Я читал уже ее летние записи, и несколько раз даже, но, может быть, я что-то проглядел. Развязав кожаный шнурок, стягивающий голубую папку (с обложки с невинными лицами смотрят поляроидные Наташка и Лимонов — дружная влюбленная пара), я залистал дневник. Первая же запись, внесенная ею в мое отсутствие, оказалась неожиданно короткой и оправдывающей подозрения:
«11 июля. Уничтожила из дневника девять листов. Никого они не касаются, кроме меня. Вот так.»
Дальше, то твердым трезвым, то разбросанным нетрезвым почерком следовали записи о праздновании четырнадцатого июля в Париже, о кабаре, о подруге Нинке. Заскучав, я злился на секретчицу, но вот, полупьяным почерком написанная, появилась важная информация. В прошлый обыск я ее пропустил.
«Человеку, который будет читать это (самой себе). Ты думаешь, я все пишу? Я вот даже девять листов выдрала и почему? — стыдно. Перед тобой. Хотя нет, хуй с тобой! Перед Лимоновым. Ведь если я заглядываю в его тетрадки, то и он может… Дневник — это ложь! Его можно вести, только если живешь один или если есть куда спрятать, и то… Что значит спрятать? Кто ищет — тот всегда найдет… не на 100 процентов в это верю, но уж тетрадку-то найдешь…»
На тех девяти листах, очевидно, были изображены в словах именно те живые картинки, каковые страстно желал увидеть, нервно бродя по своему, оккупированному женихами дому, одетый в лохмотья нищего Улисс. Если Наташка не верила в возможность спрятать тетрадку, может быть, она верила в возможность спрятать девять листов. Вдохновленный комплексом женихов, заставившим Улисса много раз пересекать моря и острова и даже однажды углубиться в царство мертвых, я снял со шкафов Наташкины чемоданы и попытался найти девять листов среди неиспользуемых ее одежд. Покончив с чемоданами, увы, ни в одном из них не оказалось двойного дна, я приподнял ножом края ковра по всему периметру комнаты и пошарил под ним рукой. Ничего. Я задумался было над тем, не сдвинуть ли мне с места шкафы мадам Юпп, дабы проверить подковерье под шкафами, но раздумал, решив, что лень Наташки все же превышает ее осторожность и любовь к сохранению старых бумажек. Я вновь перелистал хорошо знакомое мне портфолио модели и вновь перетасовал хранимые ею многочисленные письма. Безрезультатно.
Устав, весь извозившись в пыли, вспотев, я внезапно взглянул на свои грязные ладони и расхохотался. — Блядская природа! Сколько хитрых ходов, блистательных маневров, западней, подлых приемчиков, вроде подброшенных вовремя (именно когда уже поверил в преданность красноволосой подружки) пяти фотографий, и все для чего? Чтобы коротко остриженному мускулистому русскому мужику было приятно водить членом в щели русской девчонки с красной гривой и обожженной левой сиськой. Блядская природа! Вот ее преступная цель!
Тени женихов, до сих пор рассчитывавшие, что я выброшу что-нибудь глупое, с применением ножей, стрел или Токарева 7,62, разочарованно удалились, услышав мой хохот. За ними ускользнула и недовольная тень моего отца. — Блядская природа, и блядский тигр! Интересно как такое существо образовалось. — Я вытер слезы, выступившие в глазах от смеха. Символ Наташки — восклицательный знак. Он же — самый употребляемый ею из всех знаков синтаксиса. Во всех Наташкиных бумажках, начиная с самых ранних, — повсюду кнуты восклицательных знаков. Бушуют страсти. Как же получилась такая Наташка? Упершись спиной в кровать и уставившись в стену, я попытался просмотреть ее жизнь. Замелькали титры фильма «Наташкина жизнь», засветились и пролетели царапины, в желто-черных картинках замелькал советский город Ленинград, его дворцы и набережные. Наташка родилась, и через два дня умер ее отец…
…Кладбищенская сцена. Кусты, деревья, крупные женщины Наташкиного рода, высокие и широкие, в больших платьях с плечами выстроились по одну сторону гроба, из него носом вверх выступает мертвец, нижняя часть тела скрыта в цветах. Множество женщин и только один мужчина у гроба, пропорция в точности соответствует демографическому разделению советского населения по полам, даже через пятнадцать лет после войны. Простите, два живых мужчины и один мертвый. Мальчик-подросток со светлым чубом стоит над профилем отца и глядит на мертвого с недоумением. Старший брат Сергей. Заплаканная Наташкина мама в крепдешиновом платье. У мамы Наташкины брови и Наташкин нос. Наташка в пеленках осталась дома на Сенной.
Флаш-бэк. Отец — живой, задолго до того, как стал отцом Наташки, только что ставший отцом Сергея. Еще война. Отец стоит у пушки, длинный ствол отпрыгивает, выбрасывая снаряд. Сержант береговой обороны города Ленинграда, обильно-волосатый, круглоголовый, с небольшими усами, в тельняшке и матроске с белым воротником, отец глядит на меня и в спальню на рю дез'Экуфф, недовольный мною.
«Смотри мне, — говорит он, положил одну руку на сложный фундамент своей тяжелой, как памятник, пушки, — будешь плохо обращаться с моей дочерью…» Отец показывает мне кулак. Из-за пушки выходит номер второй орудийного расчета — на полголовы ниже Наташкиного отца шибздрик, товарищ с орденом на матроске, и тоже грозит мне кулаком. Лица их вдруг застилает пороховым дымом…
Выждав, когда дым рассеется, я запальчиво кричу.
— Не грози мне, пожалуйста, кулаком, товарищ старший сержант! С дочерью твоей обращаюсь я хорошо. И люблю ее. Хотя и не так, как она хочет, без истерики. А вот она — пьет, хулиганит и безобразничает. Сидит в ресторанах, вывалив груди на публику, а потом (или до этого) ебется с похожим на дикого кабана типчиком? Вот так…
— Не может быть! Чтоб Егорова Наташка?.. Никогда! — возмутился честный, но, видимо, не очень умный приятель.
— Может, и есть! — сказал я спокойно. — Вообще сейчас все ебутся…
Маленькая Наташка бежит по снегу. На ней круглая шапка с завязанными ушками. Холодно, морозно в Ленинграде в этот день. Наташка в шубке выше колен, в теплых шароварах, заправленных в высокие валенки с калошами…
— Хорошо, девочка, именно там и стой! — кричит ей фотограф в очках.
Приглядевшись, я узнаю в фотографе себя. Наташка останавливается и обеими руками прижимает к груди медведика — руки в варежках. Моментальный фотограф Лимонов поставил ребенка на фоне заснеженного памятника Петру Великому на лошади. — Улыбнись, девочка! — командует он.
Девочка улыбается, растянув уже тогда большой ротик, по краям образуются две запятых. Прядка волос падает из-под шапки на лоб. Моментальный снимок переходит в ведение министерства внутренних дел по делам несовершеннолетних.
Решив вдруг сравнить шестилетнюю Наташку с современной, я быстро прогнал фильм вперед, — скоростная перемотка тысяч метров пленки. Быстро увеличивающиеся части тела растущей Наташки не успевали отлепляться от пейзажей, на фоне которых они находились, и — щелк — фильм остановился на сейчас и сегодня… Внутренности кабаре «Санкт-Петербург».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
«11 июля. Уничтожила из дневника девять листов. Никого они не касаются, кроме меня. Вот так.»
Дальше, то твердым трезвым, то разбросанным нетрезвым почерком следовали записи о праздновании четырнадцатого июля в Париже, о кабаре, о подруге Нинке. Заскучав, я злился на секретчицу, но вот, полупьяным почерком написанная, появилась важная информация. В прошлый обыск я ее пропустил.
«Человеку, который будет читать это (самой себе). Ты думаешь, я все пишу? Я вот даже девять листов выдрала и почему? — стыдно. Перед тобой. Хотя нет, хуй с тобой! Перед Лимоновым. Ведь если я заглядываю в его тетрадки, то и он может… Дневник — это ложь! Его можно вести, только если живешь один или если есть куда спрятать, и то… Что значит спрятать? Кто ищет — тот всегда найдет… не на 100 процентов в это верю, но уж тетрадку-то найдешь…»
На тех девяти листах, очевидно, были изображены в словах именно те живые картинки, каковые страстно желал увидеть, нервно бродя по своему, оккупированному женихами дому, одетый в лохмотья нищего Улисс. Если Наташка не верила в возможность спрятать тетрадку, может быть, она верила в возможность спрятать девять листов. Вдохновленный комплексом женихов, заставившим Улисса много раз пересекать моря и острова и даже однажды углубиться в царство мертвых, я снял со шкафов Наташкины чемоданы и попытался найти девять листов среди неиспользуемых ее одежд. Покончив с чемоданами, увы, ни в одном из них не оказалось двойного дна, я приподнял ножом края ковра по всему периметру комнаты и пошарил под ним рукой. Ничего. Я задумался было над тем, не сдвинуть ли мне с места шкафы мадам Юпп, дабы проверить подковерье под шкафами, но раздумал, решив, что лень Наташки все же превышает ее осторожность и любовь к сохранению старых бумажек. Я вновь перелистал хорошо знакомое мне портфолио модели и вновь перетасовал хранимые ею многочисленные письма. Безрезультатно.
Устав, весь извозившись в пыли, вспотев, я внезапно взглянул на свои грязные ладони и расхохотался. — Блядская природа! Сколько хитрых ходов, блистательных маневров, западней, подлых приемчиков, вроде подброшенных вовремя (именно когда уже поверил в преданность красноволосой подружки) пяти фотографий, и все для чего? Чтобы коротко остриженному мускулистому русскому мужику было приятно водить членом в щели русской девчонки с красной гривой и обожженной левой сиськой. Блядская природа! Вот ее преступная цель!
Тени женихов, до сих пор рассчитывавшие, что я выброшу что-нибудь глупое, с применением ножей, стрел или Токарева 7,62, разочарованно удалились, услышав мой хохот. За ними ускользнула и недовольная тень моего отца. — Блядская природа, и блядский тигр! Интересно как такое существо образовалось. — Я вытер слезы, выступившие в глазах от смеха. Символ Наташки — восклицательный знак. Он же — самый употребляемый ею из всех знаков синтаксиса. Во всех Наташкиных бумажках, начиная с самых ранних, — повсюду кнуты восклицательных знаков. Бушуют страсти. Как же получилась такая Наташка? Упершись спиной в кровать и уставившись в стену, я попытался просмотреть ее жизнь. Замелькали титры фильма «Наташкина жизнь», засветились и пролетели царапины, в желто-черных картинках замелькал советский город Ленинград, его дворцы и набережные. Наташка родилась, и через два дня умер ее отец…
…Кладбищенская сцена. Кусты, деревья, крупные женщины Наташкиного рода, высокие и широкие, в больших платьях с плечами выстроились по одну сторону гроба, из него носом вверх выступает мертвец, нижняя часть тела скрыта в цветах. Множество женщин и только один мужчина у гроба, пропорция в точности соответствует демографическому разделению советского населения по полам, даже через пятнадцать лет после войны. Простите, два живых мужчины и один мертвый. Мальчик-подросток со светлым чубом стоит над профилем отца и глядит на мертвого с недоумением. Старший брат Сергей. Заплаканная Наташкина мама в крепдешиновом платье. У мамы Наташкины брови и Наташкин нос. Наташка в пеленках осталась дома на Сенной.
Флаш-бэк. Отец — живой, задолго до того, как стал отцом Наташки, только что ставший отцом Сергея. Еще война. Отец стоит у пушки, длинный ствол отпрыгивает, выбрасывая снаряд. Сержант береговой обороны города Ленинграда, обильно-волосатый, круглоголовый, с небольшими усами, в тельняшке и матроске с белым воротником, отец глядит на меня и в спальню на рю дез'Экуфф, недовольный мною.
«Смотри мне, — говорит он, положил одну руку на сложный фундамент своей тяжелой, как памятник, пушки, — будешь плохо обращаться с моей дочерью…» Отец показывает мне кулак. Из-за пушки выходит номер второй орудийного расчета — на полголовы ниже Наташкиного отца шибздрик, товарищ с орденом на матроске, и тоже грозит мне кулаком. Лица их вдруг застилает пороховым дымом…
Выждав, когда дым рассеется, я запальчиво кричу.
— Не грози мне, пожалуйста, кулаком, товарищ старший сержант! С дочерью твоей обращаюсь я хорошо. И люблю ее. Хотя и не так, как она хочет, без истерики. А вот она — пьет, хулиганит и безобразничает. Сидит в ресторанах, вывалив груди на публику, а потом (или до этого) ебется с похожим на дикого кабана типчиком? Вот так…
— Не может быть! Чтоб Егорова Наташка?.. Никогда! — возмутился честный, но, видимо, не очень умный приятель.
— Может, и есть! — сказал я спокойно. — Вообще сейчас все ебутся…
Маленькая Наташка бежит по снегу. На ней круглая шапка с завязанными ушками. Холодно, морозно в Ленинграде в этот день. Наташка в шубке выше колен, в теплых шароварах, заправленных в высокие валенки с калошами…
— Хорошо, девочка, именно там и стой! — кричит ей фотограф в очках.
Приглядевшись, я узнаю в фотографе себя. Наташка останавливается и обеими руками прижимает к груди медведика — руки в варежках. Моментальный фотограф Лимонов поставил ребенка на фоне заснеженного памятника Петру Великому на лошади. — Улыбнись, девочка! — командует он.
Девочка улыбается, растянув уже тогда большой ротик, по краям образуются две запятых. Прядка волос падает из-под шапки на лоб. Моментальный снимок переходит в ведение министерства внутренних дел по делам несовершеннолетних.
Решив вдруг сравнить шестилетнюю Наташку с современной, я быстро прогнал фильм вперед, — скоростная перемотка тысяч метров пленки. Быстро увеличивающиеся части тела растущей Наташки не успевали отлепляться от пейзажей, на фоне которых они находились, и — щелк — фильм остановился на сейчас и сегодня… Внутренности кабаре «Санкт-Петербург».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76