
Писателю стало не по себе от проявления чувств одной илистой рыбы к другой. Увлекаемый примером, он положил руку на холодную шею сидящей впереди Наташки. Шея благодарно сжалась.
Первую ночь в Нью-Йорке им пришлось провести в Бруклине. Писатель ненавидел все бюро Большого Нью-Йорка, кроме Манхэттена, но так случилось. На три дня оказалась свободной квартира коротконогого хозяина автомобиля, в котором компания ездила встречать Наташку. Они могли поехать с коротконогим в Вермонт, посетить общего друга писателя, но, взвесив все «про» и «контра», писатель предпочел Наташку полдюжине людей, с которыми пришлось бы несколько дней непрерывно общаться.
Коротконогий с женой уехали, и они оказались в большом пятикомнатном сарае. Задняя часть сарая выходила на до сих пор зеленую поверхность лужайки, которую в те три дня несколько раз то избивал скучный дождь, то заковывал в хрупкий лед холод. Посвистывали радиаторы. В холодильнике у коротконогого было несколько яиц, один помидор и почему-то кофе. В доме был телевизор и с десяток книг. Фотография коротконогого в детстве стояла на комоде. В детстве коротконогий выглядел совсем кретином.
«Рай для бедных», — думал писатель, оглядывая квартиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76